Алексей Рачунь - Перегной
Так или иначе именно из его алкогольных откровений я узнал что окунь в некоем Черном озере пропал оттого, что «этими суками» был проведен эксперимент и в озеро запустили карликовых дельфинов, которые всё поели, а потом издохли сами, и что само озеро появилось тоже в следствии «ксперимента». Что прожженный по пьяному делу у костра ночью бок на его бушлате — дело посещения инопланетянами реки и отбирания ими из Юрычевого организма пробы (он якобы видел мерцающий черный шар, который пролетел близко да и опалил ему бок). А также о том, что у него есть схрон в лесу, а в нем оружие времен второй мировой войны, по большей части немецкое. На мою заметку, что линия фронта проходила отсюда в полутора тысячах километров он не стушевавшись ответил, что это был диверсионный отряд, и если бы я ему вовремя не подлил водки, скорее всего бы договорился до того что это именно немцы—диверсанты и запустили в озеро карликовых дельфинов. Также, по большому секрету, он поведал что есть у него в лесу борть, в которой живут какие—то одичавшие шмели отбившиеся от «президентской программы», которые делают мед со вкусом дегтя и необычным, почти наркотическим эффектом. По правде говоря, глядя на Юрыча, я иногда начинал верить в существование волшебного меда, — так несло этого приютившего меня человека.
Однажды, когда я скучал за бутылкой пива перед телевизором, внезапно распахнулась дверь и предо мною предстал совершенно безумный и невменяемый Юрыч, протянул мне спичечный коробок и отрапортовал:
— Ай эм гуманоид!
Я хотел было представиться в ответ каким нибудь межпланетным, третьей гильдии купцом с Альфа—Кассиопеи, но Юрыч спохватился и доложил по форме:
— Ай хэв гуманоид, — и убедительно тряс при этом спичечным коробком, подтверждая наличие в нем настоящего гуманоида.
Гуманоид на поверку оказался личинкой стрекозы, той самой, что мы в детстве называли «шарошка» и пугали девчонок, только каких—то очень уж внушительных размеров. Очевидно Юрыч ползал где—то собирая этих самых шарошек для наживки на рыбалку, нашел этот крупный экземпляр, а после встретил собутыльников.
Так для меня открылся еще один Юрычев талант — талант к английскому языку. К нему он прибегал тогда, когда алкогольная пена его нездорового сознания сворачивала его с теории заговоров по истреблению «этими сволочами» всего окуня во всех окрестных водоемах, на высокие, необъяснимые материи, на нити божественного провидения, линии судьбы, на философию и метафизику. Судя по всему Юрыч считал, что об этих непонятных, призрачных и туманных вещах стоит рассуждать языком Шекспира, чтобы еще более всё запутать и вот тогда—то оно и прояснится само.
Естественно, никакого английского языка Юрыч не знал и хранил в памяти лишь словарный запас курса средней школы. Из этого запаса и вворачивал он что нибудь, казалось, что невпопад, но видя для себя в этом тайный смысл и знаки. Когда же я начинал хохотать над этими невероятными фразочками, Юрыч, казалось на мгновения трезвел, и даже как—то обижался, как обижаются художники, когда до зрителей не доходит сакральный замысел, воплощенный в их безумной хаотической мазне.
Так я узнал, что нет никакого ангела божия, но есть Божий, как будто бы, дядя.
— Это мы, славяне, — пояснил Юрыч, — по недоумию переиначили английского—де дядю, Анкла — в созвучного нам ангела. Спорить было бесполезно.
Я и плакал, и хохотал, и заходился в гневе, когда мне начинал досаждать до прилипчивости пьяный Юрыч и наконец прекратил все совместные с ним возлияния.
Тем более, что пришла еще одна беда.
7.
На пятый день побега пришла беда откуда не ждали. И беда эта была такого деликатного свойства что и рассказывать—то неприлично. По всем признакам беда имела обличье триппера.
Выделений было много, и они не утихали. Я накупил себе ворох дешевых сатиновых трусов но едва успевал менять и застирывать их, как запас подходил к концу и с веревки на балконе приходилось сдергивать недосушенные. Боли и рези донимали, выделения усиливались и, наконец, превратились в поток. Я создал дома приличные запасы ваты и всерьез задумался о том, что женские прокладки, должно быть величайшее достижение прогресса. Такие мысли неуклонно подталкивали меня к походу в аптеку и обзаведению парой пачек этих полезных штучек. Но какая—то шовинистическая мужская гордость не позволяла решиться на подобный шаг. Да и сама просьба о продаже женских прокладок могла привлечь любопытный аптекарский взгляд, чего я в своей непростой ситуации, конечно не мог позволить.
И, несмотря на то, что анонимные венерологи существовали уже давно, еще хуже обстояло дело с лечением. Ибо в анонимности пресловутых анонимных венерологов я совсем не был уверен. В конце концов статья о заражении венерической болезнью, насколько я знал, преспокойно находилась в уголовном кодексе и не думала оттуда исчезать. Посему, мнилось мне, эти анонимные венерологи, анонимны для кого угодно, но только не для органов правопорядка. И все—таки лечиться было необходимо.
По понятной причине я тут же остановил свой разворачивающийся запой и молил Всевышнего о том, чтобы запой Юрыча не думал прекращаться. Иначе бы он наверняка заметил мусорное ведро, полное слипшихся комьев бурой ваты и даже его находящийся в периоде полураспада мозг смог бы увязать это с ворохом сохнущих на балконе трусов. Поэтому я усилил алкогольное давление на арендодателя, испытывая впрочем жгучий стыд за спаивание хорошего человека. Я был как путешественник—первооткрыватель, спаивающий наивных и радостных туземцев в своих меркантильных интересах. Мне было неудобно, но другого выхода не было.
Более самого недуга меня угнетала причина его появления во мне. Тщательно раскинув мозгами я пришел к выводу что причиной была… Люсенька. Да—да, этот невинный белокурый ангелочек с хрустальными глазками и смущенным взором, с нежной, из центра хрупкой грудки, пробивающейся хрипотцой, существо в полуосязаемой плоти, существо столь совершенное, что казалось к нему не может пристать ничего земного. И вот этот аморфный призрак любви и счастья, девушка—мечта — навесила на Марата Галеева банальный трипак.
Да, это была она, и бессмысленны были любые гадания и сомнения ибо кроме неё не было у меня никого достаточно долгое время.
Нет, вполне возможно, когда—либо полученный и задремавший до времени в тени здорового организма неизвестный вирус мог проснуться и развить свою страшную деятельность в такой стрессовой ситуации, кто бы сомневался, но тут на лицо были признаки гонореи.
Про гонорею я знал точно, ибо доводилось мне одно время быть близко знакомой с одной студенткой медакадемии и я частенько, покуривая на её девичьей кроватке в общаге после ожесточенного совместного изучения особенностей строения женского и мужского организмов, дожидаясь её из душа, штудировал различные справочники. Особым успехом, и надо полагать по заляпанному виду, не только у меня, пользовался справочник «Заболевания передающиеся половым путем».
Итак у меня был триппер и поздно было лить по этому поводу слезы, ибо из меня и так лилось как из пожарной кишки.
Погоревав и понедоумевав по поводу женского вероломства вообще и Люсенькиного поведения в частности, изрядно выматерившись и навсегда засушив в своем сердце первую быть может, колючую розу настоящей любви, насовав в штаны ваты и запасясь ею по всем карманам я двинулся искать Виктора.
Виктор, в компании тех же окаменелостей сидел на своем вечном капище под постылыми ржавыми трубами.
— О, татарин! — Радости его не было предела. — Пацаны, Витька—Татарин пришел!
Он тряс меня за плечи, ощупывал, словно мы не виделись с ним сто лет, а до этого столько же делили землянку, окоп и хлеба горбушку.
— Это надо сбрызнуть, это надо сбрызнуть — гомонил он и мне показалось даже, что в уголках глаз у него стоят слезы.
На выделенную сумму одна окаменелость принесла три бутылки портвейна и плавленый сырок, вторая в это время утоптала неподалеку траву и соорудила из кирпичей и доски скамейку, а из невесть откуда взявшегося деревянного ящика стол.
— Не уехал, значит, — все так же причитал Виктор, — а я значит думаю, чего это Витька не заходит, уехал, думаю, значит. А ты задержался, задержался, я смотрю. А и как, ядрена матрена, не задержаться, у нас же тут просторы!
Виктор принял из рук пластиковый стаканчик, залпом выпил его, с оттяжкой занюхал рукавом и еще раз сказал — пррроостооры — после чего обвел рукой пространство из труб, заборов, да пыльного бурьяна.
