Шеймас О’Келли - Могила ткача
— А что стало с женщиной? Где она теперь?
— Где она? — повторил вопрос Калькутта, не сводя глаз с узкой полоски воды. — Откуда мне знать? Надеюсь, что в аду.
Он вернулся на свое привычное место возле трубы.
До судна донесся крик рябого матроса с берега. Он показывал на что-то рукой. Капитан посмотрел в том направлении. Из конюшни, ведя лошадь, шел Хайк.
Приблизившись к судну, он поднял голову. Вид у него был болезненный, но в глазах горел живой огонек. Тем не менее капитану показалось, что он видит воплощение беспредельного упорства и затаенного вызова, когда Хайк смотрел на смуглого мужчину возле трубы.
— Я проспал, — сказал Хайк. — Голова разболелась.
Вскоре судно продолжило свой путь, и Хайк кашлял намного меньше, чем накануне. На небе приятно светило солнце и согревало воздух. Усмешка на лице смуглого мужчины возле трубы стала еще очевиднее.
Едва появилась возможность, капитан вновь заговорил с Хайком. Ему было трудно представить почти горбатого, несчастного человечка, который стоял перед ним, участником рассказанной Калькуттой истории. Да кто разберет, кому что предназначено, решил он в конце концов.
— Хайк, — спросил он, по привычке грубовато, — ты был женат?
Хайк поднял на него трогательные большие глаза, какие бывают у не очень здоровых душевно людей. И капитан разглядел в них такое чувство, что еще сильнее ощутил необыкновенность Хайка.
— Был… И не был, — сказал Хайк и закашлялся.
Он перевел взгляд на «Золотой барк» и мрачную фигуру возле трубы.
— Одна у меня была, которую я считал женой, — еще более прочувствованно признался Хайк.
— Ага. Хорошо, — отозвался капитан со всей серьезностью, понимая, что в сложившихся обстоятельствах не может допустить даже намек на юмор.
У Хайка увлажнились глаза.
— Она была ангелом, — сказал он, и у него дрогнул голос.
Здравомыслящему капитану удалось совладать со своим лицом.
— Где же она теперь? — спросил он как бы случайно.
Хайк задумался. Ему надо было успокоить свои взбунтовавшиеся чувства. И надо было собраться с силами, чтобы ответить.
— Она ушла, — признался он наконец не без таинственности. — Надеюсь, она в раю, — добавил он после короткой паузы.
Капитан вернулся на судно. То, что когда-то было настоящей трагедией, теперь представлялось в несколько комичном свете. Оказавшись рядом с Калькуттой, он сказал, тоже как бы случайно:
— Я знаю, где теперь твоя жена.
— Не хочу ничего слышать, — отозвался тот. — Уверен, она в аду.
— Да нет. В раю.
Калькутта хрипло рассмеялся:
— А я-то сразу не понял.
— Не понял чего?
— Видно, дьявол не выдержал ее присутствия в аду.
Капитан прошелся по палубе. Он смотрел на заходящее солнце. Несколько деревьев решительно выступали вперед на фоне других деревьев. Потом он поглядел на Хайка, который вышагивал по берегу рядом с лошадью, и было что-то упрямое, неправильное, смешное в его горбе не горбе. Калькутта стоял возле трубы и горящим, немигающим, непримиримым взглядом следил за своим бывшим соперником. Он был похож на собаку-ищейку, поглощенную необычной бесшумной охотой.
Поразмышляв о судьбах двух мужчин, капитан вновь пришел к выводу, что не может объяснить, тем более решить эту задачу. И ничего комического в ней не было. В розовом свете завершающегося дня ему никак не удавалось избавиться от ощущения человеческой трагедии, разворачивавшейся на желтой реке.
Пожав плечами, капитан взялся за руль.
Дом Нэн Хоган
Когда миссис Пол Мэнтон отодвинула щеколду и распахнула дверь в дом Нэн Хоган, она словно приросла к полу из-за явившегося ей зрелища.
Лежа на полу и опираясь на камин, Нэн Хоган предстала перед ней в куче причудливых платьев стародавних времен, или, как сказала миссис Мэнтон, в «великолепии прошедших лет», собранном воедино «на протяжении не одного десятилетия и не одним поколением». Тем временем упрямая голова Нэн Хоган и ее плечи оторвались от подушек, и ее единственный серо-стальной глаз впился в миссис Пол Мэнтон с неколебимым и нескрываемым неудовольствием.
— Господи прости, что это нашло на вас, Нэн Хоган? — спросила миссис Мэнтон.
— Слабость одолела, — ответила Нэн Хоган, как всегда, не скрывая раздражения.
— И огонь не горит, — проговорила миссис Мэнтон и двинулась к плите.
— Ну и что? Надо быть благодарным за искру жизни, особенно если живешь среди людей, которым лень прийти и поинтересоваться, жива ты еще или умерла.
С этими словами Нэн натянула на себя еще несколько тряпок. Миссис Мэнтон ничего не ответила. Она принесла охапку торфа из ящика в углу и разожгла огонь в камине.
— Когда вам стало хуже? — спросила она, помахивая фартуком над огнем.
— Вечером, мэм, — холодно отозвалась Нэн. — Если вас интересует точное время, боюсь, не смогу удовлетворить ваше любопытство.
— Ревматизм? — продолжала спрашивать миссис Мэнтон, не обращая внимания на тон Нэн Хоган.
— Нет, мэм, не ревматизм, потому что тогда у меня болят четыре кости.
Миссис Мэнтон подала больной горячего молока в кружке.
— Я думала, это как раз то место, — говорила Нэн Хоган, попивая молоко, — где женщина может умереть на полу, и рядом не будет ни одной христианской души, разве что вечно спящая кошка.
Нэн сделала слабое движение ногой в куче тряпья, чтобы выгнать сонную кошку, пристроившуюся в рукаве старого жакета. Но кошка лишь мягко перекатилась на другой бок и уютно свернулась в остатках когда-то великолепной мантильи.
— А крикнуть вы не могли, позвать на помощь, стукнуть чем-нибудь?
— Конечно же, могла, — с сарказмом отозвалась Нэн, — если бы у меня были силы. Но что поделать с телом, если на него нападает слабость? Я просматривала старые платья, нельзя ли сшить из чего-нибудь юбку, когда, увы и ах, силы покинули меня. Ну, я и легла, мэм, там, где стояла, а платья натянула на себя, чтобы не умереть от холода.
— Я постелю вам постель, — сказала миссис Мэнтон, отправляясь в соседнюю комнатушку.
— Какая разница, где гнить, — продолжала Нэн тем монотонным металлическим голосом, который уже давно не действовал на нервы миссис Мэнтон. — Но я думала, каким отличным местом предстанет перед всем миром Килбег, когда газеты напечатают, что старуха умерла тут без заботливого врача и милосердного священника.
Миссис Мэнтон принялась с грохотом двигать мебель. Это был ее способ отвечать на нестерпимый тон Нэн, которая подняла голову, заслышав шум в соседней комнате. Когда она заговорила вновь, ее голос стал еще более визгливым, пронзительным.
— И кстати, — крикнула она, — в Килбеге есть такие, которые ждут не дождутся, когда я умру. Есть одна охотница до дома в Килбеге, она-то уж точно на коленки встанет, чтобы поблагодарить Господа за мою смерть перед плитой в компании одой лишь кошки.
По какой-то причине именно в это мгновение в соседней комнате упал стул, и Нэн Хоган с выражением мрачного удовлетворения откинулась назад. В дверях появилась миссис Мэтон и принялась прибирать в кухне. Потом она собрала все тряпье, окружавшее Нэн Хоган, в большую кучу возле стены. Когда же дошла очередь до самой Нэн Хоган, силы как будто оставили миссис Пол Мэнтон. Нэн оказалась настолько беспомощной, что не могла подняться на ноги.
— Разве я не говорила, что стала калекой? Полагаю, мэм, вы принимаете меня за лгунью и мошенницу, тогда как я уж точно на краю могилы.
— У тебя судороги в ногах, Нэн Хоган, — отозвалась миссис Мэнтон. — И не удивительно. Позову-ка я миссис Денни Хайнс.
Пока миссис Мэнтон бегала за помощью, Нэн Хоган сидела на полу, поглядывая в окошко немигающим мрачным глазом, который придавал ей жуткий вид. Миссис Пол Мэнтон и миссис Денни Хайнс со всей возможной осторожностью помогли ей улечься на кровати.
— Я вам признательна, — сухо и не без насмешки произнесла Нэн. — Теперь мне уж недолго беспокоить килбегцев.
— Тим О’Халлоран будет тут завтра, — сказала миссис Мэнтон. — Он поможет. Наверно, сможет послать за врачом.
— Какое счастье, — ответила, коротко хохотнув, Нэн. — Почему бы не сказать, что Килбег устроит роскошные похороны, когда наконец избавится от меня.
За оставшийся день женщинам пришлось выслушать немало подобной критики в адрес Килбега.
Когда весть о болезни Нэн Хоган распространилась по Килбегу, все, у кого нашлась хоть толика времени, «пришли навестить несчастную».
Соответственно, всю вторую половину дня нескончаемый поток посетителей, спустившийся с каменных ступеней, тянулся по узкой дороге к дому Нэн Хоган.
Ее дом стоял в самой низине, так сказать, выставив себя из неровной цепочки других домов, да еще повернувшись к ним задом. Строившийся Килбег никогда не знал власти архитектора или здравого смысла инженера. Здесь не интересовались ни проектами, ни планами, ни видами, ни размерами. Дома были поставлены, как кому в голову взбрело, то есть при условии абсолютной личной свободы. Один дом, скажем так, плевать хотел на другой и демонстрировал это всем своим видом. Если, например, хозяин был человеком, любящим общество, то он ставил свой дом с оглядкой на соседей. Если же ему нравилось уединение, то он уходил подальше от дороги или в низину. Если он был агрессивен или самолюбив, то выбирал командную высоту, а если у него был отвратительный характер и он хотел досадить односельчанину, то строился прямо перед входом в дом врага, чтобы тому приходилось постоянно проходить мимо и вся его жизнь была как на ладони. Итак, дома килбегцев ясно говорили о характере их владельцев, так что взглянешь на них — и очевидно, какие люди живут под их крышами. Дом Нэн Хоган откровенно выражал отношение Нэн к Килбегу, потому что, куда ни стань, одним из углов дом Нэн обязательно тыкал в остальных.
