Захар Прилепин - Восьмёрка
Лимон ушёл в три укуса вместе с косточками. Теперь плакали уже двое — Лыков и тот, что в гипсе. Тем более, что после лимона ему достался мандарин, а следом апельсин — и тот и другой опять же в кожуре.
— Во-о-от, — радовался Грех, вытирая сладкую руку об одеяло. — Сразу на выздоровление пойдёшь. В корках всё необходимое есть… Надо было ещё арбуз тебе купить. Представляешь, что с тобой было б, если б ты целый арбуз с рук умял? Его главное надкусить, а дальше хорошо пошло бы. Мне бабка варенье делала из арбузных корок. Вкусно — вообще. Хочешь арбузных корок ещё? Нет? А каких корок хочешь?
Шорох, лёжа на животе, полез в другую тумбочку и вдруг присвистнул.
— Ствол, парни, — сообщил он.
Лыков, наконец, перестал икать.
Шорох достал пистолет.
— Травмат, — сказал он, извлекая магазин, — туфта.
— Дай-ка, — попросил Грех.
Повертев в руках оружие, Грех в несколько секунд его разобрал, затем выдвинул судно из-под кровати загипсованного и ссыпал туда все детали.
Входную дверь попытались открыть, Шорох сразу вскочил, Лыков тоже поднялся, погладив напоследок своего заметно дрогнувшего больного по голове.
Зашёл отец Лыкова и с ним, видимо, главврач — крупный телом, одновременно и властный, и чем-то напуганный человек с лицом коньячных оттенков.
— Что тут такое? — спросил он, бегая глазами.
Грех развёл руками в том смысле, что — порядок и благость вокруг.
— Вот фрукты покушал, — сказал он, кивая на загипсованного. — Арбуз ещё хочет. Арбуз в другой раз принесём.
Мы протиснулись меж врачей.
— По-моему, у него железо в моче, — успел пожаловаться Грех, кивнув на судно.
Обменяли в раздевалке свои халаты на куртки и поспешили вон из больницы.
Навстречу нам заводили кого-то с искажённым лицом.
— Грех, видишь?
— Чего? — спросил Грех, сладко жмурясь от мандаринки, которую прихватил с собой из палаты и расчистил по пути вниз, роняя кожуру прямо на ступени.
— Вон пошёл…
— Кто?
— Которому ты совком мозги вчера вынес…
Мы все остановились и оглянулись.
Нас тут же признали две девки, которые вели битого. Одна шепнула второй, вторая шепнула битому, тот резко обернулся, тут же скривясь от боли. Когда боль сошла с лица его, я увидел, что он натурально боится.
— Голова болит? — громко спросил его Грех. — Понимаю! Ранняя весна, давление, смена погод!
Не выдержав, мы растрепали всё пацанам во взводе; собственно говоря, я растрепал.
— Буца вырубили? — радовались пацаны, как дети.
— Как ёлку, — ответил Грех, выжимая штангу, на которой были навешаны его рабочие сто сорок.
— И севрайоновских потоптали?
— Как цветы, — отвечал Грех, вставая с лавки и отряхивая поношенные шорты.
На следующий день ещё полдюжины сотоварищей вызвалась в гражданке и на личном транспорте прокатиться по клубам вместе с нами.
К «Джоги» мы подъехали на трёх машинах и, как оказалось, не зря. Самого Буца не наблюдалось, зато его команды было двенадцать человек — и они, сдвинув столы, явно нас ждали, — по крайней мере, приметив и опознав Греха, как самого видного, оживились, поднялись с мест.
Мы тут же вышли на улицу, они вслед за нами, эдак разминаясь на ходу, и только на ступенях обнаружили, сколько нас.
Молча постояли с минуту — они со смурыми лицами, мы — с ухмыляющимися. Потом что-то в их рядах сдвинулось, прошла какая-то слабая судорога, и буцевские по одному, по двое пошли к своим авто. Вскоре все разъехались.
Поискав Гланьку внутри клуба, я случайно выловил диджея, очки поправлять ему не стал, но попросил отследить, вернутся ли буцевские или сам Буц. Тот кивнул.
— «Вирус» тоже надо навестить! — предложил Грех на улице.
Там мы поначалу вообще никого не заметили — суббота, молодой народ в пьяном и прокуренном обилии гоношился тут и там.
Прошли на второй этаж, встали на балконе — и уже с балкона постепенно рассмотрели севрайоновских. Те, в отличие от буцевских, расселись в разных концах клуба, за тремя столами. Кроме того, были опознаны четыре знакомых затылка возле бильярдных столов.
Севрайоновские увидели нас не сразу — но, обнаружив, занервничали. Кто-то из них опознал в нас законников, опричников и омонцев.
Сначала самые молодые из числа севрайоновских ходили с независимым видом туда-сюда, от столика к столику, шептались да совещались, а потом вся компания в разных концах клуба поднялась и разом вышла, прихватив очень недовольных и ничего не понимающих подруг. Даже игравшие в бильярд не закончили игру — последний из оставшихся примерялся-примерялся, но в раздражении бросил кий и, показав нам средний палец, вышел.
Его поймал Лыков за рукав уже на улице.
— Выбирай из трёх одно: зуб, качан или пшено? — спросил, улыбаясь, Лыков и, так как ему не ответили, завершил считалочку: — Если будешь делать так, будем бить тебя вот так. Вот так! Вот так!
Почти все севрайоновские как сидели в своих машинах, так и остались сидеть, только их молодые подсуетились, подбежали, перехватили стремительно убитого Лыковым лобастого пацанчика, — он пошёл как наглухо контуженный, спотыкаясь всеми ногами одновременно, ловя кровь то ли из носа, то ли из уха, — его взяли под локотки и в машину, в машину.
— Давай за ними! — решил Грех.
Мы тоже расселись на своё куда более дешёвое и, как правило, отечественное железо. Пока усаживались — время потеряли, но на ближайшем светофоре наша «восьмёрка» нагнала и подрезала последнюю из севрайоновских машин.
Наглухо запечатавшись, внутри, за тонированными стёклами, они сидели молча, пока мы ходили туда-сюда вдоль их борта. Едва различимый их водитель держал руки на руле, сжимая и разжимая пальцы.
Грех, долго не раздумывая, отлил им на колесо, потом, застёгиваясь на ходу, подул большим ртом в окно водителя, — представляю, как его грешная пасть смотрелась из салона, — и написал на покрывшемся паром стекле длинным пальцем короткое слово.
Наконец, мы отчалили.
Пока не свернули на следующем перекрёстке, в зеркале заднего вида всё стояла так и не тронувшаяся с места иномарка севрайоновских.
Мне втайне подумалось, что, наверное, не нужно было… лить им на колесо… хотя кто его знает.
— А я знаете что пробил? — отвлёк меня Лыков, повернув направо и выдавив на полную педаль газа. — Хату Буца!
Мы переглянулись.
— Сейчас мимо будем проезжать, — добавил Лыков, улыбаясь.
— Ни фига не мимо, — наконец отреагировал Грех.
Лыков тут же свернул куда-то во дворы.
Никто не ожидал, что квартирка Буца располагается в скучной панельной шестиэтажке, к тому же на первом этаже.
— Ничего не путаешь? — спросил Грех задумчиво.
— Хер знает, — согласился Лыков.
— Это, типа, нормально — для нормального вора, — пояснил Шорох. — Вор — не барыга, он скромно живёт. Вору ничего не надо.
Дверь, однако, была массивная и с глазком.
Грех нажал кнопку звонка, где-то вдалеке за дверью отозвалось «тирли-тирли-ли».
— Его тоже будешь мандаринами кормить? — несколько раз икнул Лыков.
Грех, не отвечая, снова нажал кнопку.
«Гланьку сейчас разбудим», — пришла мне в голову неожиданная и какая-то болезненная мысль. Может, она действительно там. Может быть, она боится…
Никто не отзывался.
Мы потоптались и вышли на улицу.
Некоторое время, покуривая, стояли у дверей подъезда и разглядывали в полутьме всякие бумажные объявления.
Завелась чья-то машина, стоявшая у подъезда, и медленно развернувшись, поехала куда-то прямо по тротуару.
— Если им дать волю — они нас начнут строить, это зверьё, — рассуждал Грех, который вообще молчать не любил.
— Вот его хата, — сказал Шорох, показывая на единственное незарешёченное окно; форточка, кстати, была почему-то открыта, но свет не горел.
Неожиданно занавеска чуть сдвинулась, и все мы в фонарном свете близко увидели лицо Буца — я даже вздрогнул. Зато не вздрогнул Грех и невесть откуда взявшимся снежком из последнего грязного снега засадил в окно, — не знаю как оно не рассыпалось вдребезги.
Буц отпрянул и пропал. Мы открыли дверь подъезда, ожидая, что он выскочит сейчас к нам, но нет, не выскочил. Грех тогда вернулся к окну, подпрыгнул, подтянулся и, непонятно за что зацепившись своими когтями, всунул башку прямо Буцу в форточку.
— Буц! — заорал он. — Буц! Иди в снежки играть с пацанами! Варежки не забудь! Калоши надень, тут сыро! Иди!
Так и буянил бы, но его Шорох стянул за ногу назад.
— Хорош, Грех, — улыбался своим обмороженным лицом Шорох. — Сейчас он выстрелит тебе в лоб.
— В лоб? Мне? — удивлялся Грех. — Выстрелит, как же. Фантиком из-под ириски.
Похоже, Грех твёрдо решил, что вся эта история нам ничем не грозит.
Я тоже подумал на эту тему и, признаться, удивился: вся это новая рассейская слизь, имеющая славу бесстрашного зверья, запросто рвущего невинных людей на части, — оказалась ломкой и пугливой. Пришли простые… ну, почти простые ребята — сломали и напугали.
