Ёран Тунстрём - Рождественская оратория
— Маманя — шлюха, — ледяным голосом перебивает психический.
— «„Учитель, — я сказал, — тебе ясней…“»
На сей раз пугается Сплендид, пугается за Сиднера, ведь и голос у него лихорадочно-возбужденный, и весь он охвачен лихорадочной спешкой, и Сплендидову руку отталкивает, когда тот пытается оттащить его от клетки.
— Пора сматываться, Сиднер.
— Маманя — шлюха! Маманя — шлюха!
— «„…ясней,
Кто эти там, и власть какого рока
Их словно гонит и теснит к волнам…“»
— Честно, нам пора… До свиданья, дяденька. Пошли, Сиднер. Пошли, говорю.
— Слишком много тьмы, для него. И лестницы и… — Просительную интонацию как ветром сдувает, психический мрачнеет, сжимает губы в нитку. — Иди иди лупи лупи. Ему плевать.
Сплендид тащит Сиднера к лестнице и вниз по ступенькам, во двор. На улице темно. Черная ночь. Сиднер дрожит всем телом. Сперва ему кажется, что плачет и шмыгает носом он один, но скоро обнаруживается, что со Сплендидом обстоит точно так же.
— Мне почудилось, — с трудом выдавливает Сиднер вперемежку со всхлипами и шмыганьем, — будто я сам сижу в клетке… я все понимал…. что он говорил… когда не смеешь слова сказать, сидишь с папой на кухне… или в школе… я тогда думаю… что меня вроде как и не существует… как подумаю о маме, что она умерла, а я… вроде бы могу говорить с ней… по-настоящему… и я вроде как тень… тень оживает… и не хочет показываться… как лимон этот, когда все сжимается и делается видимым… меня тут нету, Сплендид, по правде, я точно такой же вот сумасшедший.
— Ч-черт меня дернул переться сюда. Я ничего такого не хотел, — рыдает Сплендид, отчаянно шмыгая носом.
— Я знаю.
— Незачем было тащить тебя сюда. Но я ведь не знал толком, сколько у тебя сил, вправду не знал.
— Это… никому не известно.
— Само собой. Вроде как я другой раз думаю про папашу, что безногий он, калека, и в город выбраться не может… и несу его в лес и в другие места, где никто нам не докучает.
— Знаю.
— Он же маленький совсем, легкий. И все-таки, черт побери, отца лучше его на свете нету. Да, провалиться мне на этом месте, Сиднер, нету… Но несу-то его я, а не наоборот… и такой я взрослый да умный, хоть вообще-то сил у меня на это не хватает.
— Точно. Вот и я взрослый, все понимаю. Но совсем один, только ты меня понимаешь.
— Во-во. А бывало с тобой, чтоб помереть хотелось?
— Ну да-а.
Тут Сплендиду пришлось остановиться, завязать шнурки и подтянуть съехавшие носки. Это выбивает его из ритма.
— Хотя не по правде еще. Сперва надо девчонку потискать, а уж тогда…
— Угу.
— Ты это делал?
— Обалдел, что ли?
— Я тоже нет, — говорит Сплендид. Он наконец завязал шнурки и шагает теперь свободно, чувствует облегчение, но ждет Сиднера.
— Мною никто… не интересуется.
— А на меня одна поглядывает.
— Кто?
— Кайса, ты ее знаешь. Которая возле кооператива живет.
— Поглядывает, значит?
— Ну да, маленько.
— А на меня ни одна…
Сплендиду хочется утешить друга.
— Так маленько же. Может, почудилось мне, только и всего.
— Глядела ведь.
— Да, девчонка что надо. Титьки уже растут.
— Видел.
— Не такие здоровые, конечно, как у Бритт.
— Не-а, но все ж таки.
— Ага. — Поскольку же Сиднер так и не перестал хлюпать носом, ему приходится еще раз повторить: — Наверняка мне просто почудилось.
— Я никогда не женюсь.
— Женишься, еще как женишься. А мне наверняка просто почудилось.
— Сам знаешь, я не такой, как другие.
— Я тоже.
— Вот девчонки и не хотят со мной водиться.
— Из-за того, что читаешь… книжки и все такое?
— Да, об этом вовсе не с кем поговорить.
— Женишься ты, ясное дело. Девчонок, которые книжки читают, навалом. Хоть они про это не говорят.
— Кто, например?
— Ну, Мэри, — нерешительно говорит Сплендид.
— Больно она неказистая.
— Это верно. А как насчет Ингегерд?
— А она читает?
— Не знаю. Как-никак в очках ходит.
Оба немножко оживились, шагают по ровному месту, в сторону церкви. Звезды тускло мерцают над лесом и Юллебюской дорогой.
— Правда, титек у нее нету.
— Будут еще, Сиднер. Будут, не боись. Сестренка у тебя вон какая пригожая.
Сиднер хмыкнул.
— Точно говорю. У ней чё-нибудь есть?
— Есть? Ты имеешь в виду титьки? Ну, почти что и незаметно.
— Я так просто спросил. Что делать будем с этим психическим-то? Худо ему в клетке. Вдобавок вонища от горшка несусветная. Слышь! Надо его освободить.
— Ты что! Это ж опасно.
— Мы за него в ответе. Кроме нас, никто не знает, каково ему.
— Нельзя же почем зря выпускать сумасшедших тут, в Сунне.
— Да ну, никто и не заметит.
— Кто его знает, что он может натворить. Мне как-то не по себе, Сплендид.
— Хорошо бы подкинуть ему туда чего-нибудь мягонького… если сумеем сыскать. Как по-твоему, что мягче всего?
— Крольчата. Они такие мягонькие… а носики… когда суешь им одуванчики… через решетку… Но мы не МОЖЕМ ЕГО ВЫПУСТИТЬ.
— Сиднер, да что с тобой?… Господи, неужто сомлел?
Так и есть. Он падает на обочине дороги, возле кладбищенской стены. Великая тьма накрывает его, укутывает во что-то мягкое.
_____________Сиднер заболел корью, и горячка увлекает его далеко-далеко, в иные края. Временами он будто в глубокой яме, полной змей и летучих мышей, психический тоже там, кричит, что он должен освободить их обоих, иначе ведь съедят! В яме парная жара, Сиднер весь в поту, мечется туда-сюда. Временами они стоят на краю ямы, и психический говорит:
— Я тигр в зазеркалье, спасибо, что освободил меня, никогда не забуду, если ты будешь и метр, и два, и три. А сейчас давай разобьем дом и мебель мамка лямка дамка, ты иди вперед и показывай, а я буду для тебя колошматить. Держи кочергу, показывай, а я буду крушить-ломать, все в щепки разнесем.
— Оставь меня! — кричит Сиднер и слышит голос Арона:
— Выпей глоточек брусничного морса, Сиднер.
Потом слышится имя Евы-Лисы, он чувствует на лбу легкие пальчики. Но психический возвращается.
— Я жаба в зазеркалье, спасибо, что освободил меня. По-твоему, я мокрый и противный? Осклизлый поганый. Пошли к мамке дамке. Швырнем ее на пол, на кровать, на стол, показывай, и она вырастет прямо насквозь через дамку лямку.
— Пей, Сиднер, пей, горячка и спадет.
Но психический отталкивает прохладные руки, отталкивает стакан от его губ.
— Я гриф в зазеркалье, спасибо, что освободил меня. Сейчас съедим трупы, выклюем глаза и язык, зароемся в их нутро, к червям и кишкам, так здорово — слышать, как люди кричат, вон он, клюв-то, показывай клювом, он и вдарит.
— Нет! — кричит он. — Нет, я не хочу.
— Полотенце, Сиднер. Пот осушить.
А вот и Сплендид, пьет воду из-под крана, снимает у двери деревянные башмаки, сидит на краю кровати.
— Ну, я все обтяпал. Стырил парочку крольчат, запихал их в карман и двинул в «Горный лес». А я тебе гостинец принес! — говорю психическому и достаю крольчат. Только, знаешь, они дохлые оказались, совсем дохлые, шейки были ровно тряпочные. Психический как увидал это, так, должно, решил, что я нарочно, кричать стал, а я-то было уж лыбиться начал, потому как шел и думал: щас, мол, его порадую… А заместо радости — этакая петрушка. После он, правда, дотумкал, что я по-хорошему хотел, и стал меня утешать. С ним же все путем, только вот под замок его посадили, а это опасно, на нервы человеку действует. Так он сам сказал, а я сказал, что сидеть тут навроде чокнутого какого не след, этак и свихнуться недолго.
Но он уже вконец спасовал. «Нельзя, — твердит, — нельзя». Разговаривает он культурно, как ты, должно, оттого, что Библию читает. После я пошел к Сельме Лагерлёф и спросил у ней, может, она возьмет психического к себе в Морбакку, ежели мы его вызволим. Но осечка вышла. Она заладила, что не может, и точка, тогда я сказал, мол, наш-то психический не хуже португальского короля, а она в ответ: хватит с меня сумасшедших, ну я и спроси, уж не на Фанни ли Удде она намекает. «Ах, бедняжка, — вздыхает Сельма, — на нее самую». Я разозлился: чего это она развздыхалась, Фанни, между прочим, уйму идей ей подбрасывала, хоть она и пропускала их мимо ушей. Кофием меня, правда, угостила, и булочками с сахарной пудрой. Вкусно. У тебя до сих пор горячка?
— Я хочу болеть, — говорит Сиднер. — Мне нужно болеть.
— Ты здоров, ты здоров, сейчас дам тебе брусничного морсу, мигом остынешь.
— Где папа?
— На работе. Сказал, чтобы я тут посидел. Да, тебе от Фанни привет. Вот ее рука. — Сплендид кладет ему на подушку тонкую Фаннину руку.
