Николай Климонтович - Эльдорадо
Однажды я все-таки увидел его. В кофте мешком до колен, со стриженным под горшок черно-седым жестким волосом на круглой голове, смахивавшим на парик, с падающими на воротник щеками, с огромным животом много больше, чем у его прислужника, на коротких ножках, и если бы не маленькая седая щеточка усов над губой, издалека Ефрема Вениаминовича можно было принять за старую пузатую бабу.
Я все ломал голову, глазея в своем безделье на соседскую виллу, чем ее хозяин занимался на афганской войне, закончившейся четверть века назад. И что такое он там воровал. За неимением практики честного грабежа, я воображал всякую чепуху: Ефрем Вениаминович приторговывал солдатскими сапогами и шинельным сукном, как делали его коллеги еще во времена Крымской войны, мукой и тушенкой, не гранатометами же. Хотя почему бы и нет. Я пытался представить себе прошлую соседскую жизнь. Сын, может быть, водителя грузовика, внук, быть может, ломового извозчика не зря ее прожил — исполнение заветных желаний поколений состоялось. Теперь он, окруженный челядью, владел собственным поместьем, как дореволюционные господа дачами на дальних станциях фонтана, куда на лето их с чадами и домочадцами перевозил на подводе его дед, и ел на обед, чередуя ее с карпами, собственную полезную и экологически вне подозрений парную курятину.
Однажды хозяйка пришла ко мне в панике: сосед заявил кому-то, что он купит всю улицу, установит на ней шлагбаумы и будет брать плату с проезжающих и прохожих. Вы думаете, такое возможно, тревожно спрашивала старушка, прибавив, что раз в год он покушается откупить ее участок. Я ответил в том духе, что, по-видимому, ее сосед шарлатан или помешанный маниакального склада. Она смотрела на меня задумчиво, знаете, Николай, он ведь был подпольщиком в одесских катакомбах, он и ордена показывал, и у него там, в Одессе, тоже вилла, и еще, кажется, в Тунисе. Я рассмеялся: но ведь он к началу войны только родился. Она все смотрела тревожно: и то правда. Я продолжал посмеиваться: может быть, просто-напросто он нравится вам как мужчина, вот вы ему и верите. Она смотрела на меня с прежним сомнением: он мне не нравится, я, знаете ли, его боюсь. И я не стал напоминать старушке, что в случае, если на робкую даму действует мужская харизма — Ефрем Вениаминович, видно, был нахрапист, — то страх и симпатия в каком-то смысле одно и то же.
Однажды, томясь в своей башенке, — отлыниваешь от работы чаще всего именно тогда, когда с трудом создал для нее все условия, — я наблюдал в окошко, как ловко крутит педали дочь хозяйки, поспешавшая по дорожке между сосен на дамском велосипеде с корзинкой над передним колесом. В корзине были большие полиэтиленовые бутыли с ручками: она ехала за живой водой из близкого какого-то источника, в чудодейственность и целебность которого верили все окрестные дамы-дачницы, отнюдь не пейзанки. Я размышлял, помнится, об интеллигентской растерянности, опасливости и доверчивости. И прикидывал, отчего же эти Ефремы Вениаминовичи, настоящие хозяева положения, терпят нас рядом, переводчиков, безработных геологов и праздных сочинителей: быть может, для чего-то мы им нужны. Но это до времени, конечно, до времени, не пришла просто пора. И тут мне по какой-то неясной ассоциации припомнилось одно отдаленно знакомое московское семейство, назову их Стражниковыми. Припомнилось, быть может, потому, что муж Стражников, начинавший как провинциальный партийный функционер невысокого пошиба, как и наш сосед, сумел украсть такое количество денег, что ему хватило на несколько дорогих квартир в Москве, одну окнами на Христа Спасителя, и на дом в Алупке. И еще осталось, наверное, до смерти и собственной, и жены, и единственной дочери.
Реконструкция этой карьеры мне давалась много легче, чем соседской, потому что с мадам Стражниковой я был тесно знаком в течение нескольких лет — она служила диктором на радио, и кто-то подсказал ей записывать на студии звукозаписи на Качалова мои опусы; позже их же она наговаривала на компакт-диски для Общества слепых. А потому время от времени нуждалась в моих консультациях: как произносится, скажем, Мельмот Скиталец и где делать ударение в слове Мураками. Это была темноглазая, на коротких кривоватых ногах дамочка с пухлым порочным ртом, низким лобиком и скулами кипчачки. Живая, смешливая, одевалась она провинциально, в кофты с рюшами, в темные, малиновые или фиолетовые, шерстяные платья с накладными пожелтелыми кружевами ручной работы, зимой носила толстую древнюю шубу из котика, наверняка предмет застарелой зависти товарок по прошлой жизни, поскольку некогда такие были знаком настоящего благосостояния.
Было семейство из волжского, захудалого, хоть и губернского степного города: зимой холод и темень, летом несусветная жара и тяжелый запах гнили от ближних болот. Росли будущие супруги на одной кривой улице, в деревянных темных от влаги домах, похожих на бараки с печками, ходили в одну школу, он классом или двумя старше. Оба были городскими жителями во втором поколении: родители их пришли после войны в город из деревень. Но была между ними — на сторонний взгляд едва различимая — социальная разница: у нее отец умер, а мать была простой фабричной рабочей, у него отец был жив и трудился слесарем какого-то там разряда на той же фабрике, которой и принадлежали их халупы. Так что его семья была побогаче и потому склонялась к своеобразной пролетарской мелкобуржуазности, имела, скажем, стенку, тогда как уклад ее семьи — у нее была еще младшая сестра — оставался деревенским. Быть может, именно своеобразная гордость селянки или степное калмыкское свободолюбие его приворожили, но уже в последних классах школы они гуляли и сделались неразлучны — к недовольству его семьи, разумеется. Он окончил школу, поступил в техникум, где вскоре возглавил комсомольскую ячейку, сызмальства был активист, и роман их прервался, как и всегда обрываются школьные привязанности при вступлении в широкую жизнь. Но она совершила удивительный карьерный кульбит: еще в школе пела в самодеятельном хоре так называемые народные песни, а тут поступила в училище, готовившее культпросвет работников, по музыкальной части. У нее прорезался довольной сильный низкий голос томного цыганского тембра. Стала погуливать, ему доносили, он ревновал, их любовь возобновилась. Двадцати лет она вышла за него замуж, сыграли громкую комсомольскую свадьбу, сдобренную непристойными деревенскими обрядами, после чего он стал инструктором по идеологии обкома комсомола. Молодожены получили комнату в коммунальной квартире в доме для местного начальства в самом центре города, на Ленина. Она выиграла конкурс и стала диктором областного радио. Молодые супруги Стражниковы подружились с обкомовскими детьми, жившими в том же доме, и понемногу вошли в круг здешней элиты: браконьерская охота и рыбная ловля круглый год, водка, изготавливавшая на экспорт, групповой секс с женами в узком привилегированном кругу в уютной баньке, скрытой от посторонних взглядов в режимной зоне.
Из устных воспоминаний мадам мне известно, что ее молодой супруг уже тогда завел моду ежедневно бриться не иначе как в парикмахерской, а обедать не дома, но в ресторане гостиницы Астрахань. То есть имел замашки, вкус к невинному шику, хотел глядеть барином. И здесь сокровенный вопрос: была ли уже в те годы у молодого комсомольского инструктора Стражникова возможность красть. Нет, не принимать грошовые подарки, когда ездил с инспекциями по районным центрам, вяленую ляжку барана или там копченого сига, но всерьез брать и класть в карман. Одно понятно, он был очень сообразителен, потому что довольно скоро занял казавшуюся непрезентабельной другим, менее смышленым партийным карьеристам, должность инструктора обкома партии по делам церкви, что называлось по атеистической пропаганде. Ниже в те годы по партийной табели шли только инструкторы по противопожарной агитации.
И здесь нельзя не восхититься деятельностью ума молодого человека: там, где пенсионного возраста партийцы бубнили про опиум для народа и лелеяли первичность материи, молодой Стражников действовал много решительнее и предприимчивее. Он решил построить союз атеизма и религии, надолго предвосхитив плюрализм своей партии горбачевской эпохи. Его рассуждение было просто: у партии денег нет, у церкви они есть. Мне конечно неизвестно, каким образом он принудил делиться тамошний причт, понятно только, что деньги у него завелись и прятались в кубышку от взглядов менее удачливых коллег. Мало того, он стал вхож к местному владыке и, что совсем уж удивительно, поскольку такого рода контакты тогда осуществлялись посредством другого ведомства, стал как бы партийным связным местной церкви и патриархата. Мне трудно представить механизмы его деятельности, но, так или иначе, сорока с небольшим лет от роду он уже был богат, жил в Москве и преподавал для отвода глаз историю религии в Академии сельского хозяйства, куда, впрочем, ездил на собственном Мерседесе с шофером. Мадам же была устроена диктором на всесоюзное радио. Приблизительно тогда мы с ней и познакомились.
