Алексей Серов - Обеднённый уран. Рассказы и повесть
— На вот, читай.
— Ладно.
Иллюзий насчет того, что он действительно всё прочитает, я не питал, но если у Кузьмы не будет этой книги, то для кого вообще я старался? Не он сам, так дети его… он покажет им автограф: «Вот, детки, с этим человеком я учился в школе, служил в армии и вообще жил неподалёку».
Скупая мужская слеза прокатилась по моей небритой скуле…
Мы иногда встречаемся с ним на улице, говорим, что надо бы как следует посидеть, вспомнить былое… но большого желания нет. Жизнь почему-то связала нас, ну вот и ладно, значит, так надо — даже интересно. В конце концов, должно же тебя что-то привязывать к твоему детству, юности, зрелости. Должен быть просто свидетель, очевидец. Чтоб ты сам-то ничего не забыл…
Пацан с глазами марсианина
Когда я служил в одном из мотострелковых полков Северной Группы Войск, то там в нашей ремроте каптёрщиком был Мамука Размадзе, невысокий толстый грузин. Нрава он был бешеного и почти ничем не сдерживаемого. Его боялись не только младшие призывы, но и с большой осторожностью относились свои. Как всякий кавказский человек, он любил показуху, любил пустить пыль в глаза, и чтоб его все именно боялись и уважали. Он любил красиво говорить, хотя и не умел этого делать.
Я попал туда после полугода учебки и очень волновался. Я был совершенно один, местные ребята моего призыва уже оттащили свои полгода в войсках, а я вроде бы приехал с маминых оладушков, тем более из Союза. Сидя возле когда-то построенной немцами добротной каменной казармы, я ждал возвращения роты из парка. Эта рота должна была стать моей. Из окна третьего этажа высунулся Мамука, он окликнул меня, и мы о чём-то поговорили секунд шестнадцать. Я совершенно не помню, о чём мы с ним говорили, я не знал, кто это такой. Но в результате нашего шестнадцатисекундного разговора Размадзе, как потом выяснилось, проникся ко мне странным уважением.
Я поднялся в расположение роты, мы ещё о чём-то поговорили. Не помню о чём.
Потом пришла рота, и каптёрщик не замедлил построить её в коридоре. Офицеров и прапорщиков не было, все ушли обедать. Они и потом редко появлялись. Каптёрщик представил меня роте, и я бочком-бочком занял отведённое мне место в строю. Я хотел, чтобы обо мне тут же все забыли, хотел, чтобы поскорее начались обычные армейские будни. В общем, так оно и произошло. Размадзе произнес ещё небольшую речь минут на двадцать о пользе и необходимости дисциплины и порядка. Он вдохновенно говорил, пока его не остановили парни его призыва, которым надоело стоять в коридоре и слушать чушь. «Биджо, да ну его на х..!» Тогда рота была отпущена готовиться к обеду.
В тот же день на гарнизонном свинарнике случился пожар, и мы его доблестно потушили, в нашем подразделении был пожарный расчёт. Это позволило мне очень быстро познакомиться с ребятами. Совместная слаженная работа, некий героизм на горящей крыше и т. д. Стало ясно, кто есть кто. К концу пожара начался сильнейший ливень, он помог нам добить остатки пламени. Но мы промокли насквозь и были чернее негров. Так что когда поздно вечером мы пришли в казарму, каптёрщику наш внешний вид очень не понравился. Он долго орал и раздавал подзатыльники моим сослуживцам. Меня тщательно обходил стороной. Потом велел идти всем стираться и мыться. И когда уже все постирались, развесили хэбэшки сушиться и легли, надеясь поспать, Размадзе пришёл в расположение роты, уселся на табуретку и долго ещё читал нам мораль. Люди вынуждены были сидеть, слушать и не спать. Каптёрщик внушал нам, какие мы плохие, какие никудышные, но есть среди нас один нормальный пацан, самый офигительный, и знаете, кто это?.. Все как-то сжались. Если честно, никому не хотелось оказаться самым офигительным пацаном по версии Мамуки Размадзе. Этим пацаном оказался, как ни странно, только сегодня приехавший я. И мне сразу пришла в голову невесёлая мысль о том, что служить здесь будет трудно.
Но ничего, это происшествие осталось почти без последствий, и другие пацаны, менее офигительные, его даже не вспоминали. Я надеялся, что со временем каптёрщик перестанет выделять меня из общей солдатской массы, забудет, но он не забывал. Его стараниями я почти полгода не ходил в наряды по роте. Не знаю, почему. Ему ничего не надо было от меня, мне — от него.
Однажды он сказал мне, что может познакомить меня с польскими писателями. Это меня удивило, потому что Размадзе вообще трудно было заподозрить в любви к литературе. «С живыми?» — уточнил я. Мне показалось, что он говорит просто о книгах, потому что где бы он взял здесь, в гарнизоне, настоящих польских писателей, когда и за ворота-то выйти нельзя. «Конечно!» — сказал Мамука с шикарной небрежностью, словно кинул сто рублей на барабан в ресторане. И я ему поверил. Удивительно, я никому никогда в армии не говорил, что сам пописываю рассказики и всё, связанное с литературой, меня интересует. Да, я читал книги в свободное время, но ведь их читали многие. Так что не знаю, как он об этом догадался, бешеный биджо. «Ладно, давай», — сказал я.
Разумеется, ни с какими писателями он меня не познакомил, вскоре уволился и уехал к себе домой при полном параде и с полными сумками разного дембельского барахла. Рота вздохнула облегчённо. На место каптёрщика назначили азербайджанца моего призыва. Он был ростом ещё меньше грузина, и я не помню ни его имени, ни фамилии.
Ах да, а когда я уезжал из Союза, из учебки, когда собирался лететь служить в СГВ, в далекую недружелюбную Польшу с её «Солидарностью», то наш сержант Вартан Петросов, старик, которому было лет двадцать пять и который учился в институте, сказал мне:
— Смотрю я на тебя и не понимаю…
— А что? — спросил я.
— Что ты за человек. Глаза у тебя, как… у марсианина. Не от мира сего.
Не знаю, где сержант Вартан Петросов раньше встречал марсиан. Может, и встречал. Может, и каптёрщик Мамука Раз-мадзе тоже где-то видел живых польских писателей. В мире происходит много странных событий, которые мы просто неспособны дешифровать — или дешифруем ошибочно.
Но вот эта ерунда мне почему-то запомнилась (а ведь уж больше двадцати лет прошло), и я даже немного горжусь тем, что в своё время был самым офигительным пацаном с глазами марсианина…
Весточка
Ботинки были новые, красивые — а ноги в них мёрзли. Особенно большие пальцы. Те, казалось, обледенели до самых корней. Хотя где там их корни, это ж вся стопа… Прочие же пальцы на ногах при малейшем неосторожном движении грозили сломаться и отлететь, как сосульки с края крыши под ударами палки весёлого и злого пацана.
И надо ж было мне купить этот китайский шлак вместо нормальной русской зимней обуви. Ведь стояли в магазине хорошие ботинки из натуральной кожи, с толстой подошвой, да жаба задушила: эти дешевле и лучше смотрятся, стильные, мол, они. Стильные… Что-то тридцатиградусный мороз поубавил им стильности в моих глазах. Я бы сейчас и от валенок не отказался. Еду в тёплом автобусе, а ноги так и стонут: давай домой, давай бегом…
Нет, погожу домой. Зайду тут в один магазинчик взять крепкого пива. А домой успеется. Пусть и идти потом далеко — ничего, дойду. По-хорошему то, конечно, надо бы граммов двести водочки хлобыстнуть и бутербродиком с салями закусить, святое дело после работы. Но финансами нынче не располагаю. Туговато с финансами в последнее время.
Я шагнул из автобуса в темноту и мороз. Растопырив руки, похожие в толстых перчатках на клешни испуганного краба, стал осторожно, бочком перемещаться по ледяному накату. Ботинки, ко всему прочему, были скользкие. Тонкие и скользкие.
Слюда какая-то, а не обувь. Чтоб я ещё когда-нибудь купил такое барахло…
Город завалило снегом по самые брови, его только начали расчищать, и народ ходил по узким глубоким тропочкам — ни шагу вправо или влево. По одной из таких тропочек и добрался я к магазину, где было чисто, светло и сияла предновогодняя иллюминация.
Через пять минут вышел на улицу с банкой пива. После недолгих академических размышлений на тему о том, когда выпить её, сейчас или, может быть, дома, решил: конечно, сейчас. Что это за удовольствие — дома пить. Никакого. А здесь можно, здесь в кайф, пусть банка едва к губам не примерзает. Пусть ветер и жёсткий снежок в глаза. Это ничего, это же всё наше.
Я раскупорил банку и сделал первый хороший глоток, который всегда бывает самым вкусным. Ох, красота. Что, бабулька, смотришь на меня, как на психа? Я не псих…
Вскоре лицо у меня одубело так, что свободно двигаться на нём могли только глаза. Но прихлёбывать из банки я не перестал, святое дело. И шёл сквозь темноту и ветер со снегом, и вроде бы становилось лучше. Легче. И светлее.
Решил сходить на рынок. Он ещё не закрылся. Какие-то люди выходили из ворот, шлагбаум предостерегающим указательным пальцем был поднят вверх, и была надежда, что успею на последних минутах купить себе чего-нибудь съедобное на завтра. Китайской лапши хотя бы. Если сам себя не накормишь, то кто же тебя накормит. Но внутри рынок оказался пустым и мёртвым, все палатки и павильончики были покинуты и заперты на огромные висячие замки. Вдоль рядов палаток дул сквозной ветер, снежные бороды, шевелясь, срывались с крыш, и над всем этим мёртвым распорядком висел, качаясь, огромный мощный фонарь. Я посмотрел в одну сторону и в другую, не увидел ни одного освещённого окна. Не успел. Не получилось. Ну и ладно. Главное, пиво-то у меня ещё есть, подумал я, сильнее сжав в ладони хрустнувшую банку. Пиво есть. И пошёл мимо тёмных окон к выходу, до которого было совсем недалеко.
