Александр Хургин - Кладбище балалаек
— Мне в другую сторону, — сказал Аспирант и откланялся.
А Штангист остался и предложил мне как следует выпить. Я сказал, что у меня теперь очень много работы. Если выпивать — в сроки могу не уложиться.
Штангист обиделся:
— Ну у всех, пала, понты. У одного дела, у другого срока. А народ страдает.
Он ушёл по-английски не прощаясь и по-русски матерясь, завёл свой джип и отъехал, и затерялся среди других таких же джипов в дебрях каменных джунглей.
Глава 9
Путь на запад начинается с востока
За несколько дней до того, как я подрядился писать книгу от имени Шефа, кончился год, отпущенный нам с Элей германским командованием. И Эля двадцать пятого мая уехала. В день рождения Игоря, кстати. Игоря и моей кошки. Кошка тоже родилась двадцать пятого мая. Только кошка — год назад, а Игорь — гораздо раньше. И я о нём в этот год забыл. Потом уже вспомнил, позвонил, но дома никого не застал, а говорить с автоответчиком у меня не получается.
Да, Эля уехала. А весь предыдущий год она меня убеждала всеми силами и средствами. Я, сколько мог, держался. Давно взяв анкеты, всё не знал, решусь на отъезд или не решусь.
Эля говорила: «Это когда-то уезжали навсегда. Безвозвратно в полном смысле слова. А сейчас не эмиграция, а туризм. Туда-сюда катайся, живи, как хочешь. Никому до этого нет дела. Особенно если ты денег не просишь, а сам их зарабатываешь».
Я её слушал и соглашался. Что мне ещё было делать? Навсегда, безвозвратно, я бы не поехал, а остался. Мне навсегда нельзя. У меня тут могилы. И сын. И дочь. Пусть жены бывшей сын и дочь, а не мои, а всё равно мои. Пятнадцать лет я с ними. Как же не мои? И язык — мой. Мне же нужно, чтобы он звучал. Фоном чтобы шёл. Ритмы его нужны, синкопы с форшлагами. Но об этом я уже молчал. Думал — да, думал постоянно. Но — молчал.
А Эля говорила: «Будем приезжать. Жить будем, как люди, в европах, а сюда будем — приезжать». Я говорил: «А муж твой?» На что Эля отвечала: «Он мне давно не муж, и ты это прекрасно знаешь». «Но разводиться же с ним придётся?» «Придётся. Вот вывезу его и сразу разведусь. А там и ты подоспеешь».
Я понимал, что сразу ничего не бывает. Но в марте у Эли появился ещё один аргумент, самый последний. В марте она забеременела. Хотя вполне могла сделать это и раньше. Однако получилось не раньше, а вовремя.
Честно говоря, я от себя такого уже не ожидал. И никто, думаю, не ожидал от меня ничего подобного. Всё-таки не каждый рожает себе детей на шестом десятке. Далеко не каждый. Все мои знакомые ровесники — когда Эля уже родила — звонили и говорили примерно одно и то же: «Нет, — говорили они, — мы давно способны только на внуков. А на детей… На детей не способны».
Я тогда все их восторги и удивления снисходительно принял и пришёл к такому умозаключению: «Пока ты способен делать то, чего сам от себя не ожидаешь, всё ещё поправимо. Всё в порядке».
Эля, видимо, к тому же умозаключению пришла намного раньше меня. Прощаясь, она сказала:
— Давай, собирайся потихоньку. Приедешь — как-нибудь соединимся. Там это всё будет проще. А я, пока ты едешь, ребёнка тебе рожу.
— Ты только двойню не роди.
— Почему нет? Там на детей помощь дают.
— Помощь дают. Но почему ты считаешь, что там всё будет проще?
Тут Эля была не оригинальна. Почти все считают, что жить там проще. Мне самому так казалось. Но я всегда понимал, что могу ошибаться, поскольку был в Германии всего один раз, в апреле девяносто седьмого года, то есть давно. Да ещё в качестве приглашённого на литературные чтения автора. Какие выводы можно после этого делать? В памяти у меня осталось нечто поверхностное, неглавное для повседневной жизни. В том числе, и не имеющее к Германии отношения. Например, то, что на дойчмарки, там заработанные, я купил себе компьютер, сотку. Которая и стоит сейчас передо мной.
Но помню я, конечно, и другое. Правда, всё оно из разряда «помнить-то помню, а что толку»?
Первое впечатление от зарубежья настигло меня ещё в аэропорту, когда я понял, что в туалет нужно ходить по ту сторону нашей границы, даже если это «по ту» находится в самом Борисполе. Но это так — заметка на полях. А вот Люфтганза меня действительно поразила: попав на нашу гостеприимную землю минута в минуту, она прекрасно задержалась с вылетом, так как багаж погрузить вовремя мы не успели, зарегистрировать и обшмонать пассажиров за два отведённых под это дело часа — тем более, ну и вообще — что значат для нас какие-то двадцать пять минут опоздания? Для неё — Люфтганзы в смысле — они тоже ничего не значили, и в воздухе Люфтганза газанула, наверстала упущенное нами на земле и села, как положено, — в означенном месте и в означенное время. Но это позже.
А пока я видел, как на нашей территории меняются немцы. Это во Франкфуртском аэропорту, где самолёты сыплются с неба, как горох, а служители ездят по зданию на электромобилях, они будут спокойно читать дармовую прессу, запивая её дармовым, люфтганзовским, кофе (чаем, колой и т. д.), и не будут никуда торопиться в уверенности, что за пятнадцать минут в самолёт успеют войти все триста пассажиров. В Киеве же они за полчаса выстраиваются в живую очередь, стоят, переминаясь, в затылок друг другу, выяснив предварительно «кто крайний», и вытягивают свои немецкие шеи, и не могут оторвать своего немецкого взгляда от картины погрузки их багажа нашими грузчиками. Они хватаются за сердце, почки, печень и что при этом думают, и в каких выражениях — нашему человеку не догадаться, даже если он мыслитель.
Вздохнули немцы только на борту своего самолёта. Здесь они снова стали людьми и начали звучать гордо. Здесь они были дома.
Дома в немецком самолёте были и канадцы, и американцы, и прочие французы. Дома чувствовали себя даже мы. Вернее, мы чувствовали себя в гостях — и поэтому лучше, чем дома. Мы здесь, несмотря на свою безъязыкость и чужеродность, были желанны и почти любимы. Ведь если бы мы не были желанны и любимы, разве стали бы подавать нам такое пиво (вино, коньяк, шампанское, соки, воды, и иные жидкости), такой обед, такой кофе? Конечно, за всё уплачено, но самый лучший кофе в Германии я пил именно в самолётах. В остальных общедоступных местах — это был тот ещё напиток тех ещё богов. У нас такой продают на Озёрке в базарный день и в вокзальном буфете до и после полуночи, когда милиция уже спит.
Зато в их аэропорту кофе я наливал себе в коричневые одноразовые чашечки. Они стояли стопками, как горшки в «Операции Ы», и когда человек, выпив кофе, выбрасывал в урну такую великолепную чашечку, мне хотелось украсть их все, увезти на родину, которую не выбирают, и подарить своим лучшим друзьям и подругам — чтобы они пользовались ими в торжественных случаях, принимая самых дорогих гостей. Не знаю, что, но что-то не позволило осуществить мне этот проект (О!). Я наблюдал, как прекрасные чашечки летели в урну, и мою подкорку подтачивал вопрос: «Где, спрашивается, хвалёная немецкая экономность?»
То есть экономности (если забыть о чашечках, что невозможно) хватало. К примеру, мыла в душе лежал такой кусочек, что носки постирать ни за что не хватило бы. Один ещё куда ни шло, а два — ни за что. А за вечер встречи, устроенный в нашу честь, с нас же высчитали по двадцать марок. Ну не свинство ли?
Какие ещё познания я приобрёл? Что из приобретённого могло пригодиться мне в будущей иммигрантской жизни? Очень немногое.
Вот, допустим, узнал я, что мелочи в Германии превыше всего. И о них нужно знать. Для собственной же пользы. Что автоматы, продающие билеты, установлены только в первых вагонах берлинского трамвая, нужно было знать. Когда и какую кнопку нажимать, и что в них запихивать, тоже знать было нужно. Скажем, монеты, меньше десяти пфеннигов, автоматы не жрали. Хотя сдачу с полусотни марок давали беспрекословно. Не мешало знать также, что денег на билет жалеть не следует. Несмотря на то, что стоил он очень дорого. Штраф за безбилетный проезд был вообще бесчеловечных размеров.
Знать нужно и где продают дешёвую еду, одежду, чип-карты, где меняют валюту, где стоит телефон-автомат. Всё это в столице объединённой Германии — совсем не на каждом шагу.
Кстати, о телефонах. Шестнадцатого апреля я звонил родителям. Поздравлял их с днём рождения. Слышно было так, как по телефону слышно вообще не бывает. А звонил я — чтобы было дешевле — не из номера, а из обыкновенной телефонной будки. То есть, по моим представлениям, я звонил из совершенно необыкновенной телефонной будки — жёлтой и звуконепроницаемой, с не выбитыми стеклами, без характерного запаха вчерашней мочи внутри. А возможность позвонить из неё в любую страну мира! Тогда для меня это было настоящим чудом. К счастью — не обошлось без лёгкого идиотизма. Стоимость разговора со Штатами в будке была, а кода страны — не было. Хотя любые другие коды — были. Возможно, все немцы и так знали код США. Но я-то его не знал. И рылся — просто уже ради интереса — в толстенных телефонных книгах. Они висели на специальных кронштейнах. И были достаточно растрепанны, но не украдены.
