Николай Климонтович - Эльдорадо
Вечером опять были в баре, Гуревич напился. Он крайне редко бывал пьян, мог выпить очень много, умел пить. Но сегодня напился на правах самозваного именинника. Сидя между двумя дамами и блажено улыбаясь, он вдруг со страхом увидел рядом с собою две жуткие хари. Это были, несомненно, те же дамы, но лица их исказились и напоминали хищные свиные рыла с зубами, как у вампиров в кино. Гуревич понял, что на мгновение прозрел их тайный оскал, их сокровенную сущность, и испугался. Это было секундное наваждение, и вот уже перед ним те же неюные дамские раскрашенные смеющиеся лица, но видение было столь несомненно, что Гуревичу захотелось перекреститься, испуг не проходил. Неудержимо тянуло сбежать. Когда его спутницы в очередной раз отправились отплясывать, Гуревич бочком выполз из бара, и, задевая плечами косяки, добрался до номера. Он упал на кровать, задыхаясь, тут же заснул. Ему приснилось, что он служит под началом той, бойкой, и она все время дает ему непонятные задания, и все время недовольна им: не так, не так, вы же мужчина, возьмите себя в руки… Гуревич очнулся, сел на постели, глотая воздух, как после кошмара, выпутался из пиджака. Мельком подумал, что надо бы измерить давление — пульс был учащенным. Ему стало одиноко, потому что представилось, что он скоро умрет. Он набрал номер жены. Она, наверное, спала, долго не брала трубку, сказала хрипло алло. Она стала много курить, подумал Гуревич, и ему стало ее жалко. Алле, передразнил он ее так, как делал только в минуты нежности. Она дышала в трубку и молчала, так как плакала. А потом повторила за ним алле, их общий пароль. И обоим стало ясно, что до конца еще далеко-далеко.
СОСНОВЫЙ САД
Тем летом мы нанимали дачку, стоявшую в сосновом лесу. В мансарде, похожей на башенку, я устроил кабинет, благо здесь обнаружился старый дубовый письменный стол и книжная полка с собранием Конан Дойла и Анной Карениной в двух томах. За столом, по словам хозяйки, кто только не сиживал, сочиняя романы и диссертации. Что ж, комната была светлая, окнами на две стороны, и в окнах стояли сосны. По ночам высоко построенная мансарда дрожала и покачивалась от тяжелого хода скорых поездов, проходивших рядом по Казанской железной дороге. И дрожала и покачивалась кровать, будто я был не на летней даче, а ехал в купе на верхней полке.
Сосновый бор скрывал от глаз основной, большой дом, в котором жила хозяйка, старенькая английская переводчица, настоявшая, чтобы я обращался к ней по имени, без отчества. Днями она, подслеповатая, звала своего кота Рыжий, Рыжий, в то время как кот сидел у нее за спиной, пристроившись на периллах веранды. Размер участка был по нынешним временам велик, сорок соток: когда-то, в сталинские времена заслуженным людям давали много земли, тогда как сейчас дают мало или вообще не дают. Хотя земли в России меньше не стало, а в пересчете на душу так стало даже больше в связи с убылью населения. Но и заслуженных людей стало меньше, тоже правда. Хозяева, в разных поколениях врачи, адвокаты, инженеры, переводчики, профессора называли свой участок садом, но ничего никогда не вскапывали и не сажали. Росли только кусты жасмина у веранды старого дома, той, что смотрела в сторону ворот, впрочем, ни ворот, ни калитки за соснами и жасмином видно не было, да пожилой куст персидской сирени.
Семейство хозяйки как-то повывелось. Она рассказывала, и выходило совсем как у Чехова: шесть лет назад умер отец, через месяц утонул в реке брат Гриша, мама не перенесла, ушла без оглядки. Что-то в этом роде: умер старый муж хозяйки, умерла от скоротечного рака младшая дочь-художница, ее сын уехал в Германию, в довершение на восьмом году околел английский бульдог Панч, и они остались вдвоем — мать и старшая дочь, у которой, впрочем, был сын-программист от какого-то безвестного раннего друга-геолога. Но этот бастард редко показывался то ли потому, что его германского кузена старуха больше любила, то ли гулять по Интернету для него было соблазнительнее, чем плутать в бабкиных соснах.
С высоты моей башенки был виден и соседский участок, тоже большой, отделенный от нас лишь прозрачным забором. Но там не было сосен. Это было непонятно, сосновый бор не мог вдруг обрываться, и не могли прерываться без прихоти человека воздушные беличьи пути, — скорее всего, сосны были срублены. И образовалась большая травяная лужайка с одуванчиками, какие наши нувориши предпочитают именовать английским газоном: в конце концов, бывает же армянский коньяк или советское шампанское, отчего не быть и русскому английскому газону. Самого хозяина никогда нигде видно не было, как и никаких других обитателей. Лишь изредка говорил за забором по-украински грубый женский голос, громко, будто его обладательница торговала на рынке; или возникала у забора белая соседская хаски с круглыми оловянными, ледяными глазами, но никогда не лаяла; да громко и заполошно, будто на него наступили, кричал вдруг посреди дня невидимый петух.
Я навел у хозяйки справки. Сосед Ефрем Вениаминович, родом из Одессы, шестидесяти восьми лет, в прошлой своей жизни — военный интендант, участвовал в этом качестве в афганской компании. Участок он приобрел у овдовевшей генеральши лет пятнадцать назад, но не успел благоустроиться, потому что сел в тюрьму за неумеренное даже по армейским меркам воровство. Он провел в лагерях пять лет, и сосновый бор все это время стоял нетронутым. Но по освобождении интендант, видно, достал награбленное из тайников и первым делом вывел сосны на своем участке, заявив соседям, что сосна есть сорное дерево. Старуха-хозяйка назвала мне и фамилию соседа, точно я не запомнил, лишь обратил внимание, что фамилия звучала по-русски, что-то вроде Шишкин. Хозяйка вспоминала, как в один день были пригнаны на участок лесорубы с пилами и трактор; старожилы поселка, припавшие к забору, с ужасом смотрели, как падают вековые сосны, как ампутируют их ветви, как трактор легко подцепляет голые текущие смолой стволы и волочет в кучу в дальнем конце. Дело было вопиющее: сосны были пронумерованы лесничеством и находились под охраной. И разрешение на их уничтожение было получено Ефремом Вениаминовичем не иначе как за приличную взятку. Кто-то из соседей даже написал в газету, приезжала корреспондентка, напечатала заметку, но дело осталось втуне, да и сосен было не вернуть.
Свою усадьбу Ефрем Вениаминович превратил в образцовую. Ворота были возведены из красного кирпича и украшены наподобие входа в московский зоопарк; при них стоял охранник, невысокий пузатый человек по имени Володя, бывший спецназовец: возможно, хозяин кого-то боится, предполагала моя хозяйка, начитавшаяся в юности готических романов. На самом деле это был работник по двору и слуга для мелких поручений. Как-то я разговорился с ним от скуки, он рассказал, что хозяин ночью в город за семечками посылал.
Самодур-пенсионер деревянный дом, однако, не снес, но оставил для хозяйственных нужд: там жила прислуга. А у самых ворот выстроил трехэтажную виллу, подстать им — краснокирпичную, на каждом этаже которого, шепнул Володя, ковер, по роскошному мягкому гарнитуру с лохматой шерстью и по квадратной кровати одному не застелить. Раскорчеванный участок рассекли гравийные дорожки, замкнутые бетонным бордюром, по бокам встали высокие столбы с лампионами, посредине был устроен фонтан с прудом, обложенным булыжником, через пруд перебросили китайский горбатый мостик; фонтан не выключался и ночью, и в дождь, потому что в проточной воде в пруду жили карпы, которыми хозяин питался; старый дом, сараи, столбы, забор, скамейка-качели, игривая беседка прямо посреди лужайки были выкрашены яркой зеленой краской, а перилла мостика, балясины беседки, верхняя перекладина качелей — светло-бордовой, и участок, кабы не куры, общим видом напоминал бы территорию загородного номенклатурного дома отдыха советских времен для партработников среднего звена.
Ничего больше о хозяине виллы мне узнать не удалось. Разве что дошли неясные сведения, что было у него две жены, совсем немного по нынешним временам. От каждой было по дочери, но ни одна из них на дачу не ездила, Ефрем Вениаминович утверждал, что они живут в Америке, но, думаю, старый интендант был просто-напросто скуп, не жаловал родню, как это свойственно жирно и не праведно разбогатевшим людям, даже чадолюбивым евреям. Известно было, что вторая, текущая, так сказать, жена болела в московской квартире, к ней ходила медсестра делать уколы, тогда как муж сидел на этой своей даче, на крыше которой не было даже телевизионной тарелки.
Однажды я все-таки увидел его. В кофте мешком до колен, со стриженным под горшок черно-седым жестким волосом на круглой голове, смахивавшим на парик, с падающими на воротник щеками, с огромным животом много больше, чем у его прислужника, на коротких ножках, и если бы не маленькая седая щеточка усов над губой, издалека Ефрема Вениаминовича можно было принять за старую пузатую бабу.
