Алла Дымовская - Рулетка еврейского квартала
А бравый инспектор тем временем уже лез задом наружу. Повернувшись к «Москвичу» спиной, прикрыл аптечку от «жинки» и еще раз подмигнул Марианну Казимировичу: дескать, не боись, все останется между нами, штраф выпишем за отсутствующий валидол. И стал проверять содержимое пухлой и тяжелой аптечки.
Аптечка содержала ни дать ни взять… такое, отчего и сам инспектор тоже утратил дар речи. Совершенно.
– Стой, зараза! – И очухавшийся инспектор с размаху опустил свой жезл на черепушку пытавшегося дать деру Марика. – А ну, ни с места! – это уже, выхватив из кобуры пистолет (правда, заряженный чистым воздухом), выкрикнул инспектор срочно покидавшей автомобиль девушке.
Марик лежал на земле, оглушенный ударом, дуло табельного оружия смотрело Инге в лицо, но сдаваться она не собиралась. Так. Вцепиться инспектору ногтями в рожу, выхватить аптечку с валютой и бежать что есть сил. После аптечку в канализацию, и пусть доказывают. А пистолет? Ну и что, что пистолет. Не станет инспектор стрелять – сейчас еще, слава богу, не лихие девяностые, а мирные относительно времена. Да и заряжен ли ствол? Тоже не лыком шиты и слыхали, что гаишные «селедки» служат больше для вида и устрашения, чем для всамделишней стрельбы. И Инга бросилась в бой. Он оказался коротким и кровавым. У инспектора в результате получились расцарапанными бровь и щека, а у Инги разбит нос. Сразив наглую преступницу ударом в солнечное сплетение, дорожный блюститель порядка, грубо и поддав пинка, швырнул обмякшее тело на заднее сидение. А еще через секунду, пройдясь полосатой дубинкой по ребрам, поднял на ноги и Марика, от боли мигом пришедшего в себя.
Так они и поехали все вместе в «Москвиче». На переднем сидении за рулем неудачливый валютчик Марианн Казимирович, на заднем – инспектор с аптечкой и пистолетом наголо и стонущая у его колен, согнутая в три погибли Инга.
– Слышь, мусор, отпусти сестренку, – сиплым и одновременно сдавленным голосом попросил Марик инспектора, – она ни при чем, это мои «зеленые», мне и отвечать.
– Счас как дам за «мусора» по балде, по пояс в пол вгоню – побежишь ножками по дорожке заместо колес, – злобно откликнулся инспектор и на всякий случай легонько ткнул Марика дулом в ухо, – в милиции разберутся и с братишками, и с сестренками, мало счастья не покажется.
Инспектор ГАИ канителиться не стал, отвез в ближайшее отделение внутренних дел, заодно и погасил стародавний служебный должок майору Казачуку, которого премного чтил и уважал за «понимательное» отношение к работникам дорожно-постовой службы.
Казачуку лично он и сдал и наглую парочку, и аптечку с валютой. Парень в отказ идти не пожелал, да и взяли с поличным, плюс еще девица оказала сопротивление, но Казачуку того было маловато. Валюта – дело не его, положено передать куда следует, в управление госбезопасности, тем более что сумма особо крупная. Конечно, смежники не обидят в преддверии праздника, и у Казачука, в отличие от многих, с ребятами из КГБ были неплохие отношения. Но желательно бы и снять первый допрос, потом ему зачтется. И необязательно же передавать непременно двоих, в службе безопасности тоже люди не жадные, если с ними по-хорошему. Можно и так, как поется в песне: тебе половина и мне половина.
Парень, однако, оказался кремень. Во всем сознался, но и только. Никого не назвал и называть, видимо, не собирался, явно желая в этом деле идти единственным паровозом. И сестренку, по документам настоящую, пытался отмазать изо всех сил. Дескать, ничего она не знала и не ведала, а драться кинулась, испугавшись пистолета. Казачук через пять минут понял, что с братцем Марианном на этом можно и закругляться. Все было ясно. Чья-то шестерка, за молчание обещано хозяином, к тому же парень туп и уперт, будет стоять на своем, хоть до полусмерти излупи. А этого тоже нельзя, передать клиента далее нужно без телесных изъянов. Да и у ребят из безопасности свои методы, вот пусть они и разбираются. Но девчонка – материал подходящий. Кажется, «ментовки» еще и не нюхала, тут можно пообещать и попугать, и черт с ней, честно обменяться. Сестренка симпатичная и, видно, вляпалась по глупости – у Казачука дочь такого же возраста.
Девочка сломалась быстро. От одного упоминания перспективы десятилетней отсидки по строгому режиму и передачи дела в КГБ. Теперь сидит и пишет письма, может, что путное и изобразит. Письмо поедет с братцем дальше по назначению, а девчушку ждет малый срок за хулиганство и за тунеядство. Сама же призналась, что не учится и не работает, а только числится по ведомости уборщицей. Казачук был готов простить даже и тунеядство, если сочинение ее выйдет интересным.
А Инга строчила по бумаге с пулеметной скоростью. Рука летала поперек шероховатого листа, выводя строчки, а голова думала о другом. О том, что глупо было совать валюту в аптечку, побоялись, что если везти на себе, то может выйти плохо. Будто вышло хорошо! О том, что Марика жалко и им определенно придется пожертвовать. А впрочем, он ей не брат и сам виноват. Инга его валютой спекулировать не посылала. Что Стендаль гад, и надо постараться перевесить на него главную вину, что дядька из Николаева, как утверждал Марик, связан с деятелями из синагоги, жалко, она не знает с кем. Что ей страшно до смерти и не хочется в тюрьму даже и на год. Что она докатилась до позора и ареста и что ниже падать ей уже некуда. Было скверно, стыдно и одиноко. И она писала, писала. Ничего не скажешь, славная новая жизнь у нее получилась. Вот так второй шанс!
Потом вернулся Казачук. Прочитал, присвистнул. А после похвалил и пообещал, что их договор остается в силе.
– Куда меня теперь, гражданин начальник? – просительно и робко спросила Инга. Ей уже рисовались камеры, набитые уголовницами, нары и параши.
– А? Что? – оторвался от своих бумаг Казачук. – Куда, куда? Посидишь пока в предвариловке, а как твоего братца Марика заберут, тогда с тобой и решим. О мере пресечения. Будешь умницей, выпущу под подписку до суда. Хотя это вряд ли, врать не буду. Но спокойную камеру обещаю, – выдал утешительный приз майор. Перед ним уже маячило серьезное служебное поощрение второй долгожданной звездочкой.
Ингу скоро увели. Заставили сдать кошелек с пятнадцатью рублями, золотые колечко и кулон на цепочке, наручные часы. Далее ее ждала временная камера. Молодой и разбитной сержант повел ее по коридору, руки назад. И тут Инге в горячке обрушившейся на нее беды пришла спасительная идея.
– Гражданин сержант, – захныкала она, чуть повернув голову к сопровождающему ее милиционеру, – гражданин сержант, пожалуйста! Дедушка у нас старенький, не знает, что случилось, будет переживать. Один только звонок, умоляю! Я вам номер дам!
– Не положено! Ишь, ты, дедушка! У всех дедушки, бабушки, раньше надо было думать! – огрызнулся на нее сержант. Но как-то не слишком зло.
У Инги появилась некоторая надежда. Она стала скулить и просить еще жалобней и настойчивей:
– А уж дедушка бы вас отблагодарил бы! Честное слово. И я бы все-все вам отдала, да у меня и деньги, и колечки отобрали! Ну, хотите, я на колени перед вами стану, – и Инга развернулась в узком, пустом и темном коридоре, желая тут же бухнуться перед сержантом в унижении.
– Но-но, задержанная, встать немедленно! А то приму меры! – и сержант поднял Ингу за плечо, впрочем не грубо, и тут же вдруг жарко зашептал ей в ухо: – Все, говоришь, отдала бы?
– Все, все! – забожилась Инга, кое-что начиная понимать и надеяться.
– Ладно, заходи! – сержант игриво подтолкнул ее в абсолютно свободную от человеческого присутствия вонючую камеру. – С дедушкой после сочтемся.
Инга уже давно догадалась, какой платы хочет разбитной сержант, и это ее ничуть не покоробило. Наоборот, такого удачного разрешения собственных проблем она и не ожидала. Подумаешь, молодой и здоровый парень, и лицом ничего себе, дело минутное. Инга даже получила удовольствие от его медвежьих объятий и романтичности тюремной обстановки. Страх понемногу отступал. Сержанта она обслужила по высшему классу и, будучи душой гораздо старше, чем телом, с некоторой долей материнской покровительственности.
– Пока моя смена, сиди себе тут одна, на здоровье. А я попозже и поесть принесу, – пообещал сержант, застегивая форму, Инга ему, видно, понравилась. – И сменщику скажу, чтоб не обижал, если задержишься надолго.
– Ты приходи! – кокетливо позвала его Инга. Но ей и жутковато было оставаться одной в гулком каземате.
– Да уж не откажусь, только служба. Сама понимаешь. Ладно, говори номер.
И Инга дала сержанту телефон Гончарного. Дело шло к вечеру, и Моисей Ираклиевич уже должен был вернуться домой, чтобы в пять часов отпить неизменный стакан ряженки для успешного опорожнения кишечника.
Неизвестно, что происходило наверху, во владениях майора Казачука, и как решилась участь Марика, а Ингу никто больше не беспокоил. Даже и любвеобильный сержант не приходил. Неужто обманул? Так хоть бы поесть принес! В голову от пустоты помещения и отсутствия занятий лезли темные и тоскливые мысли. Неужто ее и вправду ждет тюрьма? Ее, бывшую бабушкину внучку, интеллигентную женщину, докатившуюся черт знает до чего. И так ли уж лучше ее нынешнее положение? Тут ведь и подоконника нет. И нет исхода. И все же лучше. Лучше. Потому как обстоятельства жизни Инги зависят только от нее. От кулаков, мозгов, зубов, умения крутиться и царапаться и выживать. Только вот камера. Вдруг добродушный майор обвел ее вокруг пальца и теперь намотает ей срок на полную катушку? К чему ему Инга? Показания написаны, и, стало быть, прибыль получена авансом. Вот разве что Гончарный ее пожалеет и не забудет, захочет вступиться. Да полно, сможет ли он? Связи связями, но здесь валюта. Время, однако, шло, и сколько его прошло, было неведомо. Инге в мрачном камерном запустении и одиночестве казалось, что минули дни. Но когда она стала уже и отчаиваться в своем ожидании, за ней пришли. Не игривый сержант, а другой, снулый, как муха, тоскливый лейтенант повел ее из камеры прочь. Он же дал ей расписаться на подписке о невыезде и вернул все имущество: кошелек, кулон, кольцо и часы, даже все деньги до копейки оказались на месте.
