Кристин Валла - Мускат
Первое время Клара Йоргенсен выживала на Видабелле исключительно за счет любопытства. Потом ее охватили нетерпение и тоска по всему, что стало недостижимым. Она соскучилась по домашнему теплу и телевизионным программам, по осенним вечерам и трамваям, по вечернему уюту освещенной лампочками библиотеки. Временами она мечтала о стуже, или, скорее, не о стуже как таковой, а о том, как возвращаешься с холода, вся в гусиной коже, и, забравшись под одеяло, чувствуешь, как тебя охватывает тепло. Не душное и липкое тепло карибской ночи, а легкое и нежное, как ласковые объятия. Она соскучилась по тому чувству, какое дает глоток глинтвейна в заиндевелый зимний день, и по утреннему ощущению ледяных плиток под босыми подошвами в ванной комнате. Она с тоской вспоминала, как бывало молила, чтобы скорее наступило лето, наверняка зная, что оно еще не наступит. Ей не хватало покрытых опавшей листвой улиц, октябрьских колоколов на вечерней заре и декабрьских витрин в магазине изделий из стекла под Рождество. Без смены времен года весь мир казался статичным и бессобытийным, в нем ничто не менялось, не случалось нежданно-негаданно, каждое утро встречало ее тем же самым: зноем и солнцем, неизменным солнцем.
Это было самое унылое Рождество в жизни Клары Йоргенсен. Они отпраздновали его в ресторане на пляже в обществе Эрнста Рейзера, Кармен де ла Крус, Хенрика Брандена, Бьянки Лизарди и бармена Умберто. Все было не так, как дома. Рождественские гномики в парке выглядели нелепо среди засохших кустов, а возле бара красовалась чересчур пышная елка, перегруженная дождиком и аляповатыми игрушками. Праздничное угощение готовил нанятый Хенриком Бранденом повар из местной гостиницы, который специализировался на завтраках; поставленная сейчас задача явно выходила за рамки его кулинарных талантов. В результате меню состояло из омлета с ветчиной и самой пересушенной индейки, какую когда-либо пробовали обитатели здешних широт. Клара Йоргенсен мечтала о пирожных с обсыпкой. Она попыталась представить себе вкус этих золотистых, тающих на языке кусочков. Но вместо того чтобы вспомнить вслух о норвежской рождественской выпечке, она запивала каждую грустную мысль глотком бренди. Глушить тоску выпивкой не входило в число ее привычек, но сегодня был сочельник, она была вдали от дома на чужбине, никто не обращал на нее внимания, и Клара Йоргенсен надралась.
На людях ей всегда было особенно одиноко. У Клары Йоргенсен отсутствовала способность капитана приноравливаться к любой компании, с какой приходилось встретиться, не умела она также поддерживать общий разговор. Особенно трудно ей было общаться с Бьянкой Лизарди, у которой не хватало терпения дожидаться, пока Клара Йоргенсен, балансируя, точно канатоходец, на узкой тропке испанских слов, доберется до конца фразы. Эрнест Рейзер движением лунатика то и дело, не глядя, наливал себе новую порцию виски, время от времени бросая через стол с остатками яств, перешедшими в полное владение мушиного роя, саркастические замечания. Карменде ла Крус казалась довольной собой, на ее лице была написана радостная уверенность, что она удачно развлекла своими разговорами капитана и его супругу, она до того нахохоталась, что совсем осипла. Бьянка Лизарди поглядывала на нее орлиным оком, а у Клары Йоргенсен зрачки расширились и округлились, как бортовые огни. Наконец Умберто поднялся из-за стола и принялся убирать посуду. Его примеру последовала Бьянка Лизарди. Вскоре послышался какой-то вскрик.
В этот вечер Бьянка Лизарди безвинно пострадала в стычке между барменом Умберто и поваром из-за последнего недоеденного куска кошмарной индейки. Повар схватил топорик для рубки мяса и замахнулся на бармена, в этот миг между ними, как на грех, затесалась Бьянка, и лезвие рубануло по ее руке. Бледная до синевы молодая девица опустилась на стул и застыла уставясь на кровь, хлещущую из глубокого разреза между большим пальцем и остальной кистью. На замызганном полу у нее под ногами мгновенно натекла целая лужа крови, и мужчины, которых раньше ничего не могло остановить, при этом зрелище тотчас же забыли о своих разногласиях. Тут примчался Хенрик Бранден и подскочил к Бьянке Лизарди с салфеткой; их потребовалось еще несколько. Сама Бьянка Лизарди сидела в оцепенении, а Хенрик Бранден, выбрав в водители Кармен де ла Крус, которая выпила меньше других, велел ей везти девушку в больницу. Обе женщины не слишком обрадовались такому решению, но тотчас же поехали. Бьянка Лизарди сидела молча все такая же бледная и только крепко сжимала тряпицу, которой была завязана рука, уверенная, что большой палец вот-вот отвалится.
— Ну, как ты там? — спросила Кармен де ла Крус, не вынимая изо рта сигарету.
— Если я не умру от потери пальца, то уж от такой езды — наверняка, — сквозь зубы процедила Бьянка Лизарди.
— Не волнуйся, — ответила Кармен, которая была выше того, чтобы реагировать на подобные выпады. — Я раньше работала полицейским в Каракасе. Разве ты не знаешь?
— Слыхала. Кажется, так поступают с ворами у мусульман. Ведь верно? — сказала Бьянка с самым невозмутимым видом, покосившись на свой палец. Ее выдавало только подрагивание нижней губы. Она терпела страшную боль.
— Но ведь ты же ничего не украла, не так ли?
— Нет. Жизнь — вот кто главный злодей.
Кармен де ла Крус подняла стекло и включила кондиционер.
— Ты кричи, если хочется.
Но Бьянка Лизарди никогда в жизни не кричала и не собиралась кричать сейчас.
— Твое дело рулить, вот и рули!
Пришить полуотрубленный большой палец Бьянки Лизарди стоило один миллион боливаров. Счет оплатил Хенрик Бранден, вручив солидный чек директору больницы, который сам был калекой с искусственным глазом. Палец навсегда утратил подвижность, но, по крайней мере, был на месте, и если не пытаться взять в руку больше двух тарелок, никто и не заметит, что этот палец едва не остался на полу операционной. Бьянку Лизарди оставили на ночь в больнице, и вместе с ней там осталась Кармен де ла Крус, потребовав от докторов, чтобы они ни в коем случае не говорили Бьянке, что она тут сидит и ждет, когда ее отпустят. Вместо Бьянки она поговорила со своим мужем, который пришел, чтобы подписать чек, и заметил ей, что, как ни странно, у Бьянки, кажется, на острове нет ни родных, ни друзей.
— Ничего странного, — ответила Кармен де ла Крус. — У Бьянки преувеличенные представления о любви. Это верный способ, чтобы остаться одинокой.
Клара Йоргенсен осталась на пляже с капитаном и Эрнстом Рейзером. На ее взгляд, их троица представляла собой плачевное зрелище: Эрнст Рейзер, подремывающий на неудобном пластиковом стуле; капитан, без остановки смоливший одну за другой сигарету, и она сама, вылакавшая полбутылки бурого бренди, не сказав за все время ни единого слова. Уильям Пенн посмотрел, как она сидит с остекленевшим взглядом, механическими движениями ломая пальцы. Казалось, еще немного, и она сойдет с ума.
— Клара? Может быть, тебе нехорошо?
Клара Йоргенсен медленно покачала головой, слезы вот-вот готовы были брызнуть у нее из глаз. Она попробовала встать, но тотчас же пошатнулась и ударилась боком о край стола. Капитан спокойно встал, потряс за плечо Эрнста Рейзера и сказал старику, что ему пора спать. Затем капитан взял Клару Йоргенсен за руку, и они вместе спустились к воде.
Она глядела на огоньки дома на пляже пустыми, как у куклы, глазами. Через минуту-другую она попросит капитана остановиться и подождать. Уильям Пенн достаточно выпил за свою жизнь, чтобы знать: иногда в этом состоянии даже небольшая прогулка пешком может оказаться делом непосильным. Клара Йоргенсен присела на корточки у кромки воды, ее дважды вырвало, после чего она разрыдалась. Уильям Пенн только обнял ее, не говоря ни слова, но в этот миг тишины он вдруг ощутил вину, словно нарушил данное себе слово и не выполнил какое-то давнее обязательство. Клара Йоргенсен даже не попыталась встать. В туфли ей набились камешки. Уличные фонари погасли, и только месяц отбрасывал на воду тусклый луч.
— Клара, тебе хочется домой? — спросил Уильям, обхватив ладонями ее лицо. — Ты больше не можешь?
Она прихватила краешек рукава и отерла соленые следы на лице.
— Я устала. Я хочу домой, — сказала она.
— Я понимаю. Первым же самолетом. Обещаю тебе.
На лице Клары появилась морщинка. Она подняла на капитана недоуменный взгляд.
— Я хочу домой, — сказала она. — Зачем мне куда-то лететь!
Сбросив туфли, она взяла их в руки и босиком пошла дальше по пляжу.
Ощущение дома наконец появилось у Клары Йоргенсен на Карибах. Оно пришло незаметно, наплыло, как морское течение, невидимое и неощутимое. Прошло время, и она приняла обыденный ход жизни таким, как он есть. Отчасти в этом было что-то привычное и скучное, но в то же время надежное и желанное. Потом ушли страхи: страх сказать что-то не так, боязнь задать самый обыкновенный вопрос, пустить корни, и страх, вызванный тем, что вдруг она сделала неправильный выбор и вообще зря к нему приехала. Ощущение, что и остров, и капитан выбраны правильно, никак не приходило. Вернее, оно пришло в той форме, в какой это бывает, когда два человека знакомятся друг с другом так необычно, когда они спят в одной постели, питаются из общего холодильника, принимают душ под одной струей и делят друг с другом общий отрезок времени, составляющий человеческую жизнь. Так случилось, что у нее прошел страх перед Уильямом Пенном, и она даже могла теперь без особого смущения сказать ему, чтобы он почистил зубы и подмылся, могла вместе с ним мыться по утрам, голышом расхаживать по дому, смеяться над его сморщенными печеными яблочками или с хохотом плюхнуться на него спросонья. Первоначальный драматизм в отношениях схлынул, постепенно уступив место спокойной умиротворенности, подкрепляемой легкими, привычными поцелуями, поглаживанием по животу, близостью без слов и без жестов. Два тела бок о бок на широкой постели, спаянные нерушимыми узами, выросшими не только на почве братства или страсти, но из будничной акустики любви.
