Нинни Хольмквист - Биологический материал

— А ты хочешь, чтоб она была другой?

— Разве не все этого хотят?

Арнольд ничего не ответил. Меня это взбесило, и я сказала:

— Может, в этом и есть смысл жизни? Может, это и есть ответ на твой вопрос: смысл жизни в том, чтобы ее можно было выносить? Ты этого от меня ждал?

— Ты злишься, — констатировал психолог.

— Конечно, злюсь, черт подери! А ты бы на моем месте не злился?

— Злился. Конечно бы, злился.

Больше он ничего не сказал. Не спрашивал о смысле жизни — я больше его не провоцировала. Мы просто сидели молча довольно долгое время, и я все это время продолжала злиться. Слезы жгли глаза, рыдания подступали к горлу, но я не плакала. Хотя мне безумно было себя жаль.

Наконец Арнольд прервал молчание:

— Ты знаешь, кто получил поджелудочную железу Майкен?

Мне пришлось прокашляться перед тем, как ответить:

— Нет. То есть да. Медсестра с четырьмя детьми.

Арнольд наклонился и взял со столика рядом с креслом папку. Из нее он достал фотографию и протянул мне:

— Конечно, не она одна обязана своей жизнью Майкен. Другие люди получили ее сердце, легкие, почки — по-моему, у нее оставалась только одна печень. А другие органы будут храниться в банке на экстренный случай. Одно тело может спасти жизни восьми человек. Органы хранятся в банке, пока кому-то не понадобится пересадка и у донора и реципиента совпадут группы крови. Разумеется, все операции по пересадке выполняются высокопрофессиональными специалистами. А это, — указал он, — реципиент поджелудочной железы Майкен.

Он откинулся на спинку кресла.

На фотографии я увидела женщину с четырьмя детьми дошкольного возраста, двое из которых были близнецами. Женщина выглядела усталой и изможденной, намного старше своих лет. Оплывшее лицо ее выдавало болезнь.

— Это мать-одиночка, — пояснил Арнольд, — ее партнер, отец детей, погиб в результате несчастного случая два года назад. У нее нет ни братьев, ни сестер, ее престарелая мать страдает старческим маразмом и требует постоянного ухода. Фотография сделана недавно. Старшей девочке шесть лет, близнецам только что исполнилось четыре, а младший еще не родился, когда погиб отец. У женщины диабет в первой степени. Не наследственный. Я не очень разбираюсь в деталях, но у поджелудочной железы две функции в организме: она производит естественный инсулин, а также другие вещества, необходимые для нормального пищеварения. У этой женщины всегда были проблемы с инсулином, а последнее время начались проблемы и с пищеварением тоже. Она не может ни пить, ни есть, как нормальные люди, и получает питательные вещества через капельницу. У тебя нет детей, и тебе сложно представить, каково это заботиться в одиночку о четырех детях, когда у тебя на руках еще престарелая мать, когда к тебе постоянно прикреплена капельница, то и дело тебе делают уколы и заставляют глотать таблетки.

Вообще-то я была вполне в состоянии все это себе представить. Более того, я была бы рада оказаться на ее месте, точнее, поменяться с ней местами. С ней, с этой прежде времени состарившейся, уродливой, больной женщиной. И я скучала по моей маме. Мне было бы плевать, стань она старой и беспомощной, только бы она была жива. Я бы с удовольствием до изнеможения заботилась бы о ней и о четырех детях, волоча за собой капельницу, потому что какая бы это ни была жизнь, но это была жизнь. Даже если кому-то она и показалась бы адом. Арнольд тем временем продолжал:

— И самое важное: без пересадки ей недолго бы осталось. Речь шла о месяцах, в лучшем случае — о годе. Теперь у нее есть все шансы увидеть, как вырастут ее дети. Вряд ли она проживет долгую жизнь, но она успеет выполнить свой долг родителя перед детьми. И все это благодаря поджелудочной железе человека, у которого не было никого, ради кого стоило жить.

Я ничего не сказала. Только смотрела на фотографию. Старшая девочка в очках улыбалась в камеру открытой радостной улыбкой. Открытой еще и потому, что несколько молочных зубов уже выпали. Близнецы выглядели хмурыми, они сидели по разные стороны от старшей сестры, но склонив головы друг к другу, словно между ними была таинственная магнетическая связь. Младший сидел у мамы на коленях, маша ручонкой в воздухе — наверно, его попросили помахать в камеру — и пытаясь доверчиво заглянуть маме в глаза. Сколько любви и беспомощности было в этой картине. Женщина устало улыбалась в камеру. Казалось, ей было трудно удерживать голову прямо.

Я долго смотрела на фотографию, не в силах отвести от нее взгляда. Что-то удерживало меня, что-то в старшей девочке, ее радостная улыбка, ее взгляд из-под очков: взгляд ясный и уверенный, какой бывает только у детей пяти-семи лет, когда им кажется, что они — хозяева мира. Потом эта уверенность исчезает под давлением взрослых медленно, но верно, пока от нее не останутся лишь жалкие осколки.

Арнольд прочистил горло:

— О чем ты думаешь, когда смотришь на эту фотографию?

— Об этой девочке.

— Девочке?

— Мне бы хотелось, чтобы у меня была девочка, — ответила я едва слышно — не знаю, услышал ли он меня.

Но он не попросил повторить.

Сеанс подошел к концу. Я в последний раз посмотрела на девочку и вернула фотографию Арнольду. Встав, я подошла к двери, но, взявшись за ручку, повернулась и спросила:

— Майкен видела эту фотографию?

— Конечно.

— А она — реципиент — знает о Майкен?

— Нет.

— Почему?

Арнольд всплеснул руками:

— Так положено. Это против этики.

— Конечно, — кивнула я, попрощалась и вышла из кабинета.

8

Пока шла выставка Майкен, я каждый день приходила туда и подолгу стояла перед картинами. Я заходила в темный грот, где вода капала в углубление в камне. Это стало своего рода ритуалом, как посещение кладбища или алтаря для жертвоприношений. В память о Майкен.

Когда выставка закончилась и картины сняли, я пошла к директору выставочного зала и спросила, нельзя ли мне забрать ту маленькую картину с зародышем. Он сказал, что можно, нужно только уладить некоторые формальности и подписать кое-какие бумаги. Через несколько дней мне разрешили забрать картину домой. Я повесила ее на стену над письменным столом. Он смотрел на меня своими невидящими глазами и ухмылялся. «Быть или не быть…»

Потом я достала исписанные листы бумаги из папки на столе, где они лежали нетронутыми со дня смерти Майкен. Я включила компьютер, села в мое новое и, вероятно, весьма дорогое кресло с подлокотниками и высокой спинкой и дописала рассказ о женщине, которая произвела на свет уродца, Он закончился тем, что ребенок умер через три дня после родов и все вернулось на круги своя; никаких вопросов, никаких «если», только пять лет, которые оставались женщине на то, чтобы попытаться перейти в разряд «нужных».

В середине марта в отделение привезли шесть новых «ненужных». Их прибытие отметили праздником с ужином, развлекательной программой и танцами. У меня появились новые друзья как среди новоприбывших, так и среди старых жильцов. Кажется, даже в двадцать лет у меня не было стольких друзей и такого широкого круга общения, как сейчас.

Больше всего времени я проводила с Эльсой. Мы вспоминали детство, сплетничали о наших бывших одноклассниках, учителях и соседях.

С Алисой мы тоже стали очень близки, С ней было легко и весело общаться, и у нее почти всегда было хорошее настроение, несмотря на то что она в результате эксперимента становилась все больше похожа на мужчину — низенького мужчину с широким тазом, маленькими руками и бюстом, но с уже огрубевшими чертами лица, щетиной на подбородке (когда она забывала побриться) и низким грудным смехом. Поразительно, но даже в этом Алиса находила что-то позитивное. «Лучше быть мужчиной, чем лежать в могиле», — отвечала она тем, кто выражал сочувствие или спрашивал, как она себя чувствует.

И мне кажется, подруга говорила это искренне. Мне кажется, она на самом деле была готова на все, лишь бы продолжать жить.

Я интенсивно писала — по пять часов каждое утро до обеда, — потом ела на террасе и пару часов отдыхала: плавала в бассейне или парилась в бане с Эльсой и Алисой, гуляла в саду, или лежала на траве и смотрела в небо, или читала на скамейке, или просто наслаждалась зеленью, пением птиц и теплом. Раз в неделю я встречалась с Арнольдом в его кабинете или ходила на массаж. Время от времени позволяла себе маленькую роскошь в виде массажа ступней, маникюра и педикюра, а также регулярно навещала парикмахера, чтобы подкрашивать волосы и подстригать кончики. Я накупила новой одежды: дорогие шелковые блузки, льняные брюки, пиджаки разных цветов и фасонов. Дорогие итальянские туфли. Украшения.

Каждый день с двух часов я принимала участие в научном эксперименте, где людей проверяли на выносливость. Это было вполне безопасно за исключением того, что у меня воспалилась надкостница и в организме обнаружили недостаток витаминов и минералов, впрочем, его-то они и надеялись обнаружить и измерить. Я смертельно уставала, у меня постоянно болели мышцы от перенапряжения и кружилась голова, поэтому мне приходилось много спать и есть больше обычного. Но я не жаловалась. Наоборот, я все время думала о том, как же мне повезло, Пока я принимала участие в этом эксперименте, мне не грозила донорская операция. Мне не нужно было сдавать ни кровь, ни плазму, потому что я была слишком измождена. О, как я обожала эту усталость, это изнеможение. Они были моими лучшими друзьями, моим ангелом-хранителем. В первые месяцы моего пребывания в отделении большинству пришлось расстаться с тем или иным органом: Эрик отдал часть печени, у Алисы они забрали роговицу и яйцеклетки для производства стволовых клеток (парадокс, но у нее они еще функционировали), Эльса тоже отдала яйцеклетку и кожу, Лена — одну почку, Юханнес — часть тонкого кишечника — в ходе нового эксперимента, ранее не проводившегося. А Ваня, которая встречалась с Эриком, легла на операцию по пересадке сердца и легких и, само собой разумеется, больше не вернулась. Эрик был безутешен.