СЛАВ ХРИСТОВ KAPACЛABOB - Кирилл и Мефодий
— Сколько тебе осталось?
— Чего, господин?
— До выкупа.
— Еще год бесплатного труда, господин...
— С нынешнего дня ты свободен, — сказал Хонул.
Не поняв, раб отступил и с робкой улыбкой спросил:
— Чем ты недоволен, господин?
— Наоборот, я доволен и освобождаю тебя.
Дрожа, раб упал на колени прямо на мокрую землю у чешмы и стал целовать Алексею Хонулу руки, бормоча слова благодарности на непонятном языке. Хонул взял этого раба в плен где-то в Новом Онголе, при нападении кочевников... Поднимаясь по лестнице в горницу, Алексей чувствовал себя довольным: воскресенье, божий день — неплохо, когда человек сделает доброе дело. На душе полегчало. Войдя в комнату, Алексей присел на кран постели и сказал:
— Я освободил хазарина.
— Ничего другого ты не мог придумать! — ответила жена, поджав губы.
— Не мог. И как еще не мог, ведь и я всю жизнь, как он...
— Как он! Не называешь ли ты рабством княжеское благоволение?
— Никак я его не называю, но моя душа измучилась вдали от своих.
У Кремены-Феодоры-Марии ответ был наготове, но она промолчала. Вспомнив о первых годах своего плена в Константинополе, она поняла страдания мужа, подошла к нему и положила руку на плечо.
— Нелегко тебе, я знаю. Я испытала это на себе...
Алексей Хонул медленно положил свою ладонь поверх ее и будто сгорбился под этой двойной тяжестью. Может, они сказали бы друг другу еще что-нибудь, но в это время проснулся сын.
— Мама...
Кремена-Феодора-Мария не спеша убрала руку, и голос ее дрогнул:
— Я тут, мальчик мой, тут я.
Солнце уже взошло, церковные колокола заполнили утро тупыми звуками. Люди из внутреннего и внешнего города медленно шли по вымощенной камнем дороге к большой церкви. Женщины несли в руках незажженные свечи, обвитые зеленью и завернутые в рушники. Кремена-Феодора-Мария и Алексей Хонул подождали, пока пройдет княжеская семья, и присоединились к ней. Маленький Михаил бежал вприпрыжку, держась за руку матери, черные волосы его блестели в лучах утреннего солнца.
Все двигались медленно, чинно, никто не смел опередить знатных людей. Князь не разрешал ездить в церковь на коне или в повозке, и лишь зимой, при глубоком снеге, можно было пользоваться санями.
Заутреня началась рано. Голоса под высокими сводами волнами набегали друг на друга и наполняли души мирян тихой благостью. Кремена-Феодора-Мария увидела Наума и пожалела его: он стал темен лицом и худ, высокий лоб бороздили морщины — следы времени и пройденных дорог. Наверное, так и остался прежним аскетом, ничего не вкусившим от радостей жизни. Климент произвел на нее особенное впечатление своими серебристо-седыми волосами, но в остальном он выглядел таким же, каким она видела его в Брегале. Напугало ее бледное лицо Ангелария. Он стоял у боковой стены и опирался на деревянную обшивку. Два раза он нехорошо закашлялся, и кашель нарушил гармонию сладкогласого песнопения. Погрузившись в свои мысли и наблюдения, Кремена-Феодора-Мария не заметила как сын вышел из церкви. Она обратила на это внимание, лишь когда услышала крики детей, ворвавшихся в церковь: маленький Михаил упал в глубокий церковный колодец. В первый момент мать не осознала, кто упал, но увидев, что муж, расталкивая молящихся, бросился к выходу, поняла все. Она рванулась, как слепая, за ним, и уже снаружи ее вопль ворвался в притвор и эхом отразился от сводов. Люди, движимые любопытством, потянулись на звук ее голоса, но суровое лицо князя и его молчаливая сосредоточенность побудили их вернуться на свои места.
Служба продолжалась.
Князь понял, что произошло, но хранил спокойствие Те, кто смотрит на небо, должны свыкнуться с мыслью, что на этой земле не может быть ничего случайного. Все зависит от бога. Когда один из приближенных подошел к Борису-Михаилу и шепнул ему что-то, князь встал со своей позолоченной скамьи и, стараясь придать голосу, твердость, сказал:
— И смотрит бог на людей и все видит. Одним дает, чтобы вознаградить их, у других отнимает, чтобы возвысить их до себя.
10
Вечера были теплыми — короткие августовские вечера, насыщенные звонким пиликаньем цикад и запахом высохших трав. Наум помнит их с детских и юношеских лет. По дорогам ехали повозки, но их громыханье доходило до его слуха смягченным. И над всем безумствовали цикады. Их песня будто поднимала тьму летней ночи и искала серебристые нити звезд, чтобы, вкатившись по ним наверх, завладеть божьими небесами. Такие вечера заставляли Наума целиком погружаться в воспоминания. Они были заполнены конским топотом, возвращением воинов из далеких походов, благоуханным теплом горящего очага, запахом мокрого виноградного хвороста, издающего на огне протяжный тонкий свист. Вечера были одной длинной сказкой, рассказываемой Роксандрой и увлекавшей его своей таинственностью; в эти вечера душистые стога сена шептались под ним, опьяняя своим ароматом, и с неба падали большие звезды прямо к ногам одинокого юноши; этими августовскими вечерами он представлял себе, как княжеская сестра переходит речку, подняв подол платья, и его горло перехватывало волной неведомого жара. Такой Наум видел ее однажды, но лишь только вспоминал об этом, сердце начинало колотиться. Все это было, было давно. Теперь, увидев ее, он понял, что их жизненные пути разошлись и многое изменилось. И все же он хотел поскорее отыскать ее в толпе молящихся. Она была красивая и осталась красивой и притягательной до сих пор, несмотря на возраст. И если б не беда, обрушившаяся на нее, Наум, возможно, и не стал бы больше думать о Кремене-Феодоре-Марии, но смерть ее сына заставила его вжиться в ее боль, исполниться сочувствием к ней, и близкой и далекой. Наум готов был предложить ей свою поддержку и помощь вопреки ощущению, что она видит я нем лишь хорошего юношу, и только, а не мужчину, готового ради нее на все. Второй раз он встретил ее на похоронах маленького Михаила. Всего за несколько дней Кремена-Феодора-Мария так состарилась, что в первое мгновение Наум едва узнал ее. Она поседела, лицо увяло и осунулось, глаза утратили блеск. Она шла за детским гробиком, погруженная в себя, и принимала соболезнования как нечто не относящееся к ней, никого не видела, никого не узнавала. Когда стали засыпать могилку, двое крепких мужчин едва оттащили ее от края. Она рвалась и билась, будто в припадке. Этой женщины Наум не знал. Это была другая женщина — мать, сокрушенная горем, а он знал божью невесту, фанатичную Кремену-Феодору, посвятившую себя Иисусу Христу. Когда и как произошла перемена, по чьей воле она вышла замуж за Алексея Хонула, Наум не знал. Ему казалось, что ее выдали насильно, иначе она не превратилась бы в женщину, столь разительно отличавшуюся от прежней. Науму трудно было понять все это. Его знание человека было неполным. Он не имел ясного представления о голосе крови, забыл о земном предназначении женщины, данном ей богом, и рассуждал как добрый наивный человек, который прошел мимо запретного плода, чтобы постичь вечное блаженство. И все, что происходило с княжеской сестрой, было ему непонятно и страшно. Наум старался не думать о ней, но вопреки его воле воспоминания находили дорожку к душе: он возвращался к той, которая когда-то пленила его. Она выделялась красотой и тем новым, что получила от Византии. Ее умение держаться с мужчинами словно с равными изумляло его, а упорство в отстаивании тайной веры побуждало боготворить ее. В сущности, его религиозное чувство получило от нее часть своей силы и то странное упоение, которое влекло его, как яблоневый цветок — пчелу.
Когда Кремена-Феодора уговорила князя отпустить Наума с Константином, Наум отправился в путь, опьяненный ее голосом, блеском ее глаз, исполненный решимости дойти до края света, если она того пожелает. Кремена-Феодора была единственной женщиной, одна улыбка которой могла бы сделать Наума счастливым на всю жизнь. Но теперь, сравнивая ту женщину с этой, он не мог найти связь между ними, и дело не в том, что они внешне отличались одна от другой, нет, они были похожи, но по своему внутреннему миру это были разные женщины: нынешняя нуждалась в безграничном сочувствии, прежняя восхищала стоицизмом и верой. И Наум остался с первой... А цикады продолжали заполнять августовские вечера звоном своих песен. Не изменились только эти вечера и эти цикады. Звезды падали, как когда-то, травы постепенно умирали, как когда-то, и, как прежде, выбивались из сил цикады, чтобы поднять до звезд свою песню, и, как прежде, он думал о ней, но теперь в его душу вкрались сомнения, которых тогда не было. С тех пор прошло столько лет и случилось столько всего плохого и хорошего, что сомнения стали неразлучным спутником Наума. Сомнений в христианской вере, вере Кремены-Феодоры-Марии, не было все это время, однако в дни гонений в Моравии он испытал сомнения в успехе дела святых братьев. Когда он слышал торжествующие крики на площади Велеграда, когда видел, как рушится все, что огромным трудом создавали они изо дня в день, когда чувствовал запах дыма от костров, на которых жгли их книги, неверие запускало свои тайные щупальца в душу: а не напрасно ли трудились они?.. Теперь его поддерживала только надежда, связанная с Болгарией. Когда Наум думал о Болгарии, он видел огонь в глазах княжны и твердую княжескую руку... Борис-Михаил не сделал ни одного непродуманного шага, и если уж делал что-то — назад не возвращался. Не подтверждает ли это уничтожение пятидесяти двух знатных родов. О нем уже почти никто не говорит, самому князю, по-видимому, неприятно это вспоминать, но пусть извлекут урок те, кто хочет все повернуть назад. Вот и теперь Борис-Михаил не торопится созвать Великий совет, хотя с ними уже три раза беседовал. Это были долгие разговоры, и речь шла об ошибках в Моравии, о том, что Святополк предал их. Князь интересовался духовными школами, принципами их устройства, расспрашивал, сколько времени понадобится на обучение первой группы священнослужителей, которые смогут взять церковное дело страны в свои руки. Беседы неизменно кончались обсуждением вопроса о двух азбуках; вначале ученикам Кирилла и Мефодия казалось, что, колеблясь в выборе, они отступают от заветов своих учителей. Но, обдумав слова князя о том, что первая азбука больше подходит для его государства и что сам Константин в свое время говорил ему, как, создавая первую азбуку, он приноравливал ее к условиям Болгарии, они заколебались. Знатоку было очевидно: глаголическая азбука действительно труднее для освоения, а кроме того, в столичной духовной школе уже укоренился греческий язык, и потому первую азбуку будет легче ввести и она будет легче восприниматься. Таким путем можно сократить время на подготовку болгарских священнослужителей. Наум, Климент и Ангеларий владели обеими азбуками. Климент любил первую азбуку, но теперь был в смущении — ведь учителя его предпочли вторую... Однако доводы князя были так последовательны и убедительны, что свидетельствовали о большой предварительной подготовке. Еще при первой встрече с пресвитером Константином и Марко последние намекнули на княжеские симпатии и намерения, не сказав, правда, о своей точке зрения. По существу, в Болгарии надо все начинать сначала, и почему бы в таком случае не применить первую азбуку? Наум, Климент и Ангеларий не принесли с собой ни одной книги, они сами еле-еле спаслись. Без книг прибыли пресвитер Константин и Марко. Рукописи, оставленные когда-то Философом и написанные первой азбукой, были уже размножены, в то время как глаголических текстов было совсем мало — только книги, преподнесенные князю Константином и Мефодием. При княжеском дворе уже собралось небольшое, но сплоченное ученое воинство, которое можно было бы легче увеличить, если бы была принята первая азбука, созданная на основе греческого уставного письма. Князь не спешил навязывать свое мнение, которое было известно всем его друзьям и гостям. Он дал им время подумать и самим принять решение. Через несколько дней он опять созовет их, чтобы побеседовать...
