Доналд Бартелми - Белоснежка

Эдвард взрывал свое сознание под дощатым настилом. «Ну вот мое сознание и взорвано. Девять мантр и три пузырька репеллента от насекомых под этим настилом. Завтра я определенно буду болеть. Но взорванное сознание того стоит. Чтоб на какое-то время перестать быть грязным буржуа – пусть и на самое краткое. Увидеть все в новом ракурсе. Под настилом. Эти кремовые штиблеты на микропоре, топочущие над головой. Теперь я их понимаю, впервые в жизни. Нет, не их молекулярную структуру, которая не возбуждает во мне особого интереса, но их святость. Их срединность. Они – средоточие всего, эти штиблеты. Они суть это. И я это теперь знаю. Жаль, что это знание не нужно знать. Жаль, что оно неистинно. Даже временно неистинно. Скорее всего это значит, что мое сознание пока не совсем взорвано. Такая суровая критика. Добавим репеллента!

Прикрыв дверь своего покоя, Белоснежка сняла жакетку, затем рубашку, затем комбинашку, затем лифчик. Голые груди остались. Стоя у окна, Белоснежка смотрела на свои голые груди, для чего потребовалось сильно наклонить голову. «Ну и что тут о них думать? Обычно я совсем о них не думаю, а скорее думаю о самых обычных событиях, ну там как я ходила в кегельбан или видела в небесах распростертые крыла исполинского реактивного лайнера. А теперь последние события – вернее, их отсутствие – пошатнули во мне веру в себя. Но давайте проведем переучет. Эти груди, мои собственные, изящно отстоят от туловища, как им и полагается. Да и самое туловище отнюдь не лишено привлекательности. Говоря по правде, «туловище» – довольно тусклый термин для главной части этого собрания радостей. Лилейный живот! Ошеломляющая задница в ампирном трюмо! И весьма, весьма недурные ноги, включая немаловажные коленки. Ослепительный ассортимент, достойный никак не хулы, но хвалы! Но у моего кучерявого разума проблемы, отличные от, хоть и связанные с оными моего восхитительного тела. Занимательная материальность моего существования здесь, на Земле, связана с обеими частями проблемы «тело – разум», с частью телесной и частью разумной. Хоть я тайно осознаю, что мое тело и есть мой разум. Иногда оно действует по собственному разумению, бесстыдно бросаясь в объятья сомнительных ситуаций, не страшась ни чьих-либо взглядов, ни истинных ценностей. Стоит ли удивляться, что мы, двадцатидвухлетние, не доверяем никому старше двенадцати. Только там, до двенадцати, и можно найти людей, понимающих, что к чему. Пойду-ка я сейчас на улицу и поговорю с каким-нибудь один-надцатилеткой, чтобы набраться сил и бодрости. Сейчас или чуть позже». Белоснежка смотрела на свои симпатичные груди. «Не лучшие из тех, что мне доводилось видеть. Но и далеко не худшие».

Ляп – один из парней, которые там были. У него была прическа, которая, я уж и не знаю, некоторым из вас могла бы не понравиться, ну и многое другое было тоже вроде как не совсем так. Я ожидал, что в смысле пыла он будет весь пылать, как пожарный выход. А на деле он был застенчив, аки стенка. Это уж ясно. Но раз мы его позвали, с ним надо разговаривать.

– Лады, парнишка, вот что от тебя требуется. Твое задание таково: ты выходишь в мир и сдираешь к черту все эти избирательные плакаты. Мы решили больше не голосовать, так что иди и сдирай плакаты. Очистим наши улицы и избирательные участки от этих жутких рож. Мы не станем больше голосовать, сколько бы они там ни вылезали со своими агитационными грузовиками и политическими жестами. Круши агитационные грузовики. Круши приветственно вскинутые руки. К черту все эту лавочку. Голосование превратилось в хрень собачью. Они все равно не делают то, чего нам от них хочется. А когда делают то, чего нам не хочется, так и того не могут толком сделать. К чертовой их бабушке. Мы сэкономим все свои голоса за следующие двадцать лет, а потом потратим их за один раз. Может, к тому времени появится какой-нибудь раблезианский персонаж, на которого будет не жалко. А потому ступай, о зеленый неоперившийся юнец, ступай и твори нашу волю в грубом вещном мире. Мы намерены довести эту программу до конца, до определенной степени, и мы избрали тебя своим орудьем. Мы не то чтобы слишком тобой гордимся, но ты существуешь неким неотесанным образом, и этого для достижения наших целей достаточно. Ты недопривлекателен, Ляп, подобно тебе подобным, но вот деньги и вот задание. Действуй.

Стоя под деревом, Пол смотрел в окно на Белоснежку, на ее голые груди. «Боже великий, – говорил себе Пол, – как же это здорово, что я стою под этим деревом и смотрю в это окно. Как же это здорово, что я на побывке из обители. Как же это здорово, что у меня с собой в верхнем кармане рясы очки для чтения». Пол прочел послание, начертанное на разоблаченных грудях Белоснежки. «Она точь-в-точь как танцовщицы, которых время от времени видишь на нью-орлеанской Бурбонной улице, а также в определенных районах других городов. В городах поменьше полиция иногда принуждает танцовщиц надевать побольше шмоток. Но без шмоток девушки эти несут нам радость – своими движениями, своей недвижностью… Танцы отвлекают, и если смотришь, и если танцуешь сам. Но что такое «танцуешь сам»? Танцуешь сам себя? Было время, когда я любил танцевать с тростью. В этом была определенная радость. Но затем пришел человек и сказал, что у меня неправильная трость. Сказал, что он тростетанцевальный критик, и такие трости никто уже не использует. Правильная трость должна быть брутальнее той, что использовал я, или небрутальнее, я уже точно не помню. Что-то насчет брутальности, в общем. Я сказал, отъебись-ка, парень, оставь меня в покое с моей старой тростью, тростью моей юности. И он отъебся. Но та трость, впервые изученная первоклассным специалистом, перестала меня удовлетворять. Я сдал ее в поднаем. Вот потому-то я и стал после этого тем, чем я стал, в том числе – тем, чем являюсь сейчас: вуайеристом. – Пол еще раз взглянул на верхнюю часть Белоснежки. – Глядеть в это окно очень мило. Самое милое, что случилось со мной за всю жизнь. Мило, мило». Пол смаковал радость человеческого общения – через окно.

Хого выпихнул Пола из-под того долбаного дерева.

– Вы подонок, сэр. Ибо глядите в это открытое окно на эту несомненнейшим образом обнаженную девушку, самую красивую и привлекательную, какую я в жизни видел. Вы позорите свою монашескую рясу. То, что вы стоите здесь и смотрите на эту невероятную красавицу, на ее белоснежные ягодицы и так далее, на это природное великолепие, прозреваемое мною сквозь это окно, есть поступок в нашем обществе бесконечно предосудительный. Мне в свое время довелось повидать немало гнусностей, однако шпионство ваше за этой невероятно красивой неведомой красавицей, которую я уже люблю навеки всем своим сердцем, есть гнусность, не постижимая уму. Я запихну вам в анус живую крысу, монах вы липовый, ибо уж что-что, а наказывать этот мир умеет.

– Красиво излагаешь, приятель, – хладнокровно откликнулся Пол. – Может, в следующий раз ты соблаговолишь затронуть тему «незаслуженный пессимизм как первородный грех».

– Это верно, Пол, что в общем и целом я предпочитаю пессимизм заслуженный, – сказал Хо-го. – И уж я-то свой вполне заслужил. И в то же время такое вроде бы элементарное средство, как смотрение в это окно, вызывает у меня прилив новых сил, оптимизма и надежды.

– Да, – сказал Пол, – это сильное зелье.

После чего они обнялись и стали смотреть дальше, однако Хого при этом думал, как бы ему избавиться от Пола раз и навсегда, окончательно.

Хого начал строить план. Это должен быть большой план, обширный, как карта полушарий. Не строй мелких планов, как сказал Потт. Цель плана – попасть внутрь дома, когда никого не будет дома. Никого, кроме Белоснежки. Хого проиграл на своем проигрывателе польскую музыку. Затем начал втыкать в план булавки, отмечая точки проникновения и точки исторжения. Просторы плана расцвели булавками красными и синими, лиловыми, желтыми и зелеными, черными и белыми. План покрыл весь пол гостиной и просочился в столовую. Затем он растекся по спальной, кухонной и приемной. Растительная жизнь бушевавших снаружи плантаций пришла посмотреть на план. Зеленый палец растительной жизни успокоенно лег на план. Вошла Джейн с покупочной тележкой с покупками.

– Что значит вся эта бумага на полу?

Хого лежал поверх плана и поверх засланцев плантаций, пытаясь укрыть их.

– Да ничего. Я просто взял с работы на дом домашнюю работу.

– А почему тогда ты перебираешь на ней руками, будто плывешь?

– Я тут немного вздремнул.

– Как-то странно ты вздремываешь.