Галина Лифщиц - Хозяйка музея
Отправились они прошедшей зимой в Питер, не убоявшись грозных сосулек. У Мани там намечались свои дела, Свена же пригласили на некий, как обещалось, потрясающий показ японских дизайнеров одежды. Сын примкнул из любви к городу.
Вот на показе-то и произошло свиданьице. Сын, по своей журналистской привычке и хорошо зная в Питере многих, причастных к миру моды, заглянул, так сказать, за кулисы – туда, где девушки-модели облачались к показу. Заглянул и выскочил через весьма короткое время с лицом, выражающим изумленное недоумение.
– Ма, такого ты точно не слышала. Там – фольклор. Пойдем, проникнешься.
Естественно, Марии потребовалось срочно пройти туда, где ее ожидал неслыханный фольклор.
Да! Сын не обманул. Элементы народного творчества присутствовали. Но не в виде песен, частушек, пословиц и прибауток, а в форме отдельно взятых причудливых матерных и других похабных слов и словосочетаний, издаваемых тонким, но все же мужским голосом.
Маня вполне обоснованно относила себя к любительницам острых словесных ощущений, но от услышанных изысков кровь бросилась ей в голову.
– Сучье отродье, что трясешь своим б…ским выменем! Закрой сосальник, иначе нассу тебе в него! – Вот именно на такой высокой ноте оказалась Маня втянутой в знакомство с местным фольклором.
Мерзопакостные звуки относились к юной и очень красивой девочке, почти готовой к выходу на подиум. Она стояла, стараясь не заплакать, чтобы сохранить грим.
– Это кто орет? – спросила Маня у девушки-модели, что маячила рядом.
– Лукафской. – Вот что послышалось ей.
Где-то что-то когда-то слышала она некое подобие произнесенного имени.
– А он кто? – принялась она расспрашивать довольно громко, пробиваясь сквозь продолжавшуюся изрыгаться гнусь.
– Ну, вроде устроитель. Не знаю. Строит тут нас.
– И вы это все терпите? Тут же и мамы ваши вроде стоят. И они допускают, что при их дочерях произносят такое?
– Нам тут платят. А работы мало. Вот и терпим. Если что-то скажешь, прогонит ведь, – вздохнула покорно красавица.
Редкая красавица, надо заметить. Удивительная. И в ее уши вливал мерзавец свой накопившийся гной.
– Много платят?
– Две тысячи рублей.
Звуки не прекращались. Казалось, склизкие зловонные жабы летали по воздуху, плюхались на головы присутствующих и застывали – не отодрать.
– Ну-ка, сынок, пора нам на него посмотреть, – предложила Маня Свену.
Тот, хорошо зная характер матери, понимающе кивнул и решительно двинулся напролом.
Орущий негодяй, упоенный собственной яростью и безнаказанностью, ничего вокруг не замечал. А Маня, увидев его, оторопела: это же он, побежденный ею с помощью водяной струи Андрейка!
– Так вот ты где, сволочь! – заорала она и с наслаждением влепила давнему врагу пощечину, от которой у не ожидавшего отпора гада дернулась в сторону голова.
– Ой! Ой-ой-ой! – запричитал он по-бабьи, схватившись за щеку.
Послышался сдержанный смех. Скорее хихиканье. Маня поняла: униженные и оскорбленные девушки Петербурга получили долгожданную сатисфакцию.
Ей очень хотелось, чтобы с той стороны, где красавицы девчонки теснились, грянул бесстрашный, громкий, разящий, разудалый смех, каким они в юности смеялись по любому поводу. Но… смеха не последовало.
Что происходит? Куда подевалась бесшабашная отроческая насмешливость, молодое безоглядное бесстрашие?
Казалось, что в уголке робко сгрудились старушки и старички из «Сказки о потерянном времени», уже от рождения испуганные насмерть.
Другие времена, братья и сестры!
Вернулся Петербург Достоевского. Вернулся и развернулся. Во всей красе. С горестным беспомощным восклицанием: «Сонечка! Вечная Сонечка…»
Такие будут терпеть. А взбунтуются – так уж только как Катерина Ивановна, когда уже смерть за горло ухватится цепкой лапой.
– Я отменяю этот показ! Милиция! ОМОН! Охрана! – воззвал тем временем Андрюшечка, кажется, поняв, кто это такой отчаянно смелый и внезапный прервал его пламенные речи, и панически боясь «продолжения банкета».
– Да-да! Давно надо было позвать милицию, – вступил Свен-младший. – Я стал свидетелем таких публичных оскорблений, что хотел бы в судебном порядке потребовать возмещение морального ущерба потерпевшей стороне.
Тут он широким жестом указал на всех собравшихся девушек-моделей.
И в этот момент Маня увидела трех японцев, двое из которых были ей хорошо знакомы еще по жизни в Токио. Надо же! Известнейшие дизайнеры в Северную Пальмиру пожаловали. И принимающая сторона – гнойный гад Андрюшка.
Чудеса, да и только!
– Извините, – произнесла Маня на японском, сопровождая просьбу о прощении церемонным поклоном: кланяться полагалось строго на 45 градусов. Меньше – непочтительно, больше – отдает плебейством.
Гости дружно поклонились в ответ.
– Этот господин сказал нам, что сегодня он наш шеф, – пояснил автор коллекции.
Мария, хорошо знавшая и любившая японскую сдержанность, почувствовала всю степень его растерянности и непонимания.
– Он самозванец, – вежливо объяснила Мария, – он крайне оскорбительно вел себя по отношению к девушкам. Я должна была его остановить. Другого способа не было. Национальная специфика. Приношу свои глубокие и искренние извинения.
Она повернулась к Андрейке и велела:
– Пошел вон отсюда! Газуй! На легком катере с дерьмом в фарватере. (Последнее выражение пришло ей в голову только что, сгоряча, она осталась довольна импровизацией.) И запомни, подонок, узнаю, что ты по-прежнему себе позволяешь девочкам в душу плевать, я тебя по всем каналам… мочеиспускательным… ославлю. Сам не рад будешь… Ты меня знаешь… Помнишь наши дни золотые? Не забыл? Но тогда я еще в силу не вошла… А сейчас – гарантия исполнения обещанного строго сто процентов. Без отклонений «плюс-минус».
Андрюша попятился и исчез. На смену ему возник через некоторое непродолжительное время предельно вежливый мужчина средних лет, призвавший начать дефиле.
Маня успела раздать девушкам свои визитки, чтоб обращались, если что, за помощью. Сейчас, когда их тиран исчез, они позволяли себе смеяться и одобрительно кивать.
– Ма, ты – торнадо! – уважительно оценил сын.
– Торнадо, с кем надо, – гордо подтвердила Мария.
Рассказывая сестре об эпизоде встречи с Андрейкой, Маня не могла не присовокупить:
Есть женщины в русских селеньях.Их бабами нежно зовут.Слона на скаку остановяти хобот ему оторвут.
Лена засмеялась.
– Ты понимаешь, про кого это?
– А то!
– Про меня! Я сразу узнала, как прочла, – это я! – горделиво похвасталась Маня.
– Ты, ты, кто ж еще, – убедительно поддакнула старшая сестра.
Лене и вправду всю жизнь не хватало этой Манечкиной безоглядной решительности и силы. Вернее, сила была. Отсутствовал напор.
3. Леночка
Наверное, каждый человек с раннего детства знает про себя все. Только боится или не хочет к себе прислушаться. А если растешь с братьями-сестрами, то прислушаться часто и вовсе не получается, потому что приходится равняться друг на друга, играть в общие игры, делиться одеждой, есть одну и ту же еду, радовать душу одинаковыми впечатлениями.
И все-таки люди вырастают разными.
Лена про себя чувствовала, что ей не нужно мотаться с места на место, получать новые впечатления от разных стран, морей и гор. Для полноты ощущений красоты мира ей с малых лет хватало картин. Даже репродукций. Иной раз и не красочных, а черно-белых. Она порой даже не отдавала себе отчет, в цвете ли была картинка в книге. Она все равно в ее восприятии расцвечивалась, втягивала в себя, рассказывала так много, что оторваться никак не получалось. Эту способность дочки к долгому сосредоточенному умиротворяющему разглядыванию первым заметил папа. Именно он приносил ей книги, которые делали ее счастливой.
Маня, если случалось приболеть, горевала, что пропустит школу, что придется одной дома куковать, требовала любимые книги, чтобы скрасить недомогание, – «Винни Пух и все остальные», «Малыш и Карлсон» и прочие радостные и волшебные истории, казавшиеся ей прекрасной и вполне досягаемой явью.
Лена, заболев, была несказанно счастлива. Она могла остаться одна, спокойно и вдумчиво рассматривая любимую книгу. Несколько лет не расставалась она с «Великой живописью Нидерландов», смакуя каждую деталь репродукций. Портреты оживали под ее взглядом, беседуя с девочкой, собачки лаяли и виляли хвостами, бутоны цветов распускались, наполняя комнату ароматом. Лена уверенно и бесстрашно перемещалась в другое время, в другой мир, в другую страну. Она расспрашивала художников, и те отвечали ей, призывая внимательно вглядеться и самой понять, как получилась и как была задумана та или иная деталь.
