Наталья Нестерова - За стеклом (сборник)
Лене послышался вздох женского облегчения.
— Поэт, переводчик, — продолжала Алла, — замечательно интересный человек и прочая, прочая. Игорь, это моя школьная подруга, женщина загадочная и непредсказуемая.
«Назвать меня загадочной и непредсказуемой — все равно что трехногой», — подумала Лена, но увидела себя в зеркале из-за плеча Аллы и обреченно кивнула — непредсказуемая, вполне.
Шульгин был длинноволос, лохмат и производил впечатление человека, имеющего обыкновение спать в одежде.
— Что вы будете пить? — спросил он Лену.
— Минеральную воду, пожалуйста.
— Джин с тоником?
Лена посмотрела на него с удивлением, потом сообразила, что не попросить спиртного означало выставить себя белой вороной. В таких сапожищах да не пить?
— Отлично, — кивнула она и постаралась повторить одну из ужимок Аллы.
Лена и Шульгин не участвовали в общем разговоре. Лена не разбиралась в предмете — обсуждался эпатажный спектакль модного режиссера. Шульгин был занят какими-то своими мыслями и изучением рисунка ярких маков на Лениной груди.
— Господа! — призвала к общему вниманию Алла. — Я сгораю от страстного желания…
— Подожди, пусть хоть народ уйдет, — перебил жену Родион.
— От страстного желания послушать новые стихи Игоря. Пожалуйста, не отказывай хозяйке дома. — Алла скорчила капризную гримаску.
— А то ужина не получишь, — вставил Родион. — Читай быстрей, она еще на кухню и не заглядывала.
Игорь отошел в противоположный конец комнаты, как-то по-ленински захватил одной рукой на груди рубаху, а другую отвел за спину. Вонзил взгляд в Лену и принялся читать:
Веет ветер в моей прихожей,Загляни сюда, прохожий.Я живу, ни на кого не похожий,Жизнь глядит на меня скверной рожей.Я котенок, я только родился,Слеп и мокр и скулю от счастья.Я тянусь к сосцам заветнымЧерез головы, лапы братьев.Как сильны твои пальцы, прохожий,Что швырнули нас в чан отхожий.Я захлебываюсь, тону, похоже…Люди! Мама! Помоги же мне. Боже!
Несколько секунд все молчали, как бы переваривая услышанное. «Жалко котеночка, — подумала Лена. — Только почему он скулит? Скулят собаки. Ничего не понимаю».
Заговорила Алла:
— Потрясающе, Игорек, ты создал всепоглощающий образ! Краткий миг от рождения до смерти, от счастливого вздоха до…
— Параши, — подсказал, усмехнувшись, Родион.
— Примитивный размер, пыльный ямб и глубокая мысль, — обронила худая дама в очках. — Это ново.
— Хороша концентрация идеи, — поддакнул спутник очкастой, — именно так и надо писать теперь: в одном слове заряд романа.
«Какая я отсталая, — сетовала мысленно Лена. — Мне Пушкин нравится, Блок, а в этой поэзии ни бельмеса не смыслю».
Она пожаловалась на свое невежество Алле, когда они отправились на кухню готовить ужин.
— Главное в поэзии суггестивность и импрессионистичность, — объяснила Алла.
— А по-русски?
— Внушение, наваждение, чувство, которое вызывают у тебя звуки, ритм.
— Но у меня они ничего не вызывают!
— Крепись, это не сразу приходит. Главное — хвали автора, говори, что от его поэзии балдеешь. Что мы можем соорудить из имеющихся продуктов?
Если к Лене собирались прийти гости, она за два дня начинала жарить, парить, варить студни, крутить голубцы, шинковать овощи, печь пироги и украшать торты. К приходу гостей валилась с ног, но стол прогибался от разносолов.
Алла никогда не утруждала себя кулинарным подвижничеством, хотя следила, чтобы спиртного было вдоволь. Голодный гость не страшен, а вот недопивший!
Она вытащила из холодильника пакет с мясом. Сквозь мутный полиэтилен кровавопромокше просвечивал магазинный ценник: «Фарш котлетный “Новинка”».
— Будем делать рулет, — решила Алла. — Назовем его «Прохожий». Нет, Игорь обидится.
— «Отхожий», — уточнила Лена. — Посмотри, какого цвета фарш, его нельзя есть.
— Нормального цвета, государственного. Распластаем массу большим блином. Ногти у тебя — сила. Сколько стоят?
— Конкурсный образец, — сказала Лена, выковыривая фарш из-под искусственных ногтей. — На мне опыты ставили. А что в начинку?
— Посмотрим, что имеем. — Алла присела у раскрытой дверцы холодильника. — Так, каша гречневая, утренняя, годится. Что в баночке болтается? Горошек зеленый, идет. Лучку порежь. Мало получается. Заглянем в шкаф. Ты гляди, изюмчик, его туда же.
— Алла!.. — ужаснулась Лена. — Каша на молоке плюс горошек и изюм — от такой смеси у гостей в кишечнике случится революция! Они вздуются как воздушные шарики!
— Ничего, не улетят. Сейчас в духовочке запечем. Заворачивай, заворачивай, не морщись. Потом на блюдо положим, вокруг огурчики, помидорчики — пальчики оближут. Я тебе гарантирую. Готово? Все, пошли общаться. Теперь главное не забыть, а то сгорит.
Стараниями Аллы Лена оказалась тесно усаженной на диван рядом с поэтом Шульгиным. Он был немногословен, только смотрел на Лену, как бы ожидая чего-то. «Надо стихи похвалить», — сообразила она.
— Мне очень понравилась ваша поэзия, — выдавила Лена, — так импрессионистично и…
Второе слово она забыла.
— Вы тонко понимаете, — зашептал в ответ поэт. — Предчувствую в вас тонкую душу. Ах, какой запах от вас исходит, он кружит мне голову.
Шульгин уткнулся ей носом в плечо и шумно засопел.
Лене стало неловко. «Моль ты, что ли, — подумала она, — нафталин тебя притягивает».
И осторожно отлепила от своего плеча мохнатую голову.
— С каких языков вы переводите? — спросила она.
— С удмуртского, нанайского, башкирского.
— Все их знаете? — поразилась Лена.
— Нет, конечно. Зачем? Есть подстрочники. Это вообще было в прошлые времена, когда издавали творчество малых народностей. Перевод как способ самовыражения меня не привлекает. Истинное вдохновение индивидуалистически рефлекторно.
— Да, конечно, — кивнула Лена, делая вид, что поняла мысль поэта.
Поэт Шульгин провожал Лену домой. Всю дорогу до метро и от, в вагоне, наклонившись к ее уху, он читал свои стихи. Лучше бы он этого не делал, так как у Лены от его поэзии разболелась голова, нахлынула тоска, воспоминания о том, как Володя читал ей в молодости Блока. Портрет поэта так и остался незаконченным… Лена шмыгнула носом — слезы подкатили.
— Боже! — Шульгин захватил ее руку и принялся осыпать поцелуями, быстро двигаясь от кисти к плечу. — Какое сопереживание! Какая тонкая душа!
Он уже вознамерился впиться ей в шею, но Лена вывернулась и облегченно заявила:
— Мы пришли, вот мой подъезд.
— Послушайте из моего раннего. Вы должны оценить!
И опять замолол рифмованную белиберду, открывая перед Леной дверь.
Шульгин надоел Лене смертельно. Своим творчеством он на корню задушил проклюнувшееся было у Лены чувство гордости за свой успех и забытое волнение, которое бывает на свидании с молодыми людьми.
«Из раннего» Шульгин дочитал на ее лестничной площадке.
— Замечательно, — сказала Лена устало. — Я провела чудесный вечер. Спасибо вам!
Поэт захватил ее руки:
— Вы не хотите пригласить меня на чашку чаю? Я еще вам почитаю.
Привести этого лохматого домой, где дети, и дальше слушать? А вдруг Володенька вернулся?
— Уже поздно, — сказала она торопливо. — Дети и муж уже, наверное, спят. Вернее, муж не спит, ждет меня.
— Как муж? — поразился поэт. — Алла сказала, что вы разведены..
— Она поторопилась. Мы помирились.
— Но помилуйте, — в голосе поэта звучало обиженное возмущение, — а что буду делать я?
— Поедете домой.
— На чем? Метро уже закрыто.
— На такси.
— На такси у меня нет денег.
Лена ссудила поэту деньги, которые он принял с видом оскорбленного достоинства и, не прощаясь, стал спускаться по лестнице.
— Сам дурак, — пробормотала Лена, входя в квартиру, — прохожий в прихожей.
Володи дома не было. Лена тяжело вздохнула и отправилась в ванную смывать макияж.
Из зеркала на нее смотрело чужое, замученное, вульгарно декорированное лицо. Зачем все это? Глупости какие. Что она с собой наделала? Как теперь Володя на нее посмотрит? Что подумает? Он ее любит такой, какая она есть в натуральном виде. Или уже не любит? Хотелось плакать, но еще больше спать.
ОТКРОЙТЕ, МИЛИЦИЯ!
Наряд милиции забрал Володю из ДЭЗа (по старой терминологии — ЖЭКа) в районе Чистых прудов, где он расспрашивал об Иванове, живущем на улице Мясницкой. Сотрудницы ДЭЗа сразу настороженно отнеслись к его расспросам об Иванове, его комплекции и сережках жены Иванова.
— Зачем вам? — спрашивала техник-смотритель, удивительно похожая на Лену.
