Наш человек в горячей точке - Перишич Роберт
Я взял еще одно пиво, а он — я не поверил своим глазам — опять заказал фруктовый сок, после чего я понял, что наш разговор и дальше не будет гладким. Мне вообще-то пора было уже идти.
— Ты не пьешь? — спросил я.
— Иногда, — ответил он и замолчал.
Тут я начал что-то плести о том, когда, как и сколько пью я, — глупый, лживый, бессвязный рассказ, который нервировал меня самого, но мне нужно было что-то говорить, чтобы мы не сидели как два пня, а он, совершенно ясно, не развил у себя талант small talk.
Мы посидели ещё немного, а потом он наконец-то упомянул свою учебу, которую не закончил. Я видел, он планировал об этом упомянуть, он себе это наметил заранее.
Похоже, он думает, что я знаю о его учебе.
Мы должны были вести себя так, будто мы с ним очень близки, и я кивнул.
И после паузы всё-таки сказал: — А… то, что ты изучал? Помню, это было что-то необычное.
Он шлепнул себя ладонями по коленям. — Арабский, — сказал он и засмеялся. Он смеется над самим собой, как мне показалось. Должно быть из-за того, что изучал арабский, а не что-то нормальное.
Но. Тут-то меня и осенило. Похоже, я был уже и немного под кайфом и вытянул палец, как Uncle Sam… И сказал: — Ирак!
Рабар, единственный в редакции настоящий авантюрист, месяц назад перебежал от нас в ГЕП, и вот пожалуйста — он уже в Кувейте, посылает сообщения конкурентам, так что… Невероятно, однако… Работа! Перспектива!
Борис грустно улыбнулся и сказал: — Марокко.
— В каком смысле — Марокко?
— Мы были в Марокко, а не в Ираке.
— А-а, — тут до меня дошло: — Да, я знаю.
— Шесть лет… Знаешь, он ведь был главным инженером, у нас и слуги были, и бассейн. А потом у старика случился инфаркт… Прямо рядом с бассейном.
— Да. Да. Знаю.
Тут-то он наконец нащупал свою тему. Ходил, рассказывал он, в школу для иностранцев, но арабский они там тоже учили. Позже, когда пришлось вернуться домой, этот язык «крепко сидел у него в голове». Всякий раз, как он вспоминал что-нибудь на арабском, он вспоминал своего «старика». Но ему не с кем было говорить по-арабски, и он стал его забывать. Как-то раз он услышал на улице разговор двух арабов и пошел за ними в кафе, а там слушал их, сидя за соседним столом. — Они заметили, что я за ними слежу, и гадали, то ли я полицейский, то ли педик. Я понимал абсолютно всё, что они говорили, — сказал он и улыбнулся. Потом он поступил на арабистику, в Сараево. Но факультет не закончил, началась война.
— О’кей, а теперь подумай хорошенько, — сказал я. — Ты бы поехал сейчас в Ирак? Амеры могут в любой момент начать боевые действия.
— Идёт!
Я предполагал, что в связи с этим он ещё чем-то поинтересуется.
Глянул на него: — Смотри… Наш тип, который отвечал за горячие точки… У него были какие-то свои приемы, понятия не имею как и что, но как-то он ориентировался. Посылал материалы мейлом, и фотки, и тексты. Кроме того, есть спутниковые телефоны…
— Да не бойся, я сориентируюсь.
— Подумай как следует, это война.
— Война, значит, война, какие проблемы.
— Ты так считаешь?
— Для меня проблемой стал мир.
Хм, я ведь с самого начала почуял, что от него попахивает вьетнамским синдромом. Это в послевоенный сезон было in у парней, оставшихся без работы. Примерно такая подача: деланно безразличное выражение лица, скупая речь, иногда долгий взгляд тебе в глаза…
Я не знал, как себя в этом случае вести. Мы с Маркатовичем ещё на факультете отработали эту подачу, здесь в Загребе я мог бы, при необходимости, изображать Рэмбо, но Борис, правда, знает, что мое участие в войне состояло в том, что я, скорчившись, сидел с зениткой на какой-то горе… Но никто ко мне так и не прилетел, а потом через полтора месяца мой старик меня оттуда вытащил.
Может, Борис потому так и держался, будто я ему что-то должен, из-за того, что у него не было папы, который мог бы его вытащить наверх, вот ему и пришлось таскаться по улицам за арабами.
— Ну, тогда ладно, — сказал я. — Если для тебя проблема — мир, тебе в Ираке будет просто супер.
Тут он глянул на меня исподлобья. И ответил: — Мне будет там гениально.
Я уже тогда должен был всё понять… Но получалось, что я ему как бы должен помочь, вернуть какой-то иррациональный долг.
А когда он начал посылать мне свои психоделические сообщения, я позвонил ему по уже упоминавшемуся спутниковому телефону… Он сделал вид, что плохо меня слышит. Типа помехи, каково, а?.. С тех пор он на телефонные звонки не отвечал, написал мне, что это опасно, что их могут засечь, но мейлы продолжал присылать каждый день — ему было наплевать, что мы еженедельник. Потом я написал ему мейлом, чтобы возвращался, сначала в виде рекомендации, а под конец разнес его в пух и прах… И хоть бы что!
И вот он там уже целый месяц, должно быть, ему там супер, на мейлы не отвечает.
Всё это я рассказываю неизвестно кому, в мыслях.
Иногда я так говорю сам с собой, как какой-нибудь адвокат, который сам собирается себя защищать.
* * *Я попробовал заняться чем-нибудь другим. В руках у меня была биография Хендрикса, когда Саня вошла в квартиру, я пытался читать.
Выглядел я, должно быть, хмуро.
— Ты что, рассердился? Слушай, я действительно не могла идти смотреть квартиру, — сразу же заговорила она. — Неожиданно нарисовалась какая-то журналистка… Из «Ежедневника».
— Да ты что, геповцы? И сколько вы проговорили?
— Ну, может, час… Плюс фотканье.
— Подожди, — уставился я на неё. — Это же не просто пара вопросов. Это что — настоящее интервью?
— Ну, посмотрим, — сказала она таким тоном, что в это не верит. Это было бы первое интервью в её жизни.
У меня возникло впечатление, что всё это происходит со мной. Мне хотелось быть как минимум соучастником.
Я запнулся. — А они тебя спрашивали вообще про всё, и про личные отношения тоже?
— Не бойся, я следила за собой, чтобы не ляпнуть что-нибудь, — улыбнулась она.
Посмотрела на остатки пиццы на столе.
— Я поел, больше не мог ждать, — сказал я.
— Не страшно, я тоже поела, — сказала она. — Мы заказали гору чевапчичей.
Подошла ко мне.
— Воняет? — спросила и дыхнула на меня луком. Это застало меня врасплох.
— Ух, не дыши на меня!
— Поду-у-умаешь! — Она изображала непослушного ребенка.
Было ясно, что ей хочется поднять моё настроение. И я принялся театрально ужасаться: — Иисусе, какой позор, мать твою, надо же, а мне говорили, что актриса — какая актриса, весь дом провоняла!
— А мне всё равно-о-о! — Она хихикала и дышала на меня луком, пытаясь поцеловать, но я уворачивался.
В конце концов я дал ей себя поцеловать, и она тут же утратила интерес к сюжету.
Я подумал, а не сказать ли ей насчет Чарли и Элы…
— Ну что, Ерман и Доц вызубрили текст? — перешел я к спектаклю.
Она закатила глаза: — Инго перенес генеральную на одиннадцать вечера! До этого ему нужно поработать с ними. Но самое противное, что он больше всего цепляется ко мне. Естественно, что они и меня время от времени сбивают. А он тогда на мне демонстрирует свой авторитет…
— Надо же, весь такой современный, а отыгрывается на девчонках?!
— Но единственное, на что он мне указывает, это то, что я должна играть «по-панковски». Мелет, что я должна взбунтоваться против того, как эту роль видят другие, — она говорила, подражая речи режиссера и тому, как он курит сигарету, то и дело поглядывая куда-то вверх.
— Хм, возможно…
Тут она занервничала: — О’кей, я должна взбунтоваться, но он же целыми днями орет на меня…
Я не знал, что сказать: — Ишь, какой…
Потом осторожно добавил: — Наверняка он паникует. Знаешь, вы все сейчас паникуете…
Думаю, она и так знала всё, что я ей говорю. Знала, что и она паникует. Но ей хотелось выговориться: — Да знаю, знаю… Но я еле сдержалась сегодня, чтобы не послать его на… на хер! Понимаешь… Ну, нужен панк, так ты его получишь!
