Владимир Высоцкий - Черная свеча
Старшина кивнул в сторону проволочного заграждения:
— Надо ж, гадость какая! За интеллигента канал! С виду-то и не подумаешь!
Подошедший майор молча осмотрел труп доктора, недоуменно пожал плечами, спросил безразличным голосом:
— Нашли поджигателя, Стадник?
— Так точно, товарищ майор! Убит при попытке к бегству.
— Этот? — майор указал пальцем в сторону лежащего доктора.
— Он самый. Свидетель есть. Эй, Шпаковский!
— Не надо! — майор недовольно поморщился. — Этап возвращается. Выдать сухари, чай, селедку. Вас благодарю за службу.
— Служу Советскому Союзу! — прогавкал старшина, и, повернувшись к заключенным, не выдержал, осклабился, потеряв всю свою молодцеватость, и каждая оспинка на его грубоватом простодушном лице расплылась в счастливой улыбке.
— Поздравляю, гражданин начальник!
Каштанка услужливо вытянул из-за плеча бандеровца тощую шею:
— Такому выстрелу товарищ Ворошилов позавидует.
Старшина был начеку, но праздник вор ему испортил.
— Молчать, заключенный Опенкин! Не понимаете по-доброму, тоди усе буде по закону!
— Тогда чеши за селедкой, пидор. Не слыхал — товарищ майор приказал?!
— Какой он тебе товарищ, вошь тюремная?!
— Иди спроси! Но вначале тащи селедку!
Заключенные понимали — Стадник непременно застрелит вора при случае, однако забава им нравилась, этакая игра с ощущением неизбежного конца. При этом многие из них, окончательно разуверившиеся во всяком добре, испытывали что-то похожее на удовольствие от того, что кто-то уйдет раньше их. Даже обезножевший после лежания на холодной земле профессор математики Футорянский смотрел на все с тихой улыбкой, освободив мочевой пузырь и забыв на время о своих бесполезных конечностях, размягчившихся до состояния студня…
Упоров взглянул на Шпаковского. Какая-то часть души еще жила ожиданием неприятностей, по он нарочито небрежно вынул бритву и начал срезать ногти. Он хотел доказать себе, что ничего не боится, потому останется в выигрыше при любом раскладе дел. Он хотел себя обмануть…
Он открыл глаза, и молодой блатарь с хищной улыбкой раздраженно спросил:
— Ты чо, на курорте, боров?
— А у тебя есть запасные фиксы?
— Нет, а что?!
— Тогда спрячь те, что есть! Зачем пришел?
Упоров сел на нары, нащупал натруженною поясницу. Сто ходок в смену с тяжело груженой тачкой по прогибающемуся дощатому трапу. Это норма. После трех дней работы он вернулся к мыслям: не вскрыть ли себе вены… Именно на третий день ему начало казаться — в коробе лежит тонн десять породы, сзади грохотала такая же махина и при малейшей остановке могла сбить с ног, покалечить или убить. Ему все-таки удалось убедить себя — тачка катит не породу, а куски бесконечного срока. Надо его вывезти весь — до последнего камешка, чтобы выбраться из сырой шахты на волю, где не будет постоянного ощущения голода и опасности, как сейчас при виде этой нахальной рожи молодого блатаря.
— Тебя ждут в третьем бараке, — сказал блатарь. — Надо торопиться.
— Кому надо, пусть торопится, — ответил Вадим со всем доступным ему в эти минуты спокойствием. — Ты только не погоняй!
Зэк что-то уловил в тоне Упорова, промолчал с угрюмым выражением податливого к гримасам лица. Они прошли мимо дежурного, сделавшего вид, что дремлет, и, подняв воротники, вступили в холодную северную ночь.
«Все-таки ты рожден для потерь, -Упоров старался идти так, чтобы посыльный не оказался со спины. — Потерял сон, теперь можешь потерять и жизнь: там у них, говорят, круто…»
В третьем бараке было светлее и чище, чем в остальных. Воры любили порядок, возможно, не все, но те, кто любил, могли его и обеспечить. Они сидели вокруг стола, передавая по кругу кружку с чифиром, которая постоянно наполнялась расторопным татарчонком с порванной левой ноздрей короткого носа.
Со стороны человеку несведущему наверняка бы показалось — собрались крестьяне обсудить свои дела, И происходит это не в Стране Советов, где на собраниях положено кричать и обличать, а в какой-то другой, тихой. Может быть, даже без тюрем, сказочной державе с трезвым королем при власти.
На самом деле вес было не так. Хороший вор всегда талантливый актер, и сыграть то же мирное настроение вору ничего не стоит. При этом он не выдаст истинного расположения своего мятежного духа. Естественно, до поры до времени…
Воровской дух — тайна, непостижимая для случайного человека с улицы или с нар рабочего барака, где каждой фраер только и думает о том, чтобы выжить.
Выжить! И никаких там тонкостей в образе жизни, без которых вор просто не вор, а обыкновенный порчушка, озабоченный низменными потребностями желудка.
Настоящих воров, одаренных в греходуховном понимании, так же мало, как и настоящих сыщиков или святых. Воровской дух есть данность не от мира сего, именно он каждодневно возобновляет падение своего обладателя с таким же злонамеренным неистовством, с каким Дар Божий возобновляет взлеты доброго гения.
В ночной пустоте их души наполняются светом черной свечи, он неизъяснимым образом, покоряя рассудок и сердце, диктует им законы бытия, ничего общего с Законом Божьим не имеющие. Но крест, который носит на груди каждый настоящий вор, есть тусклый отблеск Истинного Света, бессильная надежда на то, что Господь не оставит грешника без Своих утешений…
Большинство же людей, объявляющие себя ворами, — суррогат, болтающийся между двумя берегами проруби, от лени и бездарности не достигшие собственного взгляда на жизнь: церковные, дачные и прочие воришки, выскребающие ценности не из кармана, а из человеческой души. О них говорить трудно и противно…
Проблему истинного вора бессмысленно обсуждать на уровне социологии или другой какой науки. Вор, существо, оснащенное самим сатаной прежде, нежели он вышел из утробы матери. Все усилия объяснить его продуктом общества — тщетны: он всегда вне общества.
А вор как продукт общества — просто жулик.
Непостижимость воровской природы рождает первое чувство — страх. Никуда от этого не денешься. Упоров ощутил, как вспотели ладони. Пот — холодный.
Вошедшего, однако, никто не заметил, и это тоже органично входило в их безантрактную игру маленьким изящным штрихом, когда человеку дают понять: он — ничтожество, жертва, потому должен ждать, когда о нем вспомнят.
Зэк привалился к нарам, по ему сказали:
— Садись!
Указали при этом место на лавке и снова забыли.
Мысли вели себя суетливо и слишком самостоятельно. В них созревало что-то роковое, постепенно остывая до безразличия к собственной судьбе, чтобы через секунду снова вспыхнуть необъяснимым беспокойством.
Через нары хорошо одетый вор переплавлял одно из своих похождений в безобидный рассказ с картинками, не меняя притом загадочного выражения лица:
— …Толкую менту — произошла ошибка: я — иностранный подданный, незаконнорожденный сын неаполитанской принцессы Шарлотты и товарища Шаляпина. В этой стране варваров оказался совершенно случайно. А он мне — сто в гору: «Банк, — говорит, — на Ямщицкой тоже взял по наколке товарища Шаляпина?» Нет, отвечаю с достоинством и по-английски…
— Ты? — не выдержал желтушный зэк из профессиональных барыг.
— А кто же еще?! Мне задают вопросы, я и отвечаю: по политическим убеждениям банк молотнул. Необходимо было заплатить гонорар личному парикмахеру товарища Берии. Мент в полуобморочном состоянии, я — в наручниках. Сидим и смотрим друг на друга. Он выпил воды, успокоился, спрашивает: «Это еще зачем?» Не теряя приличного иностранной особе чувства достоинства, объясняю, опять же по-английски: «Чиб он глотку этому козлу перерезал».
— Ха! Ха! — взорвались хохотом слушатели.
— Тише можно? — вежливо попросил сидевший особняком Аркадий Ануфриевич Львов и новел с достоинством в сторону смеха крепко посаженной на высокую шею аккуратной головой. Мягкими, не пугающими манерами Львов был чем-то неуловимо похож на начальника лагеря «Новый», имея при этом и значительное преимущество: среди людей своей масти он обладал огромным авторитетом.
Упоров решил, что в этой компании ножа нет только у Львова, да еще, может быть, у Никанора Евстафьевича Дьякова: им они ни к чему, за них есть кому заступиться…
Тебе хуже: ты один и не знаешь, зачем позвали. Он только успел подумать о Дьяке, как тот спросил, заботливо окатывая слова русским оканьем:
— Ты в карантинном был с Каштанкой?
Только сейчас Упоров увидал Опенкина, сидящего на дальних нарах. Рядом с ним — два плоских, ничем не озабоченных лица, настолько внешне равнодушных, что кажется — лиц-то нет, одни маски.
«Они его кончат», — догадался Упоров и ответил:
— Нас везли в одном «воронке». В карантинном спали на одних нарах.
— Кенты, значит? Что ж ты ему по роже врезал? — спросил квадратный человек с похожей на перевернутую репу головой. — Знаем мы эти зехера! Федор менжанулся, опосля подговорил фраера…
