Анатолий Андреев - Отчуждение. Роман-эпопея
Я стал настолько безразличен к политике, что способен заниматься ею профессионально. Мешает брезгливость и отсутствие энтузиазма.
Короче говоря, жизнь человека — это борьба с хомячком: сознательная или бессознательная. Вариантов исхода этой борьбы тоже два. Проблема в том, что паршивый хомяк непобедим. Одолеешь своего злейшего врага — погибнешь сам; не одолеешь — окажешься побежденным. Вот и воюй после этого неизвестно против кого…
Именно это разъяснила мне своим поведением Мау. И я, уязвленный любовью к ней в самое сердце, поспешил благополучно вернуться к Лоре; однако и тут меня поджидал ряд сюрпризов.
О, Лора!..
К этой отдельной теме я вернусь в специально отведенном месте. А сейчас продолжу о главном.
Моя жизнь окончательно превратилась в жизнь-размышление. Моим рискованным девизом стало изречение, соавтором которого по праву можно считать скромного Хомячка: если тебе нечего скрывать от самого себя, следовательно, ты не до конца в себя заглянул; а если тебе есть что скрывать, то этого не скроешь.
Ну, и что тут такого, спросите вы?
Думаю, придет время, когда людей, убивших оппонентов за подобный вопрос, будут оправдывать без суда и следствия. Неужели непонятно, что жизнь-размышление — это дар, который ежесекундно норовит оборотиться каторгой? Непонятно?
Знаю, что непонятно, потому и разъясняю. У всех жизнь как жизнь — проторенная колея (чаще всего — стежка в поле), отсутствие роковых вопросов, плоское небо над головой вместо космической вакуумной бездны, просто женщины и просто мужчины; будущее — это дети, прошлое — родители и прадеды; а у меня жизнь-размышление. Разница в том, что люди дружат с хомячком, собственно, мало чем от него отличаются, а я регулярно (дай только повод) спускаю на своего лучшего дружка собак разума, а потом сердобольно и самоотверженно отхаживаю зверька, перепуганного и покусанного до полусмерти.
Спрашивается, кому в результате плохо? Зверьку?
Ответ прост и непредсказуем: мне.
Спрашивается, почему же я с упорством хомячка вел жизнь-размышление, а не просто жизнь?
Честный ответ, опять же, обескураживал: у меня не было выбора, я был обречен. «Просто жизнь» казалась мне всего лишь симпатичной формой сумасшествия, карнавальной формой смерти. Как говаривал дед, и рад бы в рай, да грехи не пускают.
Кстати, что касается моего деда…
Я уже год как жил в заброшенной усадьбе, процветавшей когда-то неусыпными радениями Кузьмы Петровича, год как бросил работу, перебиваясь случайными заработками (статьи, переводы, рубрики в газетах — да мало ли чего! И никакого тебе гадкого лебедя Шемаханова). Дед словно специально позаботился о том, чтобы живущим в этом доме, расположенном по улице Основателей коммунизма, не докучали ни соседи, ни друзья, ни просто близкие родственнички. Это был своего рода хутор в деревне (или, если угодно, дом в поле). С одной стороны — с той, что вниз, — дом выходил к небольшой речке; с другой — вверх — был отгорожен от дороги кочковатым лугом, переходящим в болотце. Дома соседей справа и слева были видны; но кто там жил и жил ли вообще было не разобрать.
В доме по правую руку (я это знаю точно) жил некто Сулейман, беженец, кажется, из Таджикистана, — еще одна жертва развала империи под названием Советский Союз. Однажды он зашел ко мне за рецептом засолки грибов, и долго изумлялся, узнав, что я ничего в этом не смыслю. Я даже собирать их не люблю.
— Не любишь? — он целую минуту неодобрительно покачивал головой, при этом круглое лицо его (узкие глаза, пессимистически опавшие усы по углам полуоткрытого рта) — странное азиатское рассогласование! — выражало восхищение в высшей степени. Судя по всему, ему не понравилось, что я, местный житель, равнодушен к местным промыслам.
— Сулейман — это ведь то же, что Соломон, только на мусульманский лад, верно? — спросил я, чтобы сгладить впечатление и наладить контакт уже не с бытовой, а с культурной стороны.
— Нет, — сказал Сулейман. — Соломон — это еврейское имя; а я мусульманин. У меня с евреями нет ничего общего.
Теперь настал черед изумляться мне.
— Ты Коран читал? Иса — это Иисус, Муса — Моисей, Шайтан — Сатана, а Сулейман — Соломон. Разве нет?
Сулейман категорически качнул головой и ответил:
— Нет.
Потом подумал и добавил:
— А соль у тебя есть?
У меня был пуд соли, оставшейся еще от деда. Но я пожал плечами и честно, на голубом глазу, ответил «нет».
Однако Сулейман не торопился уходить. Он стоял посреди комнаты и чего-то ждал.
— Как ты оказался в наших краях? — спросил я, вспомнив о законах гостеприимства.
— Я отца искал.
— Отца? Ну и как, нашел?
— Нет, не нашел.
— Да, чудес не бывает, — сказал я, чтобы немного утешить Сулеймана. О том, что меня зовут Соломон и что мне бы тоже следовало поискать мать, говорить не хотелось.
— Как это не бывает? — встрепенулся мой сосед, и глаза его заблестели. — Бывает.
— Ты видел хоть одно чудо?
— И видел, и слышал.
— Расскажи мне, если никуда не спешишь, — попросил я. Мне было неловко оттого, что я не дал ему соли.
— В Душанбе был зоопарк, — сказал Сулейман, — в зоопарке был тигра.
— Тигр, — поправил я.
— Почему тигр? Тигра, — убедительно парировал он, доказывая, что правило «один булочка» еще никто не отменял. — Он всегда рычал. Вот так: алл-р-р-р-ра!
— Да, — сказал я. — Страшно.
То, что рассказал Сулейман дальше, действительно в каком-то смысле можно считать происшествием из разряда чудес.
— И однажды, в месяц Рамадан, мы услышали, что тигра не рычит.
— Он умер? — поспешил я с самой банальной догадкой.
— Нет, он не умер. Он перестал рычать, он стал говорить.
— Тигр?
— Да. Оказывается, он говорил «Аллах акбар!». Вот что мы услышали. Что это значит, если тигра так говорит? Это значит: Аллах есть везде. Даже тигр это знает.
— Тигра, — поправил я.
— Разве это не чудо? — строго вопросил Сулейман.
Мне буквально было нечем крыть: я же не слышал эту тигру. Возможно, он и в самом деле рыкал нечто сакральное, оповещая правоверных и неверных о конце света, например, или о начале новой эры. Никому не хочется жить в срединные времена, всем хочется застать удивительное начало или, по крайней мере, стать свидетелем ужасного конца. Так сказать, попасть в историю. Иконы мироточат, тигры рычат во славу Божию. Бывает.
Вдруг Сулейман улыбнулся и сказал:
— А вот оцелот не рычал. Ты оцелота видел?
— Нет.
— Это такая большая кошка.
— Практически, маленький тигр?
— Нет, — покачал головой Сулейман. — Большая кошка. Знаешь, как она мочится?
— Нет.
Я был заинтригован до предела.
— Очень смешно. Поворачивается задом и делает струю под большим напором. На всех посетителей. Как пожарник, клянусь.
Он обнажил белые крепкие зубы и засмеялся здоровым детским смехом.
— Почему же он не рычит?
Очевидно, мой вопрос показался ему обидным или неуместным. Кто-то рычит, а кто-то мочится. Он не снизошел до комментария чудес, творившихся в далеком зоопарке.
Сулейман вышел не прощаясь, неодобрительно покручивая головой. Кто я такой и почему я не верю в чудо, он даже не поинтересовался. Впрочем, такой нелюбопытный сосед меня вполне устраивал.
Кто жил в доме слева, я точно не знаю. Всякое болтают. Не очень хвалят этот дом, рекомендуют обходить стороной. По ночам там до утра горит свет: вот и все, что я знаю об этих соседях.
С моей точки зрения такое местоположение дома обладало рядом достоинств. Люди вот они, рукой подать, и в то же время никого рядом нет. Город не очень далеко, но попробуй до него доберись. Ты вроде бы среди людей, но более одинокого человека во всей округе не найти. Вот что значит грамотно выбрать место.
О том, что именно сегодня день смерти деда, я вспомнил уже под вечер, когда взглянул на заходящее солнце с высокой яблони, на которую я взобрался, чтобы обрезать сухие ветки (в детстве я всегда помогал деду приводить в порядок сад). Стоящую рядом старую яблоню я с сожалением (все-таки старая знакомая!) спилил, оставив толстый высокий пенек (летом можно приладить гамак между двух стволов и наблюдать за пылающим закатом лежа). Раньше солнце завершало дневную службу где-то там, в середине деревни, а сейчас опускалось за кромку леса, прямо напротив моей ветхой калитки. Дни делались все короче и короче. Света становилось меньше, тьма с удовольствием поглощала время и пространство. Когда я думал об этом, мне становилось просто физически плохо. Не люблю, когда у меня забирают солнце и тепло, но почему-то люблю осень. Она и бодрит, и печалит.
Колючая темень спихнула теплый малиновый закат в пасть чудовищу: зубастый силуэт леса только этого и ждал. Ко мне возвратились ощущения детства. Мне нравилось наблюдать за тем, как звезды набирают алмазную силу, подчеркивая черноту вечера. Как только туманный Млечный путь начинал светиться снежно-нежным мерцанием, я шел в дом и затапливал печь, сложенную дедом.
