Алексей Поликовский - Рок на Павелецкой
В подъезде в нос мне шибанул застарелый запах мусора, на лестничных клетках лампочки не горели. В темноте я ехал на гудящем лифте вверх, в темноте искал квартиру под номером 78. Чиркнул спичкой, поглядел на номер, бросил спичку в темный лестничный пролет. Мгновение она ещё жила, светилась мрачным красноватым огоньком, потом исчезла. Позвонил.
Дверь защелкала замками и цепочками — растворилась. Испуганным зверьком мелькнула во мне мысль о том, что в темноте я все-таки перепутал квартиру — таким чужим показался мне стоявший в дверном проеме человек. Кто это такой? Но он уже улыбался, уже жал мне руку и басил: «Ну, сколько лет! Проходи! Заходи!» Он как будто стал ниже ростом, погрузнел, расплылся. И лицо его изменилось — нежный юношеский овал исчез, щеки погрубели, лицо было теперь одутловатым, желтоватым, с большим носом и грязновато-серыми бакенбардами. В торговце тетрадями Басе и по сей день было что-то наивное, даже детское, в мастере чайных церемоний Магишене оставалась скрытая сила сжатой пружины, а вот О'Кей был несвежий, размягченный, потрепанный жизнью человек. Он был в уютном домашнем свитере с треугольным вырезом, в синих джинсах и серых тапочках. Глядя на этого невысокого, большеносого мужичка, я впервые за все время моих изысканий с такой острой, тоскливой силой почувствовал время — те двадцать лет, что разделяли тогда и сейчас.
Квартира у него была обширная, но в запущенном состоянии. Я знал такие берлоги — квартиры советского среднего класса, медленно впадавшего в нищету. В коридоре стояли картонные ящики, перевязанные веревкой, — видимо, старые вещи, предназначенные к ссылке на дачу, да все никак руки не дойдут перевезти. Одна из двух лампочек в люстре не горела, в узкой длинной прихожей было тускло. Из кухни с закопченным потолком и старым холодильником «Ока» навстречу мне вышла стройная светловолосая женщина в красном свитере и спортивных черных брюках со штрипками — на ходу она вытирала руки полотенцем. — Моя жена, Света, — сказал О'Кей. — А это мой старый друг Андрей. Я тебе рассказывал. Времен Final Melody. Она кивнула — за её спиной на плите зашипела сковородка. Я аккуратно пожал её чуть влажную ладонь. — Рада вас видеть, проходите, ужин скоро будет готов! И она ушла на кухню.
В комнате все стены были заставлены чешскими книжными полками. За стеклом на полках черные и красные африканские маски и художественные альбомы на английском: Дали, Кандинский, Шагал… В углу — музыкальный центр Toshiba, большой, громоздкий, такие были последним писком моды лет десять назад. Рядом с ним на полу стояли в проволочной подставке виниловые пластинки в большом количестве. Я сел на корточки и перебирал их, тут были Clapton, Chicago, Deep Purple… Я узнавал обложки и с ностальгическим наслаждением читал названия вещей, тут же вспоминая их.
— Слушаешь? — спросил я.
— Слушаю, а как же, — ответил он. — Ты выпьешь?
— Я вообще-то за рулем. Но немного давай.
— Значит, немного. На углу письменного стола О'Кей уже поставил две рюмки и наливал водку.
— Кристалловский «Кристалл», — объявил он, поднимая рюмку. — Другого не пью и тебе не советую. Знаешь, где брать?
— Где?
— На Самокатной улице, на заводе. Там на территории есть магазинчик. Я беру ящиками… Ну, за встречу!
Мы чокнулись и выпили. Водка действительно была отличная — никакого химического запаха и привкуса. Я сел на диван у стены, подвинул стопку книг, верхняя из которых была «Моби Дик» Мелвилла на английском. Библиотека у О'Кея была солидная, составленная в советские времена, когда книги приходилось не покупать, а доставать — на одной из полок я увидел темно-зеленые твердые переплеты «Литературных памятников», на другой бумажные суперобложки томов «Всемирной литературы»… Я подумал, что он, как дипломат, наверное, отмечал галочками в каталоге, что хочет иметь. У них же были свои распределители — книжные в том числе. О'Кей какое-то время своей жизни был номенклатурой.
— Слушай, почему ты ушел из Final Melody? — спросил я, листая «Моби Дика» на английском.
— Я ушел из группы по простой причине, — сказал он. Сделал паузу и посмотрел на меня. — Я больше не хотел в ней играть! Он заржал.
Он смеялся так просто, так грубо, так тряслись его серые бакенбарды и прыгали щеки, что вся моя ностальгия вдруг померкла, стушевалась. И то, что казалось мне странным и непонятным, вдруг стало элементарным. Ушел — потому что не хотел играть. Не надо усложнять. Все дела.
Двадцать лет назад подобное высказывание показалось бы мне абсурдным. Люди мечтали играть в Final Melody, мечтали ходить на концерты Final Melody, мечтали попасть на их безумные джем-сейшены в бункере на Павелецкой. Но сейчас — не тогда. Я все-таки ждал продолжения.
— Ты понимаешь, — он потер кончик носа, это у него был жест задумчивости, жест поиска слов, — мне было с ними трудно. С этими козлами замороченными трудно мне было, вот что! И при этом я знал, что нет в мире лучше музыкантов, чем Мираж и Магишен! Ты меня понимаешь?
— Да, — сказал я, — понимаю.
— Они были полные выродки, в том смысле, что для них ничего не существовало, кроме рока — ни денег, ни работы, ни жратвы, ни будущего. Люди из Калуги ездили в Москву за колбасой, а они — пилили себе свой рок! Им на все было наплевать. Но я-то был парень другой, ох, я был парень другой!
— В смысле?
— В полном смысле!
— Это ты про МГИМО?
— Ну. Я в этом отряде безбашенных пиратов был единственный, кого ещё не отовсюду выгнали.
— Мне кажется, они такими родились, — сказал я. — Это было их состояние от рождения. Тут с генетикой что-то связано. Хорошо бы проследить их родословные…
— Нет, тут ты не прав. Он опять заржал. — Нормальные люди, из нормальных советских семей. Но как услышали рок-н-ролл, все, переродились. Изначально Мираж и Магишен где-то учились, но году к 1980, когда закрутилась вся эта история с Final Melody, их уже давно отовсюду выставили. От армии они отмазались, у них же справки были. Роки Ролл был дворником с ударной установкой на дому — удобно устроился, сволочь! А я не сачковал, учился — это что-то значило. Я собирался быть дипломатом, ты понял? Дипломатом! Ты можешь себе представить студента МИМО как пофигиста, алкоголика и рок-н-ролльщика? В советское-то время… Ещё странно, что я так долго продержался, что они ещё раньше не почувствовали во мне вражью натуру.
— А они почувствовали твою вражью натуру? — удивился я.
— Да нет, не в том дело… Он опять поржал. — Натура у меня была ничего себе, я же парень свойский, качусь колбаской по Большой Спасской, ты же знаешь… Ядрена коломашка! Так мы о чем, я забыл, напомни мне!
— О Final Melody. Придурок, в твоей жизни разве было что-то ещё, о чем имеет смысл говорить?
Он не обиделся. Это ему даже понравилось.
— Они все трое, с ортодоксальной точки зрения, были асоциальные типы, тунеядцы. Но даже не в этом деле. Можно быть тихим тунеядцем, лежать на диване, пить водку с килькой в томате и не высовываться. А они высовывались! В них было что-то такое, что вызывало дикое раздражение у окружающих их нормальных советских людей. Для этого им не надо было даже рты раскрывать или играть музыку, а достаточно было просто на улицу выйти — и все, никакой милиции не нужно! Люди готовы были тут же линчевать их! Бледные лица, длинные волосы, драные джинсы, под глазами тени, и на лицах такое выражение… ну, такое выражение… ну, такое выражение! Ты же знаешь, какое выражение!
— А какое? — спросил я.
— Как будто они три дня жрали одну наркоту, вот такое! Как тебе ещё описать это выражение? Он напряженной ладонью тер нос, ища слова. — Такое наглое, такое возмутительное выражение на фейсах… им было всех послать! Вот!
— Ну да, — сказал я. — Помню. Сам с таким фейсом ходил.
— Вот-вот, — сказал О'Кей. — Сам, значит, с таким фейсом ходил.
— Ну да, — сказал я.
Мы выпили.
— В рваных джинсах и с длинными волосами проехаться, например, в троллейбусе было тогда в Москве целое приключение, — продолжал он, вольготно полулежа на диване. Он откинулся назад, повернулся в пол-оборота ко мне, поджал под себя ногу в домашнем тапочке. — Ты входил, и граждане на тебя смотрели рыбьими взглядами. Сейчас сожрут, и все дела! Но они же не просто ходили по улицам с лицами типа всех немедленно послать, они вытворяли вещи, которые мне казались ужасными. Нет, не казались, а были ужасными, воистину эти вещи были кошмарными, невыносимыми, ужасными! Например, Магишен и Роки Ролл однажды — после того, как мы выдули пятнадцать пива бутылок — синхронно поссали на площади Маяковского. Расстегнулись и поссали прямо перед Владимиром Владимировичем, громко при этом распевая AllYouNeedIsLove! Ты понял?
Он схватился за голову и сидел передо мной в позе ужаса.
— Зачем они это сделали? Зачем они совершили этот циничный, отвратительный, позорный поступок? Были под кайфом, да, но это не оправдывает их цинизма. Что, разве советские алкаши всегда ссали перед памятниками? Нет! Но они были асоциальны в каждом своем проявлении, в музыке, в быту. Я струсил ужасно, я в этот момент делал вид, что я не с ними. Отвернулся и смотрел в другую сторону. Я боялся, что нас заметут. Если бы нас замели, мне бы накатали телегу в институт, и это был бы для меня конец… А ты знаешь, что Мираж вылизывал тарелки? — спросил он.
