Захар Прилепин - Восьмёрка
— Аргументы? — спросил его Грех, не переставая жевать и попивая портер длинными глотками.
— На месте определимся, — ответил Лыков, часто моргая весёлыми глазками. — Может, замирим ситуацию…
— А может, перекроим и пошьем всё по-новому, — продолжил Шорох, памятуя о наказе командира.
— А чего остается? — ухмыляясь, спросил Грех в горлышко пустой пивной бутылки. — В тюрьме мне делать нечего.
Я было зацепился за это «мне», а не «нам», но тут же отвлёк себя: не приставай, велел себе, не надо.
Дома я разоспался до такой степени, что когда пацаны за мной заехали — в моей голове стояла тёплая, бесшумная, мягкая, с привкусом густого портера тьма, в которой неожиданно, как стекло, рассыпался звонок.
Я вскочил и полуголый поспешил к дверям. Распахнул их, не спросив, кто там — а там был Шорох, чесавший щетину на лице.
— Типа, так пойдёшь? — спросил он, кивнув на мои трусы и тапки, в которые не помню, как успел влезть, — ну не спал же я в них.
— Щас, — пообещал я, имея в виду, что скоро на мне будет чуть больше одежды.
Некоторое время разглядывал себя в ванной, просыпаясь.
Когда вышел — в квартире уже были Лыков и Грех.
— Чё снилось? — спросил Грех.
Я скосился на своё одеяло и подушку, будто пугаясь, что там рассыпаны остатки моих снов, содержанье которых никак не мог вспомнить.
— Темно… — ответил я про свои сны, всё ещё не вернувшись в сознание целиком.
Гланька точно не снилась. Как может сниться то, к чему я не имею никакого отношения и чего не понимаю.
«Какая ещё тюрьма, — всё думал я в полутьме «восьмёрки», привалившись головой к стеклу. — Не может этого быть!»
Возле «Джоги» это ощущенье ещё больше усилилось, потому что: вот клуб, вот тут пацаны первый раз избили буцевских, вот там мы подрались — ну и что? При чём тут судья, решётка и сроки — мы же просто жили, а за жизнь не сажают. С тем же успехом нас можно посадить за то, что мы умываем лицо, носим ботинки, произносим слова.
…Нет?…
«Восьмёрку» мы поставили подальше от клуба, хотя буцевское место опять пустовало.
Однако в клуб вошли по-хорошему весёлые, сильные — не с чего нам было так разом ослабеть.
Мы скромно пристроились за пустой столик, у Лыкова опять нашлись деньги, и мы тоже обнаружили в карманах какую-никакую мелочь, в общем, уставили стол так, чтоб слегка дребезжало, когда его случайно тронешь.
Не скажу, что вокруг нас кружилась вся публика, но точно ощущалось: в зале есть несколько внимательных человек, понявших, кто мы, и ждущих продолжения.
Мы покуривали, — Лыков выложил на стол свою пачку подороже, а Шорох свою — подешевле, — и мне порой казалось, что дым над нашим столиком висит как знак вопроса.
К полночи в клубе появились несколько буцевских, и тот, что с моим невкрученным болтом в голове — тоже. Мы никак не отреагировали, и они заняли свой столик в другом конце… впрочем, сначала один из них, а потом другой прошли по своим делам мимо нас — и, да, это подавалось ими игрой челюстей и походкой как большое достиженье: вот ходим туда и сюда, и вы нам ничего не сделаете.
Потом они стали изо всех сил смеяться за своим столиком — пасть можно порвать и глаз выронить на стол, когда так смеёшься.
— Болт принёс? — спросил у меня Грех.
Ему не нравилось всё это.
Лыков будто ждал чего-то.
А Шорох качал себе ногой.
Вослед за буцевскими явилась Гланька. Не снимая шубки, которой я на ней никогда не видел, стояла у входа, оглядывая публику.
Шорох сидел спиной к выходу и Гланю не заметил, Лыкову с Грехом было не до неё, но я всё-таки остался на месте, решив дождаться, когда она сама ко мне направится.
Не знаю, рассмотрела Гланька меня или нет, но направилась она к буцевским: рука на ходу отбивала ритм, подбородок был высок и строг.
Наклонившись к их столику, она что-то спросила, выслушала ответ, кивнула и ещё постояла, чуть, в своём стиле, пританцовывая на месте.
Потом, не оглядываясь, — чтоб не встретиться со мной взглядом, решил я, — вернулась к выходу.
Какой-то местный клоун в расстёгнутой до живота рубахе раскрыл пред ней дверь, сияя пьяным, вспотевшим лицом.
Гланя эдак двумя издевательскими пальчиками тронула его за подбородок — поощрила.
Клоун оглянулся на Гланьку, всё ещё сияя, и, неосознанно, поскорей ладонью стёр её пальцы с подбородка — наверняка, касанье было ледяным.
Он пошёл по залу, будто потеряв свой столик и, пока искал себе место, ещё несколько раз повторил умывающее движение ладонью.
Я совсем забыл про буцевских и всё поглядывал на этого парня — он догонялся в своей наконец обнаруженной компании, некрасиво шумел, размахивал мясными руками, но иногда вдруг умолкал и несколько секунд сидел с отсутствующим видом, глядя куда-то под потолок.
— Буц, — толкнул меня ногой Грех.
Тихо появившийся Буц сел к своим, к нему тут же услужливо прибежал старший официант. Через минуту буцевским организовали новое место — в дальнем углу клуба, возле кожаного дивана, на который Буц немедленно упал и лёжа закурил.
Двое поспешливых официантов перенесли бутылки и фисташки его лобастых корешей на новое место.
Не пролежав и минуты, Буц легко поднялся и пошёл прямо к нам. Быстро переглянувшись, вослед потянулась бригада — их человек семь уже было.
Грех взял со стола бутылку пива и, поставив на колено, сжимал в руке.
Буц, на ходу, не глядя, махнул своим — не надо, сидите на месте. Они остановились, со значением смерили нас глазами и вернулись к дивану и фисташкам.
Придвинув себе стул от соседнего столика, Буц подсел к нам.
Улыбаясь, осмотрел всех, задержав на мне взгляд чуть дольше.
— Хорошо, что не ходишь к ней, — сказал, коротко кивнув.
Я хотел было приврать, что как раз хожу, — но осёкся: её же и подставлю.
— А ты чего свою «восьмёрку» так далеко припарковал? — тем временем спросил Буц у Лыкова. — К машине идти — как до твоего дома. Ты бы её около дома тогда и поставил. Чтоб твой папа не волновался и посматривал на неё в окно.
— Зажила губа? — спросил в ответ Лыков, подняв палец и почти ткнув им в свежий, с подсохшей корочкой рубец на лице Буца, — тот едва успел отстранить голову, не ожидая подобной наглости; в то же мгновенье двое из его ребят снова поднялись с мест, оправили кожанки, задрожали ноздрями своими.
— Не знал бы твоего отца — давно б твоя «восьмёрочка» сгорела, — сказал Буц, всё ещё держась на расстоянии и чуть пошевеливая губой, как будто Лыков до неё всё-таки дотянулся пальцем.
— А ты случайно не набираешь «02» на телефоне, когда у тебя проблемы? — спросил Лыков и начал радостно икать, часто моргая глазами. — Может, нам твоей братве рассказать, кому ты жалуешься на нас?
Шорох то прекращал качать ногой, то начинал качать чуть быстрее. Грех озирался по сторонам, всё сильнее сжимая бутылку.
Буц повременил секунду, потом резко встал — наш столик пошатнулся, упала какая-то посуда, полилось пиво.
К нам уже бежали буцевские — но Буц шёл им навстречу, снова подняв руку с раскрытой ладонью: спокойно.
Лыков, не поднимая бутылки на столике, отправился за Буцем. Нагнав его, чуть задел плечом и проследовал мимо — голова посажена прямо, походка слегка враскачку.
Буц понял, что так Лыков его приглашает.
Они почти одновременно вышли на улицу.
Следом высыпали все мы вперемешку с буцевскими. На каждого из нас приходилось по двое лобастых недругов, хотя дело было даже не в числе, а совсем в другом, о чём думать совсем не хотелось.
Завидев всю эту ораву, Буц сказал громко:
— Наш разговор! Наш! — и мы остановились на ступенях.
Может быть, я ничего не понимаю в людях, но мне точно виделось, что Буц не хочет драки с Лыковым, знает, чем она закончится, и успокаивает своих только для того, чтобы сохранить лицо… ну, или решив немедля задавить Лыкова базаром.
Не пройдя с Лыковым и пяти шагов, Буц тут же, кривя лицо, заводясь, жёстко жестикулируя, начал говорить что-то грубое и жестокое. Говоря, он придвигался всё ближе — так что Лыков наверняка чувствовал дыхание Буца.
Грех, видел я боковым зрением, был весь на нервах — всё потому, что мы не придумали, как себя вести.
Лыков, показалось мне, тоже чуть растерянно, со слабеющей улыбкой, отвечал, пытался отступить шаг назад, но Буц тут же придвигался ближе, наседая телом, дыханием, речью.
Сколько я ни прислушивался, слов было не разобрать, но даже по совсем обезволенной щеке Лыкова становилось понятно, что он теряется, не может ответить — наш друг никогда не умел ни так быстро говорить, ни столь скоро думать.
Но, должно быть, одна мысль всё-таки настигла сознание Лыкова, и в ту же секунду он, с криком: «Да пошёл ты!», схватил Буца за грудь и бросил на капот его же иномарки.
— Стоять! — заорал Буц своим, едва удержавшись на ногах. — Стоять! — ещё раза прокричал он, и только в третий раз добавил негромким голосом: — Стоять.
