Якоб Аржуни - Домашние задания
На полу за кроватью Линде все же нашел беспорядок. Там лежала куча фотографий, как бы сваленных впопыхах. Линде наклонился, одной рукой продолжая прижимать к лицу пакетик со льдом, другой рукой переворошил фотографии и увидел снимки трупов. Многие без рук или ног либо еще как-то покалеченные. Все они лежали в разрушенных домах или на заваленных обломками улицах. Линде отцепил наклейку и прочел: «Погибшие израильтяне после нападения палестинских смертников». Ах да, ведь Пабло сегодня был на демонстрации. Линде совершенно забыл об этом. Он принялся еще раз просматривать фотографии. Большинство трупов были женские или детские, несколько стариков и немного молодых мужчин в белых фартуках официантов или в легкой летней одежде. Странно, подумал Линде, без наклейки я был бы уверен, что это трупы палестинцев. В комнате Пабло, да и вообще…
Он вновь выпрямился и некоторое время в нерешительности топтался на месте. В голове гудело. Ему нужно к врачу. И тут же вспомнил, что у него нет машины. Придется заказать такси, чтобы доехать до окружной больницы. Или вызвать «скорую помощь».
Он спустился в ванную комнату, чтобы еще раз посмотреть в зеркале на свое опухшее лицо. Нос, пожалуй, не сломан. Зато нижняя губа лопнула, один зуб качался, а под правым глазом к утру, вероятно, появится фонарь. У Линде уже был когда-то фонарь под глазом: они играли в гандбол и игрок из другой команды заехал ему коленом в лицо. Тогда Линде было двенадцать лет. Он еще помнил, какое впечатление произвел на учителей и одноклассников, когда великодушно простил виновника. Уже в те годы он не был злопамятным. И сегодня, когда Пабло вечером вернется домой, встретит его с распростертыми объятиями. Они оба наговорили друг другу много плохого, и, конечно, Пабло труднее сознавать, что он избил своего отца, чем отцу видеть свое опухшее лицо. Опухоль скоро пройдет, и в глубине души он почувствовал даже какое-то уважение к сыну, который наконец-то доказал, какой он крутой парень.
Избить собственного отца — для этого все-таки нужна решительность! И для становления молодого человека само по себе это вовсе не плохо. Бунт, освобождение — да, каждый должен в какой-то момент сбросить отца с пьедестала. И такого момента у Пабло он уже давно ждал. Сам он своего отца никогда не бил, но однажды вечером между ними произошло серьезное объяснение, когда он сообщил отцу, священнику по профессии и убеждениям, о своем решении не идти по его стопам и нежелании изучать теологию. После этого спора жизнь Линде пошла по иному пути — и, как он считал, не по самому плохому. Правда, в настоящий момент все выглядело весьма мрачно, но не есть ли это результат той грозы, которая время от времени разражалась и над благополучными семьями, чтобы все вышли из нее очищенными? Не испугается ли Мартина наконец того, что она натворила, когда распакует ящики и вдруг увидит в Милане свою красивую детскую комнату в квартире с татуированным чужаком? Это, наверное, особое чувство: детство, семья, гнездо, воспоминания, книги, игрушки — и все это в городе, которого она не знает, среди людей, язык которых не понимает. Вероятно, она живет с этим подонком в маленькой двухкомнатной квартирке на окраине. Линде однажды побывал в Милане, там попадались совсем пустые кварталы, по сравнению с ними Рейхенхайм казался местом чистой радости жизни. А каждый день осматривать соборы невозможно. Во всяком случае, он не удивился бы, если б Мартинино приключение в Милане вскоре закончилось. Теперь ему нужно лишь уладить дела с Пабло. Но чем дольше он об этом думал, тем крепче в нем была убежденность, что между Пабло и им в ближайшее время возникнут совершенно новые отношения. В конце концов они сейчас переживали экзистенциальный конфликт чрезвычайной важности. Конечно, лучше бы ему спасти тонущего Пабло в открытом море — именно так изображают жизнь в романах, — но такая возможность, сказал себе Линде, улыбнувшись через силу, появляется не слишком часто. Может, они уже через пару недель заговорщически подмигнут друг другу. «Ну, как дела, старый порнограф?» — «Да вроде ничего, хреновый папаша! Кстати, я только что опять говорил по телефону с Мартиной, и она еще раз повторила, как ей горько сознавать, что она натворила своими извращенными выдумками. О, привет, Ингрид». — «Ну вы, два конспиратора, освободите-ка мне место, я хочу испечь пирог к приезду Мартины».
Линде еще раз посмотрел на себя в зеркало, пошел в свою комнату, вновь приложил пакетик со льдом и вызвал «скорую помощь». Потом встал у кухонного окна и стал смотреть на улицу. Было уже начало седьмого. Что делает Пабло? Вероятно, просто ездит по округе, чтобы подумать, успокоиться. Остается надеяться, что он сгоряча не решился на какое-нибудь безумство. Например, отправиться в Милан. Ему ни за что не справиться с такой дальней поездкой. Самой длинной дорогой, по какой Пабло до сих пор случалось вести машину, было шоссе из Рейхенхайма в Гейдельберг, и на обратном пути Линде пришлось сесть за руль, потому что Пабло стало плохо на огромной скорости.
Да, сколько бы Пабло ни взрослел, но Линде никогда не перестанет заботиться о своем сыне.
— Итак, насчет вашего носа, — сказал врач из «скорой помощи» и выпрямился. — Бояться нечего, там ничего не сломано. А губу я вам хорошо заклеил, через два-три дня заживет.
Врач «скорой», сидя рядом с Линде на диване, окинул взглядом гостиную. На стенах гравюры, эстампы, книжные полки, бюстик Клейста.
— Вы сказали, что с кем-то поссорились?
Линде кивнул:
— С бывшим приятелем моей дочери. Это он меня так разукрасил.
Доктор коротко хохотнул:
— Ах, вот оно что! А я уж было удивился. Вы совсем не похожи на драчуна. А что случилось? Вы не одобрили его кандидатуру? Устаревшие патриархальные взгляды?
Линде попытался улыбнуться, насколько позволили пластыри.
— К сожалению, нет. Моя дочь сама дала ему отставку, а мне пришлось отдуваться.
— Ну, я бы не отпустил его так просто на все четыре стороны. Он вас отделал по всем правилам.
— Да ну Бог с ним. Я как-нибудь переживу, и, в сущности, он совсем неплохой парень. Эта история его очень обидела.
— Забавно это слышать, особенно от вас.
— Я знаю. Но ведь это только внешние раны. Их легче пережить.
— Тут вы, скорее всего, правы. И тем не менее я бы на вашем месте… — Врач «скорой» побросал пластырь и ножницы в свой саквояж, щелкнул крышкой, взял саквояж и встал с дивана. — Похоже, вы великодушный человек.
— Спасибо. — Линде понравились слова врача.
— По правилам я должен был бы сообщить о происшедшем в полицию: тяжелые телесные повреждения. Но мне думается, вы считаете это происшествие делом семейным.
— Да, конечно.
— Ну и прекрасно, тогда я… — Доктор поднял руку, прощаясь. — И как я уже говорил, если вы сегодня захотите поесть, попробуйте суп, или йогурт, или что-нибудь в этом роде.
— Спасибо, господин доктор, так и сделаю. До свидания.
— Надеюсь, что его не будет. — Врач «скорой» улыбнулся и зашагал к выходу.
— Еще раз большое спасибо! — крикнул Линде ему вслед.
— Не стоит благодарности. Устройте себе приятный вечер перед телевизором, — донеслось из прихожей.
После того как щелкнул замок входной двери, Линде вдруг почувствовал себя таким одиноким, что расплакался.
9
Когда Линде проснулся на диване, было уже темно. Лишь через окно падал тусклый свет от садового фонаря соседей. Обезболивающие таблетки, которые дал ему врач, видимо, обладали и снотворным действием. Некоторое время Линде оцепенело смотрел на оконное стекло, на черные сучья яблони за ним. Он слышал тихую музыку, что-то восточное, в воздухе чувствовался легкий запах мяса, приготовленного на гриле. Вероятно, соседи устроили вечеринку в саду. Восточная музыка или, вернее, поп-музыка с восточными мотивами и арабским или турецким пением с некоторого времени стала весьма модной среди либеральных слоев рейхенхаймской публики. У Линде тоже имелось два или три компакт-диска из Франции, но ставил он их только в присутствии Ингрид или Пабло. По каким-то непонятным причинам, их Линде про себя называл «назад к природе», эта музыка — за исключением концертов для фортепиано — была единственная, против которой Ингрид никогда не возражала. Иногда она даже слегка покачивала ногой в такт и однажды сказала: «Как бы мне хотелось побывать в пустыне».
Ну так посмотри на свою жизнь, подумал тогда Линде, но этого он, конечно, вслух не сказал, заметив лишь: «Это наверняка было бы очень интересно».
Пабло же вообще не любил такую музыку, Линде это видел и чувствовал, однако по идеологическим причинам сын в этом не признавался. Поэтому он говорил о положении алжирских иммигрантов во Франции, скороговоркой называл несколько цифр и дат, после чего быстро скрывался в своей комнате. Лишь несколько месяцев назад Линде обнаружил, что Пабло прятал в ящике своего письменного стола внушительную коллекцию немецких шлягеров на CD. Тайком он слушал на своем плеере по большей части безнадежное старье. Откуда только Пабло все это выкопал? Линде очень хотелось поговорить с сыном на эту тему, особенно из-за его трудностей с девушками. Потому что сегодня практически исключено произвести впечатление хоть на кого-нибудь таким отстоем. Наоборот, любая мало-мальски привлекательная девушка, едва услышав «Я увидел тебя — это шок для меня», сразу сделает ноги. С другой стороны, его радовало, что его сын вообще имел хоть какую-то романтическую жилку, и ему не хотелось расспросами ее порвать. И все-таки странно: зачем сыну немецкие шлягеры? Какую тоску он ими утолял? Или это был тихий протест, своего рода шизоидное сопротивление своей жизни под властью «Эмнисти»? Или неосознанный мятеж против в общем и целом все же очень современных родителей?
