Халед Хоссейни - Бегущий за ветром
Незадолго перед закатом жены и дочери накрыли к ужину — рис, кофта и курма из цыплят. Все, как велит традиция: на полу была расстелена скатерть, мы сидели вокруг на подушках и ели руками из общей посуды — по блюду на четыре-пять человек. Хоть я и не был голоден, пришлось участвовать в общей трапезе вместе с Бабой, Кэкой Фаруком и двумя сыновьями Кэки Хамаюна. Баба, приложившийся перед ужином к бутылочке, гнул свое про состязание воздушных змеев, как я всех разгромил и принес домой сбитого змея. Голос его заполнял всю комнату. Все опять приносили мне свои поздравления, дядюшка Фарук хлопал меня по спине чистой рукой. Я сидел как на иголках.
Уже за полночь, наигравшись в покер, мужчины легли спать на тюфяках, постеленных в ряд в той же комнате, где ужинали. Женщины отправились наверх.
Прошел час, а заснуть я не смог. Родственники мои давно дрыхли без задних ног, сопели и храпели, а я все ворочался с боку на бок. В окно светила луна.
— Я видел, как насиловали Хасана, — вдруг произнес я вслух.
Баба пошевелился во сне. Кэка Хамаюн что-то пробормотал. Хоть бы кто-нибудь меня услышал, ну как мне жить дальше со своей страшной тайной наедине? Нет ответа, только глухое молчание. Я проклят, мне некому поведать свою печаль.
Вот что предвещал сон Хасана про озеро! Никакого чудовища нет, сказал он. Есть, и еще какое. Чудовище — это я сам. Я схватил Хасана за ноги и утащил на илистое дно.
С этой ночи бессонница стала моей постоянной спутницей.
Я не проронил с Хасаном ни слова до середины будущей недели. Он мыл посуду, а я, не доев обед, поднимался к себе. Хасан окликнул меня, спросил, не хочу ли я подняться с ним на вершину холма. Я устал, сказал я. У Хасана тоже был усталый вид: похудел, под затекшими глазами серые круги. Он обратился ко мне еще раз. Я согласился.
Хлюпая по грязному снегу, мы в молчании поднялись по склону и сели под гранатовым деревом. Ой, не стоило мне сюда приходить. Ведь на стволе была вырезанная мною надпись: «Амир и Хасан — повелители Кабула». Оказалось, я видеть ее не могу.
Хасан попросил меня прочесть что-нибудь из «Шахнаме». Мне расхотелось, сказал я ему. Лучше вернуться домой. Не глядя на меня, Хасан пожал плечами. Спускались мы с холма, как и поднимались, — не говоря ни слова.
Впервые в жизни я не мог дождаться, когда же придет весна.
О том, что еще случилось зимой 1975 года, воспоминания у меня самые смутные. Когда Баба бывал дома, в душе у меня поселялась радость. Мы вместе обедали и ужинали, ходили в кино, отправлялись в гости к Кэке Хамаюну или Кэке Фаруку. Иногда заходил на огонек Рахим-хан, и Баба разрешал мне посидеть с ними за чаем в кабинете. Я даже читал отцу свои рассказы. Все шло отлично, и, казалось, лед в наших отношениях растаял. Только зря мы с Бабой обольщались на этот счет. Ну разве может безделушка из клееной бумаги и бамбука закрыть собой пропасть между людьми?
Когда Бабы дома не было — а это случалось частенько, — я отсиживался у себя в комнате, читал, писал рассказы, рисовал лошадок. По утрам, пока Хасан возился в кухне под звяканье тарелок и свист чайника, я старался дождаться, когда все стихнет, хлопнет дверь, и только тогда спускался вниз. День начала занятий в школе я обвел в своем календаре кружком и считал, сколько дней еще осталось.
К моему ужасу, Хасан изо всех сил старался, чтобы все между нами шло как раньше.
Сижу я в своей комнате и читаю «Айвенго» в сокращенном переводе на фарси, а он стучится в дверь.
— Что такое?
— Я иду к булочнику за хлебом, — говорит Хасан из-за двери. — Не хочешь пройтись за компанию?
— Я занят, — отвечаю, потирая виски. С недавних пор, стоит Хасану оказаться поблизости, как у меня начинает трещать голова.
— На дворе солнышко.
— Вижу.
— Только и гулять в такую погоду.
— Вот и ступай.
— А ты разве не собираешься?
Молчу. Что-то ударяется о дверь с той стороны. Хасан, что ли, бьется лбом?
— Что я такого сделал, Амир-ага? Скажи мне. Почему мы больше не играем вместе?
— Ты не сделал ничего плохого. Иди себе.
— Скажи мне. Я исправлюсь.
Сгибаюсь пополам и зажимаю себе коленями голову, словно тисками.
— Сейчас скажу, в чем тебе следует исправиться. — Глаза у меня закрыты.
— Слушаю.
— Прекрати приставать ко мне. Иди куда шел.
Хоть бы он ответил мне грубостью — распахнул сейчас настежь дверь и наговорил резких слов, — мне было бы легче. Ничего подобного. Выхожу из комнаты — а Хасана и след простыл.
Падаю на кровать, накрываюсь подушкой и рыдаю.
Теперь Хасан существовал где-то на задворках моей жизни. Я старался, чтобы наши пути никак не пересекались. Если Хасан был рядом, воздух в комнате становился разреженным и я начинал задыхаться, словно мне не хватало кислорода. Но даже если Хасан находился далеко, я все равно чувствовал его присутствие — в кипе выстиранной и выглаженной им одежды на плетеном стуле, в нагретых тапочках у двери, в затопленной перед завтраком печке. Куда бы я ни повернулся, перед глазами у меня маячили знаки его непоколебимой преданности, будь она трижды проклята.
Ранней весной, за несколько дней до начала занятий в школе, Баба и я сажали в саду тюльпаны. Почти весь снег растаял, на склонах холмов уже пробивалась свежая травка. Утро выдалось серое и холодное. Баба, сидя на корточках, клал в лунки луковицы, которые подавал я, и засыпал землей. Большинство людей считает, что тюльпаны лучше сажать осенью, говорил он, но это неправда.
И тут я его огорошил:
— Баба, а тебе никогда не хотелось нанять новых слуг?
Луковица упала на землю, садовый совок плюхнулся прямо в грязь. Баба резким движением содрал с рук перчатки.
— Что ты сказал?
— Я рассуждаю, вот и все.
— И чего ради я должен прогнать старых слуг? — Слова отца прозвучали резко.
— Ничего ты не должен. Я просто спросил, — пробормотал я.
Зачем только было затевать этот разговор?
— Это все из-за тебя и Хасана? Между вами словно черная кошка пробежала, но ты уж сам разбирайся. Я тут ни при чем.
— Извини, Баба.
Отец вновь натянул перчатки.
— Я рос вместе с Али, — процедил он сквозь зубы. — Мой отец взял его в семью и любил, как собственного сына. Али с нами уже целых сорок лет, черт побери. И ты думаешь, я хочу его вышвырнуть? — Лицо у Бабы было красное как тюльпан. — Я тебя пальцем никогда не тронул, Амир, но если ты только заикнешься еще раз… — Отец оглянулся и потряс головой. — Ты позоришь меня. Хасан останется здесь, ты понял?
Потупившись, я набрал полную горсть холодной земли, и сейчас она сыпалась у меня между пальцами.
— Ты понял, что я сказал? — проревел Баба.
— Да, Баба.
— Хасан останется с нами. — Баба с яростью вонзил совок в землю. — Он здесь родился, здесь его дом, его семья. Выброси всю эту чушь из головы.
— Я понял, Баба. Извини.
Последние тюльпаны мы сажали в тяжелом молчании.
Начались занятия, и мне стало немного легче. Новые тетради, остро заточенные карандаши, общий сбор во дворе школы, сейчас староста дунет в свисток… Размешивая грязь, Баба подвез меня к самому входу в старое двухэтажное здание из натурального камня с облупившейся внутри штукатуркой. Большинство моих товарищей прибыло в школу на своих двоих, и «форд-мустанг» Бабы всегда провожали завистливыми взглядами. Выходя из машины, я должен был надуться от гордости — но помню лишь свое смущение. И пустоту внутри.
Отъезжая, Баба со мной даже не попрощался.
Мы еле успели похвастаться боевыми шрамами на ладонях — памятками о воздушных сражениях, — как раздался звонок. Все парами отправились в классы. Я занял последнюю парту. На уроке фарси мне хотелось одного: чтобы задали побольше.
Теперь у меня был предлог безвылазно торчать у себя в комнате. К тому же занятия на какое-то время отвлекли меня от мыслей о том, что произошло этой зимой при моем молчаливом попустительстве. Несколько недель я старательно забивал себе голову силой тяготения и инерцией, атомами, клетками и англо-афганскими войнами. Но перед глазами так и стоял проход между домами. Хасановы коричневые вельветовые штаны, брошенные на кучу кирпича. И еще капельки крови, почти черные на снегу.
Знойным тягучим июньским днем я зову Хасана на вершину нашего холма — говорю, что прочту ему свой новый рассказ. Хасан развешивает во дворе выстиранное белье — и ужасно торопится, услышав мое приглашение.
Мы обмениваемся парой слов, пока карабкаемся по склону. Он спрашивает меня про школу, про новые предметы, я рассказываю ему об учителях, особенно о противном новом учителе математики, бившем болтунов металлической линейкой по пальцам. Хасан вздрагивает и предполагает, что уж мне-то, наверное, удается избегать наказания. Да, пока мне везло, отвечаю я, про себя прекрасно зная, что везение здесь ни при чем, тем более что разговаривал на уроках я не меньше других. Просто отец у меня богат и знаменит.
