Эдгар Доктороу - Билли Батгейт
Мимо меня по 49-й улице проскакал полицейский на лошади. Второй мойщик окон все еще болтался, держась за край полуоторвавшейся люльки, он дрыгал ногами в поисках несуществующей опоры и сопровождал криками свое непредсказуемое и опасное раскачивание. Какая сила живет в руках человека, висящего на высоте восьми-десяти этажей над землей, в его пальцах, в самых их кончиках, за что мы цепляемся в этом мире, который вдруг разверзается под нами с раскатистым и гулким грохотом, открывая грешную бесконечную бездну — в воздухе, в воде, в заасфальтированной земле? Отовсюду съезжались бело-зеленые полицейские автомобили. С соседней улицы на Бродвей поворачивала пожарная машина с лестницей. У меня перехватило горло, я был заворожен катастрофой.
— Эй, малыш!
Позади меня, у тротуара на Бродвее, стоял «шевроле» мистера Бермана. Дверца открылась. Я пробежал несколько домов, сел в машину, захлопнул дверцу, и водитель Микки рванул с места.
— Не лови ворон, малыш, оставь это занятие ротозеям, — сказал мистер Берман. Он был недоволен мной. — Тебе не достопримечательности поручали осматривать. Где тебе сказали стоять, там и стой.
Я удержался и не бросил взгляд назад, что в другом случае сделал бы обязательно, даже зная, что мы уже отъехали слишком далеко. Я почувствовал в себе достаточно выдержки, чтобы молча сидеть на заднем сиденье и смотреть вперед.
Обычно Микки, если, конечно, не переключал скорость, держал обе руки на руле. Вообразив рулевое колесо циферблатом часов, можно сказать, что он держал их на десяти и двух часах. Машину он вел спокойно, но не медленно, из потока не вырывался, другим не мешал. На желтый проскочить не пытался, трогался с места плавно. Водитель Микки был отменный; наблюдая за ним, вы понимали разницу между дилетантом и профессионалом. Сам я, конечно, водить машину не умел, откуда? Но понимал, что Микки едет на скорости сто миль в час столь же уверенно и безопасно, как и на тридцати, и что машина выполнит любое его требование, и теперь, вспоминая падение несчастного мойщика окон, в профессионализме Микки я видел молчаливый упрек себе, подтверждавший замечание мистера Бермана.
Мне кажется, что до самой смерти Микки я не обмолвился с ним ни единым словом. Он, видимо, стыдился своей речи. Его ум заключался в мясистых руках и глазах, которые лишь на миг можно было увидеть в зеркале заднего вида. Глаза у него были бледно-голубые, голова — совершенно лысая, с оттопыренными ушами, шея — вся в складках. Когда-то он был профессиональным боксером, но далее предварительных боев в клубных турнирах никогда не продвигался. Его наивысшим достижением считался нокаут от Малыша Шоколадки (в самом начале карьеры последнего) на Джероум-арене, которая находится как раз напротив стадиона «Янки». Во всяком случае, я так слышал. Не знаю почему, но мне хотелось плакать обо всех нас. Микки привез нас в какой-то гараж для грузовиков в районе Вест-сайда, и, пока мы с мистером Берманом пили кофе в закусочной, заменил «шевроле» на другую машину. Это был «нэш» с черно-оранжевыми номерами.
— Никто не умирает безгрешным, — сказал мне мистер Берман в закусочной. — И, поскольку это касается всех, мы тоже должны готовиться к такому исходу. — Он бросил на стол одну из маленьких числовых игр — коробочку с шестнадцатью квадратиками и пятнадцатью перенумерованными квадратными же пластиночками, которые надо расставить в порядке возрастания номеров, передвигая по коробочке. Трудность в том, что для маневра есть всего одна пустая клеточка: причем она, как правило, расположена так, что задача становится невыполнимой.
Для меня это было похоже на вступление в армию, я, образно говоря, обратился с прошением и подписал договор. Первое, что я усвоил, — это отсутствие привычного разделения дня и ночи, все жили так, будто день и ночь различались только степенью освещенности. Самый темный и тихий час был всего лишь недостаточно светлым.
Никто и никогда не пытался объяснить, почему делается так, а не иначе, никто не искал никаких оправданий. У меня хватало ума не задавать вопросов. Но вместе с тем я понял сразу, что здесь придерживались своей строгой этики, тут испытывали обиды, тут были в ходу нормальные представления об оскорбленной справедливости, убеждения о добре и зле — при непременном условии, что ты принимал первую сугубо извращенную посылку. Вот эту посылку мне и предстояло усвоить. Я обнаружил, что легче всего мне это давалось при мистере Шульце; хотя бы на какое-то время все становилось ясно. Я решил, что до сих пор пытался только понять эту посылку, но не почувствовать ее, а присутствие мистера Шульца доказывало — понимание без чувства мертво.
Постепенно я выяснил, что ход дела определялся в тихие послеобеденные часы на задней веранде дома в Сити-Айленд. Я расскажу сейчас об Эмбасси-клубе мистера Шульца. Это было одно из его владений, секрета из этого никто не делал, его имя было выведено на причудливом тенте на 56-й улице в Ист-сайде, между Парк авеню и Лексингтон авеню. Я часто читал о ночных клубах в газетных колонках светской хроники, и о посетителях из высшего света, и о шутливых названиях некоторых этих заведений, о звездах кино, актерах и актрисах, которые приходили туда после работы, бейсболистах, писателях и сенаторах, я знал, что там бывают развлекательные программы с оркестрами и хористками или негритянскими исполнительницами блюзов, что в таких местах есть вышибалы для тех, кто плохо себя ведет, и девушки, которые продают сигареты с лотка, разгуливая по залу в одних чулках и маленьких смешных шляпках величиной со спичечный коробок, я все это знал, хотя никогда и не видел.
Поэтому, когда меня послали работать туда помощником официанта, я обрадовался. Вы только подумайте, мальчишка работает в ночном клубе в самом центре города. Но, поработав неделю, я понял, что это никак не похоже на то, что я ожидал. Во-первых, за все время я не видел там ни одного знаменитого человека. Люди приходили поесть, попить, послушать небольшой оркестрик и потанцевать, но люди эти были незначительные. Тут уж я уверен, потому что они все время оглядывались, разыскивая знаменитостей, ради которых сюда и пришли. Большую часть ночи клуб оставался полупустым, если не считать времени около одиннадцати часов вечера, когда начиналось представление. Помещение освещалось голубыми лампами, вдоль стен стояли скамьи, а вокруг небольшой танцевальной площадки — столы с голубыми скатертями; была там и маленькая сцена без занавеса, на которой играл оркестр, точнее, оркестрик — два саксофона, труба, пианино, гитара и ударные, — и гардеробщица, а вот девушек с сигаретами не было, да и ночные репортеры не приходили копаться в грязном белье знаменитостей, поскольку ни Уолтер Уинчелл, ни Деймон Ранион сюда не заглядывали; клуб был мертв, а мертв он был просто потому, что в нем не мог появиться мистер Шульц. Он был приманкой. Люди любят бывать там, где что-то происходит или может произойти. Они любят силу. Бармен стоял за стойкой, сложив руки на груди, и зевал. За самым плохим столом, около двери, где сквозило, каждый вечер сидели два помощника прокурора, заказав по стакану лимонада, к которому они не притрагивались и лишь наполняли пепельницы, которые я добросовестно опустошал. На меня они не смотрели. Никто не смотрел на мальчишку в коротком темно-бордовом пиджачке и галстуке-бабочке; я был настолько ничтожен, что едва ли воспринимался всерьез. Я хорошо себя чувствовал в ночном клубе и стал даже внутренне гордиться тем, что старые официанты меня в упор не видят. Это повышало мою ценность. Потому как мистер Берман прислал меня сюда с привычным заданием смотреть в оба. И я смотрел, и понял, какими идиотами бывают посетители ночных клубов, и как им нравится платить за бутылку шампанского двадцать пять долларов, и получать у метрдотеля столик, сунув ему в руку двадцатку, хотя пустых столиков так много, что он бесплатно посадил бы их почти за любой. Зал был узкий, сцена без кулис, так что между номерами оркестранты выходили на воздух в переулок, все они курили марихуану, даже солистка, и на третий или четвертый вечер она сунула мне под нос окурок; я затянулся им, как это делали они, и вдохнул в себя едкий горький чай, в горле появилось такое ощущение, словно я горячие угли проглотил, я, конечно, закашлялся, а они засмеялись, но смех был добрый; все, кроме певицы, были белые, не намного старше меня, я не знал, за кого они меня принимали, может, думали, что я подрабатывающий на жизнь студент колледжа, и я им не мешал так думать, мне не хватало только пары очков в роговой оправе, какие носил Гарольд Ллойд, и тогда видок у меня был бы что надо. В кухне, хотя это уже совсем другая история, шеф-поваром работал негр, он курил сигареты, пепел от которых падал на жарившееся мясо, у него был большой мясницкий нож, и он грозил им обижавшим его официантам и другим поварам. Сердился он постоянно, ярость в нем загоралась так же быстро, как вспыхивает жир, стекающий с мяса на жаровню. Не боялся его только мойщик посуды старый седой, хромой негр, опускавший руки в обжигающую мыльную воду, не поморщившись. Я с ним все время был связан, поскольку приносил ему грязную посуду. Он ценил, что я хорошо очищаю ее от объедков. Мы оба уважали профессиональную работу. На кухне приходилось двигаться осторожно — пол был жирный, как в гараже. На стенках неподвижно сидели тараканы, можно было подумать, что они приклеены, липкая бумага, свисавшая с электропроводов, стала совершенно черной, по столам, от одной продуктовой коробки к другой, время от времени пробегала мышь. Вот что скрывалось за дверьми залитого голубым светом Эмбасси-клуба.
