Вениамин Чернов - Упреждающий удар
Сморщившись от боли и обиды, Гришка сплюнул на снег кровь, схватил лук, положил стрелу с узким ромбовидным сечением - бронебойным - на лосиную жилу-тетиву и... - тут лес обрушился ревом мужицких глоток...
Откуда-то сбоку, no-звериному ревя, вышел на него мужик с косматой бородой, на лыжах. Гришка встал на колени, прицелился и пустил стрелу в оскаленную пасть - разбойник запрокинулся, упал навзничь. Другой - с секирой - подкрался сзади, но ударить не успел: Гришка развернулся и "стрелу стрелил"... Мужик-разбойник охнул, выкатил глаза, постоял... и снова - на него, и, если бы Гришка не отскочил, лежать бы ему с разбитой головой - лезвие секиры чиркнуло по железной шапке...
"Ногами увертывайся от ударов!.. - вспомнились наставления дяди Вани. - Не жди - сам наскакивай, тогда одолеешь..." Гришка выхватил меч - напал - сделал ложный шаг вперед, в сторону - ткнул раненого в грудь, рядом с торчащей стрелой, - застонал, заскрежетал зубами мужик, упал... Но и сам Гришка попал в "клещи" - один с ослопом, другой с копьем прижали его к стволу сосны.
Он с тоской огляделся: "Помог бы кто!" Но вокруг вперемешку лежали его товарищи и мужики-разбойники... "Копье бы..."
Со страхом и злостью всматривался Гришка в приближающегося носатого мужика. Надежды на спасение не было, но он не сдастся! Не попросит пощады, не унизится, - умрет, как воин!..
Но, видать, не силен оказался мужик с копьем в ратном деле, или же слишком был самоуверен: вместо того, чтобы, сделав обманное движение, ударить издалека, вытянул копье и шел на Гришку, как на медведя.
...Он не медведь!.. - ударом меча Гришка отвел копье и, с лету, схватив нож, сблизился с разбойником, по самую костяную рукоять всадил его, отскочил от изумленно-испуганного, с перехваченным дыханием, копейщика. А сбоку на Гришку замахивался другой...
Радостное чувство победы над смертью окрылило, он вошел в азарт, решил не увертываться, красиво выиграть бой, - встретил удар тяжелого ослопа и... не рассчитал, переоценил свои силы - удар был настолько силен, что, больно дернув руку в плече, выбил меч... Дубина, изменив направление, стукнула по ноге. "Ай-я-яй!.. По тому же месту", - застонал Гришка от ломающей душу боли.
Нога неестественно прогнулась, загорелась огнем, все вокруг потемнело, исчезло...
Лицо мертвенно-белое, обсыпанное мутными, как мукой, капельками пота. Он качнулся, теряя сознание, стал медленно заваливаться... Еще удар в спину - и Гришкино тело, как сноп, валится на снег, рядом с другими телами убитых...
А в Хлынове Константина Юрьева ждали дела: одно неожиданнее другого - до самого похода только поворачивайся...
В день его приезда вернулся с войском боярин Андрей Воронцов, привез главарей-зачинщиков бунта. На второй день из Казани подкатили татары-послы - черноглазые, толстые, наглые.
Прознал-таки Ибрагимка, что Вятка собирается татар воевать! Грозит, пугает хан набегом, обещает никого не пожалеть: ни старого, ни малого...
Воевода внешне был спокоен, когда принимал послов. Собрал думу и под образом поклялся, целовал крест, что на Казань не нападет. Татары сразу успокоились - знали русских.
Вятский воевода пошел и на следующую уступку: разрешил остаться в Хлынове нескольким послам-соглядаям.
Боярин Андрей Воронцов посоветовал: "откупись гостинцем - иначе больше потеряем".
Как будто с кровью из собственного сердца вырвал Константин Юрьев богатые подарки: жито, соль, мясо - сколько добра безвозвратно ушло Ибрагимке в Казань!..
Игорь Голубов докладывал:
- Недобрые слухи пошли по народу; говорят, што купила тебя татарва... Изменил ты церковному слову - на двинские земли собираешься. Смута может быть...
"Костя, покажи силу, власть..." - говорил боярин Воронцов.
Конец марта, месяц-полтора до похода. Уже пора заканчивать приготовления, обучение воев, но неладное стало твориться с народом: если раньше терпели голод, холод и работали от темна до темна, продлевая день кострами и факелами, то теперь появились больные, отказчики от работы; беглые бежали в леса по одному, ватагами.
- Распустили мы... Эдак веру к себе утеряем, в народе твердость и силу любят... Прогони послов; посошных мужиков, взятых для похода, вооружи и содержи как рать, а не в избах - какие они воины, когда по вдовам живут... - советовал, как равный, без предупреждения зашедший в низкую широкую трапезную Игорь Голубов. Хлебал со всеми щи, ел мясо, говорил, слушал. Константин Юрьев хмурился, бледнел лицом; синели - оживали - глаза. Понимал: переломный момент, - надо взнуздать народ, чтоб послушен, управляем стал...
Теперь уже ели все молча под красным светом лампады. Боярин Андрей Андреевич, отметнув на бок широкую густую бороду, выпил жбан квасу, истово перекрестился на икону в темном углу, повернулся к воеводе:
- А с бунтарями и ослушниками как с изменниками поступить - чтоб каждый знал свое место!.. Люто казнить! - сколько они моих убили, покалечили...
Поднялся подвойский ватаман - как бы нехотя, перекрестил грудь.
- Куда?.. Поздно - отдыхай у меня, - встал и воевода.
- Завтра рано ехать в Орлов.
- Что там?..
- Ты ж сам рыбацкой артели велел сыск учинить.
- А-а!.. Накажи - пусть не утаивают рыбу... Так уж на роду им, ворам и жуликам, написано - батогами учить, - а то словесные увещевания они принимают за слабость...
Вятский воевода остался один. Думалось. Не было отдыху, покою душе: чернолюдины своевольничают, а он не знает, как установить лад.
Видать, прав Игнат: подрубил боярские корни, силу - вот и забродил народ... Татарва тут еще...
Вспомнилось прочитанное о восстаниях рабов, черни: "Они страшнее любых варваров, татар..." Рассердился на себя: вместо действий - говорильня! "Хватит! Начну с разбойных ватаманов-изменников, - решил Константин Юрьев. - Пред всем миром устрою казнь; казню, как подобает за измену казнить!.."
* * *
Весенний солнечный день. Река Вятка. Безветренно. Казалось, даже ветер спрятался от предстоящего ужаса. Пахнет талой водой, навозом. На темно-синем небе жаркое светило - растапливает снег, заставляет снимать шапки.
Хлыновцы, вои созваны на берег смотреть, как будут топить разбойников-воров.
На посиневшем льду, окруженные стражей, растерянно топтались в нижнем чистом белье пятеро приговоренных к казни. Босые, не чувствуя холода, озирались. Вокруг них ходили, распевая молитвы и чадя кадилами, дьяконы в черных рясах и высоких клобуках.
В стороне стоял десятильник - высокий, костлявый, седовласый, с огромном серебряным крестом на груди.
Воевода с боярами, отгороженный несколькими рядами воев от народа, стоял на льду, недалеко от проруби. Бледный, с болезненным лицом, покрытым, как росой, потом, он уже несколько раз подавал знак десятильнику Моисею: "Начинай!" - но тот делал свое святое дело не спеша...
Наконец-то прикурил он от кадила большую восковую свечу, подошел и подал в закованные руки смотрящего куда-то вверх красными опухшими глазами разбойника Пантелея.
- Возьми, чадо, свечу - причащать пред смертью будем - грехи отпускать... - пропел, пробасил священник. Пантелей уставился удивленно на подаваемую свечу:
- У меня нету грехов!..
Десятильник поднял к небу выцветшие родниковые глаза и запел густо, мощно:
- Господи Исуси! Прости великогрешного раба своего - умом он помрачился и потому глаголит сие... - перекрестился, махнул рукой. Три воя в красных одеждах и шапках подбежали, подхватили Пантелея под руки, потащили к проруби...
- Проститься-то хоть дайте с белым светом, изверги! - выкрикнули из толпы. - Пусть с миром, с людями простится!..
Воевода кивнул: "Пусть..."
Пантелея отпустили. Он как бы очнулся: выпрямился, повернулся лицом к народу и страшным, ревущим голосом закричал:
- Не богоотступник я, православные!.. Не грешен пред вами, - бох меня так примет, - закрестил бледное, мокрое от слез лицо, заозирался, моля глазами толпу.
Послышался зычный мужской голос:
- Отпусти!..
Несколько глоток повторило.
Константин Юрьев шевельнул закаменелыми плечами, крикнул:
- Кончай быстрей!..
Три палача-воя начали плечами подталкивать разбойника к округлому отверстию на льду. Пантелей, крестясь, пятился. Остался еще шажок - и... Он резко повернулся и глянул: чистая прозрачная голубоватая вода - до краев устья проруби, - дышала: поднималась, опускалась - ждала; свежесколотый лед сверкал, блестел под водой, как драгоценный алмаз, и почудилось в этой красоте что-то райское; но вглядевшись дальше, в черную глубь воды, отшатнулся - только теперь поверил в свою неминуемую смерть, до этого еще на что-то надеялся, обернулся к палачам...
Он бы с радостью умер в бою, но так умирать не хотел, и Пантелея не узнали: на лице не осталось и следа слабости, слез. Стоял грозный, готовый на борьбу муж, и палачи подались чуть назад, когда взмахнув окованными руками, со страшным гневным лицом шагнул он к ним.
- Хотите убить за то, што я поднял людей на поганого боярина, изжил со свету татарского подстилку со своим семенем?!
