Кристин Валла - Мускат
Она повернулась к нему и окинула его серьезным, изучающим взглядом. Затем на губах ее появилась улыбка, и она ответила:
— Но, разумеется, это невозможно.
— Да, разумеется, — согласился Габриэль Анхелико.
— Однажды настанет день, когда я все это забуду, — сказала она.
На ее лице отразилось облегчение.
— Я совсем замечталась. Скоро это пройдет.
Габриэль Анхелико схватился за сердце, стараясь не показать, что она только что сделала ему больно. Клара Йоргенсен легко вскочила с кресла и выпрямилась. Она развела руки и улыбнулась ему. С ее лица исчезло прежнее напряженное выражение, словно что-то заставляло ее нервничать, теперь же, напротив, казалось, будто она повторяла это движение сотни раз.
— Прощай, профессор! — бросила она небрежно.
— Прощай, сеньорита Клара! — ответил он.
И она повернулась и ушла.
Габриэль Анхелико глядел ей вслед, пока ее силуэт не растворился в приречной тьме. И только тут он подумал, что за все время, что они сидели вдвоем, ни одна живая душа не показывалась рядом и никто их не видел. Даже ни одна бездомная кошка, ни один неверный супруг не прошел крадучись мимо. Были только он и она да оливковое дерево, и Габриэль Анхелико понял, что в эту ночь ему не уснуть. Ее посещение было всего лишь маленьким интермеццо в бесконечной череде предсказуемых дней. Оно не сделало ее более живым человеком, а только укрепило его в мысли о том, что он на всю жизнь прикипел к идее этой девушки. От вида опустевшего кресла у него появился во рту горький привкус. Придавленное сиденье не успело расправиться, словно кресло еще ждало, что она вот-вот вернется. Он знал, что и сам будет ждать, как прождал тридцать лет, уверенный в том, что, как только она наконец придет, он ее тотчас узнает. Так оно и случилось. И отныне весь его мир будет окрашен знанием ее существования или ее отсутствия.
Клара Йоргенсен вышла из самолета, совершавшего чартерные рейсы, и ступила на землю венесуэльского острова Видабелла с открытым ртом, словно рыба, выброшенная на берег отливом. Для девушки это была первая встреча с Латинской Америкой. Карибский воздух был густым и плотным, он дохнул на нее страхом, этот воздух был пропитан сыростью, а открывшийся перед глазами вид являл картину бесплодной, насквозь иссохшей земли. Деревья торчали какими-то скрюченными уродцами, изнывающими от жажды в безводной пустыне. Песок, казалось, только замер в ожидании следующего порыва ветра, чтобы подняться и унестись туда, где на него упадет хотя бы капля воды. Из самолета остров показался ей жалким клочком суши в окружении полумертвого кораллового рифа, все вместе напоминало распластавшуюся на воде пепельно-серую медузу. Внизу он показался ей еще меньше, чем с воздуха, будто на глазах усох под экваториальным солнцем. На Видабелле вот уже шесть месяцев не было дождя, в последний раз дождь сбрызнул остров на Пасху, и так скупо, что не успел хорошенько пропитать землю.
Остров Видабелла был так мал, что его можно было проехать из конца в конец меньше, чем за час. По берегам было разбросано четыре городишки. Самый большой — Пуэрто-де-лас-Навас, в нем имелись дискотеки, торговые улицы, отели и стриптиз-клубы для увеселения мужской части публики, наезжавшей в отпуск без жен. На запад дорога тянулась вдоль высоких утесов, неумолимо спускавшихся крутыми обрывами в морскую бездну, и приводила в тихое местечко Санта-Анна. В этом рыбацком поселке был всего лишь один отель и горстка ресторанов. Одно из этих заведений принадлежало Пепе Параисо, могучему итальянцу, от которого островитяне научились печь в каменной духовке пиццу. Его ресторанчик располагался под кокосовой пальмой, самой большой на всем побережье, перед ресторанчиком имелась уютная терраса, на которой можно было, сидя под парусиновым тентом, пить фруктовый пунш, любуясь темными силуэтами возвращающихся рыбацких лодок на фоне заката. Отсюда было рукой подать до «Ла Наранхи» — заведения с кладбищенски серыми скатерками и щербатым бетонным полом. Безлюдными вечерами здесь можно было встретить управляющего; с неизменным стаканом виски в руке, он непрерывно курил, вперив взгляд в какую-нибудь покосившуюся деталь интерьера. Обычно он довольствовался тем, что лишь вздыхал и толковал результаты наблюдений как знак того, что пора закупорить бутылку.
Клара Йоргенсен нерешительно открыла дверь в маленький домик на пляже, который с этого дня должен был стать ее жилищем. Ей показалось, что самый воздух дома потянулся к ней прозрачными пальцами, чтобы заключить ее в объятия. Пол был сделан из грубо оструганных деревянных досок, стены обиты бамбуком, а окна казались давно не мытыми. Длинная деревянная скамья разделяла кухню и главную комнату, на одном ее конце стояла корзинка с фруктами, которые уже начали попахивать. Из мебели в комнате были неудобный деревянный диванчик и стеллаж, полки которого зияли пустотой. У окна стоял письменный стол — по-видимому, новый; в пыльной, сумрачной атмосфере он казался запущенным.
— Это для тебя, — объявил Уильям Пенн. — Чтобы тебе было, где заниматься наукой.
Заулыбавшись, она обернулась к капитану, который стоял у нее за спиной. Он ждал ее приезда вот уже несколько недель. И вот она здесь, разглядывает стол, который он приготовил ей в подарок. Наконец она, подхватив чемоданы, отправилась в спальню — и замерла на пороге, увидев широкую двуспальную кровать из мореного дерева.
— Это здесь я буду спать? — спросила она.
Он взглянул на нее:
— Если только ты не предпочитаешь спать в гамаке.
Робко улыбнувшись, она бросила взгляд на террасу, где под дуновением бриза покачивался гамак.
— Это самая большая кровать, какую я когда-либо видела, — сказала она и медленно подошла ближе.
— Которая сторона будет моя?
Он пожал плечами:
— Выбирай, какую хочешь.
Она присела на край и задумчиво провела ладонью по одеялу. Он подошел к ней и опустился на корточки у ее ног.
— Думаешь, тебе здесь понравится? — спросил он.
— Да, а почему бы мне могло не понравиться?
— Ну и как тебе это место?
— Место как место, не хуже других.
— Ты права.
Она вдруг загорелась желанием сейчас же распаковать вещи. Сидя на кровати, капитан наблюдал, как она ревностно раскладывает свое добро по ящикам и полкам в шкафу, словно устраиваться в незнакомом месте доставляло ей какое-то особенное наслаждение. На мгновение она напомнила ему девочку, играющую с подружками в кукольный домик; восторженный огонь, который светился в ее глазах, перекинулся к нему и зажег теплую искру в его сердце.
Клара Йоргенсен привезла с собой на Видабеллу пятнадцать романов и список испанских слов. Ей понадобилось три дня, прежде чем она стала одна выходить из дому. Городишко сперва показался ей малопривлекательным и полумертвым, в магазине ей приходилось на каждую мелочь тыкать пальцем из-за незнания нужных слов. Галдящие голоса на улице были для нее непонятны, и много недель она прожила, ни с кем не обменявшись ни словом. Не найдя чего-нибудь на полках супермаркета, она выбирала другую вещь, чтобы не прибегать к посторонней помощи, и, если ей случалось заблудиться, никогда ни у кого не спрашивала дорогу. Местные жители с любопытством поглядывали, как она, слишком тепло одетая, ходит по супермаркету с розовой корзинкой. Вскоре она сменила свою одежду на легкие платья и свободные юбки. Вначале у нее был бледный и болезненный вид, но скоро появился такой же золотистый загар, как у туристов с Флориды; каштановые волосы ее немного выгорели, и глаза стали как будто больше. Никто толком не знал, откуда она приехала и зачем поселилась на острове, все видели только, что она ненасытно глотает книги.
Санта-Анна был грязноватым, но уютным городком. Клара Йоргенсен еще успела застать во всей красе румяное цветение деревьев галлито, когда утренний ветерок с Карибского моря овевал свежестью потное от зноя лицо. Кроме маленькой гостиницы и ресторанчиков на пляже в городке была еще и китайская харчевня, которую держало семейство из Пекина, насчитывавшее двенадцать человек — представителей трех поколений. Рядом стояло ветхое казино, комическое подобие Тадж-Махала, закрытое с тех пор, как сменился губернатор. Самое посещаемое место городка находилось на углу перед баром «Рафаэль эль Гранде». Воскресенье было днем всеобщего пития, когда сюда после мессы прямиком устремлялись рабочие и служащие, рыбаки и торговцы заливать свои молитвы ромом с «колой». Даже церковь пришла в упадок и только вздыхала о своем былом величии, однако каждое воскресенье она была битком набита народом и вся кипела машущими веерами, руками, кладущими крестное знамение, и вымученными песнопениями. За церковью располагалась площадь, разумеется, как везде, имени Боливара, усеянная мусором и обсаженная деревьями, которые от вредителей были покрашены известкой. Непременный бюст освободителя страны был заляпан прочно въевшимися потеками птичьего помета, которые красовались на гордом челе генерала каким-то позорным пятном, похожим на кастовый знак.
