Леонид Гартунг - Зори не гаснут
Она не проронила ни слова. Теперь она вежлива со мной, хотя в этой вежливости звучит нарочитость. Обращаясь ко мне, она говорит: «Будьте добры», «Благодарю», «Потрудитесь…», но чем вежливее она старается быть, тем сильнее раздражает меня.
Все в этой женщине вызывает во мне неприязнь: и подол яркого платья, высовывающийся из-под халата, и то, что она часто выходит в прихожую курить, и то, что удивительно много пьет воды из графина и не споласкивает стакан, и даже худые ноги ее, накусанные комарами и расчесанные до ссадин.
Ежеминутно, во время приема больных, я ощущаю присутствие неприятного и недоброжелательного ко мне человека, как будто дверь не затворяется и все время тянет холодным сквознячком.
БУКА
Она появилась неожиданно: маленькая, щупленькая с туго заплетенными, торчащими, словно накрахмаленными, косичками. Взглянула на меня строго из-за толстых стекол очков.
— Это вы раму выставили?
— Да, — признался я.
Она гневно прошлась по комнате.
— Никто вас не просил — это во-первых. А во-вторых, я сама могла. И что вы этим собирались доказать? Нехорошо! Я тут накричала на Маломальского — и все из-за вас.
— Алевтина Захаровна!
— Не зовите меня так. Что за Алевтина? Я еще не старуха. Зовите Аллой.
— Садитесь, Алла.
— Я не сидеть пришла. Короче — мы решили поставить пьесу, Андрей выбыл. Вам придется исполнять роль репортера.
— Позвольте, я никогда не исполнял никаких ролей.
— Неважно.
— Да и времени у меня нет.
— Найдете.
— Но почему именно я?
Она посмотрела на меня уничтожающе.
— И это называется интеллигенция в селе! Постыдитесь. Я из-за вас выговор получать не собираюсь. Вот так вы все: «Клуб работает плохо. У Букиной нет инициативы». А помочь — так нет вас. Олег, видите ли, студент, к Погрызову без пол-литра не подступишься. Какое-нибудь паршивое дерево и то намалевать не соберется, не говоря уж о том, чтобы роль взять. Пора кончать с иждивенчеством!
Она кинула на стол зеленую книжечку «Сельская сцена».
— Спишите. Впрочем, можете оставить. У всех уже списано.
Натиск был такой внезапный, что я не успел даже оказать сколько-нибудь действенного сопротивления. Раскрыл книжечку. Одноактная пьеса «Неожиданность». Вот уж, действительно, неожиданность! Мне предстояло играть незадачливого репортера в узких брючках и клетчатом светлом пиджаке, застегнутом на одну пуговицу.
Пока я печально размышлял над зеленой книжечкой, в комнату вошла Надя. Она была в белом платье с короткими рукавами-фонариками. Две ямки на упругих румяных щеках, косы, собранные сзади полумесяцем, и живые, счастливые, какие-то праздничные глаза необычайно милы.
— Вам письмо, — протянула она мне конверт. Письмо было от Веры. Я отложил его. Спросил Надю о здоровье Полины Михайловны.
— Лучше ей, — отвечала девушка. — Ночь спала. А что это у вас? — Она взяла со стола пьесу.
— Алла Букина предложила роль.
— Кого вы будете играть?
— Репортера.
Надя смятенно взглянула на меня.
— Виктор Петрович! Зачем вы согласились?
— У нее было такое боевое настроение…
— Откажитесь!
— Почему?
— Я очень прошу. — Надя даже умоляюще приложила руку к груди. — И не спрашивайте. Только это невозможно. Откажитесь.
— Теперь неудобно.
Она ушла расстроенная. Не понятно, почему ей так не хочется, чтобы я играл репортера?
Милая девушка! Как все очаровательно в ней: свежее девичье лицо, легкие пушистые волосы, немудрые ситцевые платья и даже по-детски коротко остриженные ногти. Интересный характер — прямой, удивительно чистый. Она все больше занимает меня. Я глубоко уважаю ее за то, что она есть такая, как есть, ни в чем не притворяется. В каждом слове ее, в каждом жесте, улыбке — только правда. У Веры этого не было.
Читаю Верино письмо. Лучше бы его не было. Строчки вьются, как растянутые пружинки, дрожат, даже как будто сердито металлически позванивают. Упреки. Жалобы. «Тоска, в городе пыль, асфальт, размягченный от жары, вдавливается каблуком, как свежевыпеченный хлеб. А главное, я одна…» Это она о том, что я уехал. Неверно, она не одна, а с мужем — Нечинским. Все письмо только о себе, хоть бы раз спросила: «Как ты там?» Что ж, она, как всегда, занята собой — вполне закономерно. Отсюда, издалека, особенно ясно видно, что мы никогда не были настоящими друзьями.
КАК РАБОТАТЬ?
Правление колхоза размещается в пустующем хлебном амбаре. Прежнее его помещение отдано под ясли. В широко растворенные двери амбара, прислушиваясь к стуку пишущей машинки, заглядывают желтыми просяными глазами куры. Бабочки залетают и садятся на чернильницы.
Ищу председателя колхоза Климова. Счетовод — бледный человек с больными ревматическими ногами — говорит мне:
— Утром был и уехал.
— Куда?
— Однако, не скажу. Он человек перелетный.
Обхожу все село и, наконец, застаю его в кузнице. Это высокий мужчина в полинявшей с засученными рукавами ковбойке. Лицо одутловатое, на вид даже несколько вялое. Наклонившись к деревянному корыту, он шарит рукой в воде, извлекает какую-то деталь и подходит к дверям, чтобы рассмотреть ее на свету.
— Пойдет? — спрашивает кузнец.
— На наждаке обработаем — пойдет, — отвечает он.
— Товарищ Климов, я к вам, — вмешиваюсь я в разговор.
— Я слушаю, — говорит он, думая, должно быть, о той мокрой, покрытой голубоватой окалиной детали, что лежит у него на ладони.
— Мне нужно поговорить…
Климов кидает деталь на землю подле горна.
— Так?
Натужно дышат меха, высокое голубое пламя стремительно летит к закопченному, черному потолку. Усатый пожилой кузнец в брезентовом фартуке поворачивает что-то белое длинными клещами в глубине вздрагивающих раскаленных углей.
— В нашем колхозе многое не в порядке в смысле санитарии, — начинаю я с обидным сознанием, что он меня не слушает. — На полевых станах нет кипятильников. Люди пьют сырую воду.
— Кубы мы имеем, — словно между прочим замечает Климов.
— Почему же ими не пользуются?
Он молчит.
— Около коровников скопились горы навоза. Надо его вывезти.
— Сейчас некуда.
— В летнем лагере, где доят коров, нет умывальника, полотенца. На продуктовом складе завелись крысы. Я думаю, надо вызвать бригаду санэпидстанции.
— Вызывайте.
— В яслях нет сеток на окнах. Около водокачки выбоины, непролазная грязь. Надо навозить опилок и гальки. Пилорама без навеса. Колхозники работают иногда целый день то на жаре, то под дождем.
Климов слушает меня как будто внимательно, но вдруг обращается к кузнецу:
— Угля на эту неделю хватит?
— Хватит, Владимир Владимирович.
И опять ко мне.
— Я слушаю.
«Что толку слушать? — думаю я раздраженно. — Делать надо».
— В селе мало зелени. Перед домами нет палисадников.
— Навес над пилорамой сейчас делать некому — плотники заняты. Оборудуют тока. О кипятильных кубах поговорите с бригадиром. Насчет водокачки тоже к нему, пусть назначит на день машину и двух человек.
Перед кузницей останавливается зеленая «Победа». Скрипит дверца, парень — шофер зовет Климова.
— Иду, — машет рукой Климов.
Он споласкивает руку в воде, вытирает о какую-то тряпку.
— Вот так, — кивает он мне и идет к машине.
«Ну, с этим каши не сваришь, — с огорчением думаю я. — Даже не обещал ничего. Видно, хозяином себя не чувствует».
— О чем замечтались? — спрашивает кузнец.
— Председатель у вас какой-то снулый.
— Ну нет, не сказал бы. Мужик он дельный. Не быстрый, однако заметливый.
— «Заметливый»! Грязь кругом, беспорядок, а он и в ус не дует.
— Воздуху! — кричит кузнец молотобойцу.
И прибавляет для меня:
— Он и так не знай, когда спит, а вы с кубами да деревцами.
— Так разве это неважно?
— Кто говорит… Но только ему и без этого хватает мороки.
Он выдергивает из горна белый раскаленный прут, искры прыгают к моим ногам сверкающими кузнечиками.
С Маломальским, к которому отсылал меня Климов, я уже имел дело. Он никогда не возражал, не задумываясь, обещал выполнить все, что я просил, и так же легко обо всем забывал. Видимо, для того, чтобы выказать мне особую симпатию, он взял дурацкую манеру называть меня «милейшим».
Маломальский носит новые синие брюки-галифе добротного диагонального сукна и любит рассказывать, как купил их «почти за ничто» у какого-то пьяницы. На сапогах его лежит густой, затвердевший слой пыли, и только с внутренней стороны голенища блестят, как отполированные, от постоянной езды верхом. Он редко бреется, и в складках его загорелой шеи черными ниточками лежит влажная от пота грязь.
