Джон Стейнбек - Райские пастбища
В начале 1917 года миссис Молтби поняла, что ждет ребенка, а в конце года, когда началась война, эпидемия инфлюэнцы нанесла их семье злобный, хладнокровный удар. Оба мальчика слегли в один день оттого, как видно, что постоянно недоедали. В течение трех дней болезнь, казалось, просто захлестнула дом. Ребятишки метались в жару и лихорадке. Они нервно теребили края одеял, словно цеплялись таким образом за жизнь. Три дня они сопротивлялись болезни, на четвертый мальчиков не стало. Мать не знала этого, — она в это время рожала, а у соседей, которые пришли помочь по дому, не хватило смелости, а возможно, жестокости, чтобы сообщить ей об этом. Когда она рожала, ее била свирепая лихорадка. Она умерла, так и не успев увидеть новорожденного.
Соседки, которые помогали при родах, рассказывали, что Джуниус Молтби сидел возле ручья и читал книгу, пока его жена и дети умирали. Но это было верно лишь отчасти. В тот день, когда умерли оба мальчика, Джуниус действительно сидел у ручья, болтая в воде ногами, — он просто не знал, что они заболели. Потом, когда он понял, что случилось, он был как в тумане: метался от одного к другому и нес какую-то чепуху. Старшему мальчику он рассказывал, как делаются бриллианты. Другому принялся объяснять красоту, происхождение и символику свастики. Один из мальчиков умер, пока он читал вслух вторую главу «Острова сокровищ», и он даже не заметил, что это случилось, пока не дочитал главу до конца и не поднял глаза. Все эти дни он был как помешанный. Он приносил им то немногое, что, по его мнению, могло скрасить их последние часы, но у них не было сил бороться со смертью. Он понимал это, и ему становилось совсем жутко.
Когда их похоронили, Джуниус снова пошел к ручью и прочитал несколько страниц из «Путешествия с ослом». Он тихо посмеялся над упрямством Модестины — ну кто, кроме Стивенсона, мог назвать ослицу Модестиной?
Одна соседка позвала его в дом и принялась отчитывать так яростно, что он растерялся и перестал ее слушать. Подбоченившись, она с презрением смотрела на него. Потом она принесла новорожденного — это был сын — и сунула его Джуниусу в руки. У калитки она оглянулась: он стоял с ревущим младенцем на руках. Положить его было некуда, и он стоял так еще долго.
Много всякого рассказывали о нем в деревне. Иные его недолюбливали: люди деловые и энергичные часто недолюбливают лентяев, — порой завидовали его беспечности, а чаще жалели — никчемный, бестолковый человек. Но никто в долине не догадывался, что он счастлив.
Рассказывали, что по совету врача Джуниус купил козу, чтобы кормить ребенка козьим молоком. Он не спросил даже, коза это или козел, ни слова не сказал он и о том, зачем нужна ему коза. Когда покупку привели к нему во двор, он заглянул ей между ног и спросил совершенно серьезно:
– Это нормальная коза?
– Конечно, — сказал хозяин.
– Но разве тут вот, между задних ног, не должно быть вымени или еще там чего-то — для молока?
Жители долины помирали со смеху, рассказывая этот случай. Позднее, когда Джуниус купил новую козу, получше, он провозился с ней два дня, но не получил ни капли молока. Он уже собирался вернуть козу хозяину, сочтя ее неполноценной, но тот показал ему, как надо доить. Некоторые утверждали, что Джуниус просто клал ребенка рядом с козой и тот сосал ее, как козленок, но это выдумки. В конце концов, окрестные жители признались себе, что вообще не представляют, как он растит ребенка.
Как-то Джуниус съездил в Монтерей и нанял старика немца, чтобы тот помогал по хозяйству. Он заплатил своему новому работнику пять долларов авансом и с тех пор ни разу ему не платил. Работничек через две недели совершенно обленился и делал на ферме не больше, чем хозяин. Они по большей части сидели вдвоем где-нибудь неподалеку от фермы и обсуждали проблемы, которые интересовали либо озадачивали их обоих: например, откуда цветы берут свой цвет, существует ли в природе символика, где находится Атлантида, как инки хоронили умерших.
Весной они сажали картофель — причем делали это всегда слишком поздно и никогда не клали в почву золу, чтобы предохранить клубни от вредителей. Кроме этого, они сеяли зерно, бобы, горох, какое-то время пытались ухаживать за своими посевами, потом начисто о них забывали. Участок зарастал сорняками. Нередко можно было наблюдать, как Джуниус роется в зарослях прекрасных диких мальв и спустя некоторое время появляется оттуда, держа в руках огурец почти белого цвета. Он перестал носить ботинки, поскольку ему нравилось ощущать тепло земли, кроме того, ботинок у него просто не было.
В тот день Джуниус много разговаривал с Джекобом Штутцем.
– Ты знаешь, — сказал он, — когда умерли дети — это был кошмар; я тогда подумал, что такого кошмара в моей жизни не было и быть больше не может. А потом, пока я еще только размышлял об этом, кошмар уступил место горю, а позже горе превратилось в печаль. Я, вероятно, толком не знал ни своих детей, ни жены. Возможно, потому, что они были всегда рядом. Странная это штука — знать. Что люди знают — не более, чем какие-то мелочи. Есть умы дальнозоркие и есть близорукие. Я никогда не умел видеть вещей, которые находились со мною рядом. Ну, например, у меня гораздо более четкие представления о Парфеноне, чем о собственном доме.
Вдруг лицо Джуниуса затрепетало от восторга, его глаза возбужденно засияли.
– Джекоб, — сказал он, — ты когда-нибудь видел фриз Парфенона?
– Да! Он прекрасен! — ответил Джекоб.
Джуниус положил руку ему на колено.
– Ах, эти кони, — сказал он, — эти чудесные кони, скачущие по небесным пастбищам! А эти юноши, нетерпеливые и в то же время полные достоинства, они мчатся на сказочные празднества, которые развернулись на карнизе Парфенона. Я просто поражаюсь, откуда человек мог узнать, что чувствует лошадь, когда она счастлива; но скульптор знал это, иначе он никогда бы не сумел так изваять их.
Вот так они беседовали. Джуниус не обладал способностью сосредоточиться на одном каком-нибудь предмете. Частенько оба оставались голодными, потому что не успевали найти в траве к обеду куриное гнездо.
Сына Джуниуса назвали Робертом Луисом. Так мысленно называл его Джуниус. Но Джекоб Штутц возражал против такой, как он считал, претенциозности и литературщины.
– У мальчишки имя должно быть, как у собаки, — настаивал он, — односложное. Даже «Роберт» слишком длинно. Зови его Боб.
Джекоб так и называл мальчика.
– Готов пойти на компромисс, — отвечал Джуниус. — Давай будем звать его Робби, Робби короче, чем Роберт, правда?
Он часто уступал Джекобу, так как Джекоб кое-что делал по дому: к примеру, вел постоянную борьбу с паутиной, опутавшей все вокруг, а временами он с каким-то добродетельным неистовством принимался прибирать в доме.
Робби рос серьезным. Он все время ходил вместе с отцом и Джекобом, прислушиваясь к их разговорам. Джуниус не обращался с ним как с ребенком — он и не знал, как обращаются с детьми. Если Робби делал какое-нибудь замечание, взрослые учтиво его слушали; замечания мальчика как-то сами собой вплетались в ткань беседы, а иной раз становились предметом очередного диспута. За день они успевали обсудить множество разных вещей. По нескольку раз в день они заглядывали в энциклопедию.
Огромный платан разросся и простер свои ветви прямо над ручьем. Во время их бесед все трое восседали обычно на толстом суку платана. Мужчины сидели, свесив ноги в воду и пошевеливая ими гальку. Робби изо всех сил старался подражать им, видимо, полагая, что если он сумеет, как они, дотянуться ногой до воды, у него появятся некоторые основания считаться взрослым мужчиной. К тому времени Джекоб тоже перестал носить ботинки, а Робби не носил их сроду.
Разговоры велись самые ученые. Робби не знал языка детей — он ни разу в жизни не слышал детских словечек. Беседы эти не имели плана; идеи разрастались совершенно свободно и самым непредсказуемым образом. Джуниус и Джекоб иной раз сами удивлялись причудливому ходу своих мыслей. Они никак не направляли их — не ограничивали и не приукрашивали, как это делает обычно большинство людей, и их беседы порой приносили самые неожиданные плоды.
Так и сидели они целыми днями втроем на суку платана. Одежда их давно превратилась в лохмотья, волосы они стригли только тогда, когда они начинали лезть в глаза. Оба философа носили длинные, нестриженые бороды. Они часами смотрели на водомерок, скользящих по поверхности пруда, и огромный платан тихо шелестел листьями над их головами. Иногда какой-нибудь лист падал, будто бурый носовой платок. Робби исполнилось пять лет.
– Я думаю, платан хорошее дерево, — заметил он, когда лист упал к нему на колени.
Джекоб взял лист и стал отщипывать от него кусочки.
– Верно, — согласился он. — Платаны ведь всегда растут возле воды, а все хорошее любит воду. Все скверное всегда сухое.
