Елена Сазанович - Маринисты
– Ты о чем, Голова! Откуда такая уверенность! Вполне вероятно, что кто-то посторонний нацепил очки и шляпу. Вполне вероятно, что у кого-то постороннего были мотивы к преступлению, о которых мы даже не догадываемся. Например, кто-то украл бесценную картину Самойлова и его при этом прикокошил, а Марина об этом узнала – и ее тоже убрали. Всякое может быть, – строил я версии, в меру своих детективных способностей.
– Вероятно. Но не вполне. Согласись, Тим. Чтобы написать такое письмо, нужно хорошо знать Марину, хорошо знать о ваших отношениях, хорошо просто близко вас знать.
Мне нечего было ответить. Я шел нахмурившись, изредка подбивая ногой встречающиеся поганки. Они безропотно падали на дорогу и мне нисколько их не было жаль.
– Хотя… Хотя, возможны и другие версии, – процедил Голова.
– Что? – и надежда мелькнула в моих глазах. Мне так не хотелось, чтобы подозрения падали на моих лучших друзей.
– Хочется тебе этого или не хочется, Тим, но я не могу исключать возможности, что Марина кому-то подробно рассказывала о ваших отношениях. Тогда-то и на сцену может выйти совершенно посторонний человек.
Я попытался возразить, но задохнулся от возмущения, не находя слов.
– Не кипятись, Тим. Мы ничего не должны исключать. Даже то, что вообще всю кашу заварила Марина. Мертвой ее никто не видел. Девушка довольно странная, без фамилии, без адреса, без прошлого…
Но Голова так и не успел договорить. Я схватил его за плечи и стал лихорадочно их трясти. Мое лицо исказилось злобой. И я прошипел:
– Не смей! Слышишь, не смей!
Но Голова никак не отреагировал на мои отчаянные жесты. Он невозмутимо выжидал, пока я успокоюсь. И предложил закурить. Я с жадностью затянулся горьким дымом.
– Тим, если ты желаешь найти истину, ни один из путей, ведущих к ней ты исключить не имеешь права, какими бы розами он не был усажен. Как правило, именно путь, усаженный розами, оказывается самым колючим. Так что успокойся. И возьми себя в руки. В конце концов, я ничего не утверждаю. Но согласись. Сама мысль, что Марина вполне может оказаться живой, тебя должна ободрить.
Я не согласился.
– Я давным-давно расстался с этой надеждой. И у меня нет желания дважды переживать боль.
Голова ничего мне не посмел возразить. Он приостановился. И неожиданно указал в сторону поселка, от которого мы порядком уже отошли.
– А теперь, пожалуй, мне придется повернуть назад.
– Ты о чем, Голова?
– Мы не сделали самой простой вещи. Не узнали – отлучался ли в эти дни доктор. И если да – то куда. Ты со мной, Тим?
– Ты все-таки подозреваешь Бережнова?
– Просто с кого-то же надо начинать, – усмехнулся Голова.
– А начинать лучше всего с самого простого. Чтобы побыстрее сузить этот чертов круг. А круг не так уж велик. Немой, доктор, Марина и Неизвестный. Марину пока найти фактически невозможно, если она, конечно, жива. Неизвестного тоже сложно вычислить. Кроме того, что он четыре года назад приплывал сюда на паруснике, кроме его безвкусного грима – мы ничего о нем не знаем. Значит остаются немой и доктор. В немого, действительно, трудно поверить. Он – чокнутый и приступы его не поддельны. За время работы я наловчился разобраться в этом. И самое реальное, что можно выяснить на сегодняшний день – это Бережнов. С него-то мы и начнем. Ты со мной, Тим?
Моя голова раскалывалась на части. И я подумал, что такой гениальный сыщик, как Голова и без меня справится с таким простым делом. К тому же моя расколотая голова была настроена на иные мотивы. Мотивы моря, лунной ночи, смуглой девушки с раскосыми глазами. Мотивы, которые я должен вылить на холст. Мой друг со мной согласился. И уже вскоре, перебросившись парой незначительных фраз, мы шагали в разные стороны.
А я все писал и писал Марину. По памяти воссоздавая черты ее смуглого лица, что-то добавляя к ним и что-то убавляя раз и навсегда – как было угодно моей разгулявшейся фантазии… И помимо моей воли она выходила прекрасным невинным ангелом с синим-синим взглядом раскосых чистых глаз и одновременно в ней прочитывалось откровенное бесовское начало: темная тень на лице, распущенные длинные волосы, развевающиеся на ветру, жесткая складка у уголков крупных губ. Кто она? Ангел или бес? Фея или ведьма? Зло или добро мира? Я не знал. И я знал. Она – все. Все, что есть в мире. И она – отражение этих перемешанных красок мира, которые отделить одна от другой никому не удастся.
Солнце уже заходило. Но я пытался его перегнать. Мои глаза уже хуже видели. Но я со всей силы напрягал зрение. И не давал возможности солнцу заглушить мое разгулявшееся воображение.
Немой не шелохнувшись стоял за моей спиной. И не отрываясь следил за кистью моей руки. И я знал, что он плачет. Но я никак не мог знать, о чем он плачет. И его слезы тоже являлись частью моей картины, моего мира, который придумывал я. Слезы немого человека говорили за него. И слезы моей безмолвной картины говорили о страданиях, о необъяснимой печали всего человечества. И море плакало вместе с нами. Возможно, оно своими слезами просило прощения за свои непоправимые ошибки, за мою горькую потерю. И слезы моря я рисовал тоже. И в глазах ангела– чертовки Марины независимо от меня появлялись слезы. Вся природа, весь мир, все человечество проливало слезы. Возможно потому, что они были есть и будут основной часть совести…
Голова внезапно обрушился на мою голову, на мои фантазии, на мои мысли. И я сразу же отложил кисть. Стало совсем темно. И писать я уже больше не мог.
Немой даже не заметил появление Головы. Он так же, съежившись, сквозь слезы пожирал взглядом картину.
– Так вот, слушай меня, Тим, – наконец обратился ко мне Голова, когда мы зашли в дом. – Доктор никуда не отлучался в эти дни. А вот немой…
Я вопросительно поднял брови и невольно взглянул в окно. Немой по-прежнему, не шелохнувшись сидел на песке. И его странный взгляд был устремлен куда-то в бесконечную морскую даль.
– Что – немой? – машинально переспросил я.
– А немого почему-то в эти дни никто не видел. Хотя он всегда шатается по деревне. Он как бы составная часть интерьера крестьян. Он всегда под рукой. Но в последние дни его почему-то никто не видел.
Я пожал плечами.
– Это еще ничего не доказывает, Голова. Мало ли что взбредет в голову больному человеку. Мало ли почему он может исчезнуть на пару дней.
– Возможно. Но все-таки… – тут Голова бросился к окну.
– Тим, он уходит! И мы должны немедленно за ним проследить!
Я махнул рукой.
– Он идет в деревню. Куда ему еще идти?
– Мы обязаны, Тим, проследить за ним. Я не утверждаю, что он в чем-то виновен. Но что он что-то знает – ты отрицать не можешь.
Я это и не отрицал. И выскочил из дому вслед за Головой.
Мы, соблюдая всю осторожность, на которую был способен опытный Голова, шли за немым. Но особенной осторожности и не требовалось. Слон так ни разу и не оглянулся. В его бедной голове не могло и возникнуть мысли, что за ним могут следить.
– Бедный Слон, – прошептал я. – Он бы, наверно, чокнулся, если бы узнал, что его разуму оказывают такую честь.
– Такой возможности, как чокнуться, ему уже не предоставится, – прошептал мне в ответ Голова. – Запомни это на будущее. Чокаются один раз.
– Запомню, Голова. И спасибо, что ты не сомневаешься в моем нормальном будущем.
Так мы, перебрасываясь незначительными репликами и особо не веря в свою затею, добрались до дорожное развилины. Две дороги разбегались в разные стороны. Одна вела прямиком в деревню. другая – вглубь чащи. И Слон неожиданно остановился.
– О, Тим, оказывается он еще умеет раздумывать. Оказывается он еще понимает, что на свете существует выбор. Значит, его дела не так уж и плохи.
Только я собирался ответить, как Голова схватил меня за локоть.
– Быстрее, Тим. Он может улизнуть.
Слон резко ускорил шаг. Он почти бежал. Бежал по дороге, ведущей в обратную сторону от деревни. Бежал вглубь чащи.
Солнце уже зашло. И темнота мешала нам следить за бесшумной фигурой, напоминающей привидение. Но по скрипу неуклюжих шагов, по ломающимся веткам, по хрусту опавшей листвы мы быстро ориентировались, куда он держит свой путь. Я мельком взглянул на небо. Луна нависла над нами. Огромная, яркая, полная луна, режущая своим неземным светом глаза. Я уже понял, куда мы сейчас придем. Вот так же, словно и не было этих бесконечных хмурых четырех лет, нависла полная луна надо мной. И колючки также раздирали кожу до крови, так же кусалась до волдырей крапива, так же высокая режущая трава хлестала по щекам. И так же, как и четыре бесконечных года назад, возник перед нами вид неприступной старой усадьбы. И вновь ночь скрывала ее раны. Ее разваленные стены, ее пошарпанную краску. И вновь луна подчеркивала ее красоту и величие. И вновь слышался звон фарфоровой посуды, шорох шелковых платьев, шум игральных карт и печальная мелодия рояля. Вновь виделся слабый свет от свечи и даже чувствовался горький запах лампады. Словно мираж. Словно фантазия. Словно чей-то придуманный миф.
