Тамара Кандала - Эта сладкая голая сволочь
– Я боюсь, – выдыхает в трубку Вера. Но потом берет себя в руки: – У меня все собрано, как всегда. Можешь приехать раньше?
– Не могу. Нужно все организовать. Не бойся. Вам они ничего не сделают. Им нужен я. – Голос смягчается: – И, пожалуйста...
– Что?..
– Прошу тебя, не пей... Не забудь, ты отвечаешь за сына...
«А за что отвечаешь ты?» Вера хочет закричать и не кричит.
Когда-то имя Савелий казалось ей веселым. Крамаров. Мертвые с косами – и тишина. Теперь она ненавидит это имя. Мертвые. С косами. И – тишина.
Глубокая ночь. Часы на камине в гостиной показывают три часа. Зеркало над камином отражает Веру, сидящую в кресле, она держит докуренную до фильтра сигарету; на диване спит мальчик, он в одежде и кроссовках. Рядом с диваном – чемодан и сумка.
Слышен резкий звук тормозящих шин нескольких автомобилей.
Вера вздрагивает и, отбросив потухшую сигарету, подбегает к окну.
Джип-фургон останавливается перед «мерседесом». Пятеро в форме местной армии, вооруженные автоматами, выпрыгивают из фургона и окружают «мерседес».
BMW останавливается перед входом на виллу. Из него выпрыгивает Сорочин. Вбегает в дом.
Савелий уже в гостиной. Там его ждет Вера. Одной рукой она прижимает к себе сына, в другой руке – чемодан. Сорочин целует Веру в щеку и берет сумку.
– Папа! Папа! Где моя собака? – хнычет спросонья мальчик.
– Боже мой! Я думала, ты никогда не приедешь! – шепчет Вера.
– Быстрей! Быстрей! Ничего не забыла? – торопит Сорочин.
Савелий сажает жену с сыном на заднее сиденье, а сам садится за руль. Машина срывается с места и отъезжает.
Обернувшись, Вера видит, как, застыв, словно китайские тени, пять мужских силуэтов с автоматами наперевес, окружавшие «мерседес», растворяются в предрассветной дымке Лиссабона.
Глава 10
«Нина лежала в ароматной ванне с морскими солями...»
Нина лежала в ароматной ванне с морскими солями. В руках большая кружка с зеленым чаем, а в ногах, на краю ванной, – ароматическая свеча. Дверь ванной открыта, из комнаты доносились звуки джаза. Все это называлось на ее языке «организовать себе нирванночку».
Но сейчас «нирванночки» не получалось – ее сотрясали страсти. Хотелось раздвоиться – было мало себя одной. Мало на проживание всемирного катаклизма (из стены галактики вынули гвоздь), случившегося персонально с ней.
А случилось любовное помешательство, буйное. Мало того, что чувства сотрясали ее в присутствии предмета помешательства. После свидания она несколько дней вибрировала как скрипичная струна. Смычок упрятали в футляр, а звук все еще плавал в воздухе.
Нина готова была связать себя. Она боялась, что иначе и ложку не донесет до рта, помчится к нему, к сладкой голой сволочи.
При этом нужно было работать и заниматься массой ненужных мелочей – жить. По сравнению с главным переживанием, абсолютно все становилось мелочью. Самое удивительное в этой истории было то, что Нина оказалась способной на такое сотрясение чувств.
Ниной все чаще овладевала дурная истома, парализующая волю. Все желания сводились к единственному – постоянно быть с ним, виртуозным смычком, извлекающим из ее организма (тела, души, мозга) бесконечные оргазмы впечатлений. И не важно, чем они занимались – валялись в постели, ели приготовленную им пищу (готовил всегда он, будучи гурманом и не доверяя ей важное дело), гуляли, ходили в кино или в театр (который она ненавидела) или болтали, сидя на лавочке в парке Монсо или в Булонском лесу.
Болтали обо всем на свете. В последний раз СГС спросил у Нины, почему она уехала из России. Она уточнила, что, во-первых, она уезжала из Советского Союза, хотя и при Горбачеве, а во-вторых, в-третьих и так далее, не хотела жить в стране, репутация которой последние восемьдесят лет внушала миру страх и отвращение. Не хотела жить в коммунистическом феодализме, блокадной Совдепии, где правила «контора» – свинцовый кулак, вечный и вездесущий.
Нина понимала, что впадает в публицизм. Но слишком уж болезненной была для нее тема.
– Если в истории и есть какой-нибудь смысл, так это движение народов к свободе. Я решила свой народ не ждать и рванула с первой оказией, – заявила она.
– Ты что, недовольна своим народом? Может, ты его и не любишь вовсе?! – спросил он, прищурившись.
– Своим народом... А за что его любить-то? За то, что рабски безмолствует? А если и льет слезы, так по своему палачу, когда тот сдыхает? И любую «сильную» руку с зажатым в ней молотом, предназначенным опуститься на его же голову, лобызнуть норовит? Для того, чтобы кто-то тебя полюбил, сначала нужно самому себя полюбить, а русский народ себя не любит. Народ-мазохист. А мазохистов любят только садисты. Моему народу, похоже, голова нужна для того, чтобы было куда закидывать жратву и, главное, куда вливать водку, а вовсе не для того, чтобы думать. А если и думать, так про то, на кого бы настучать, кому бы сделать подлость. Неискоренимо.
– Могу тебя заверить: это свойственно не только русскому народу.
– Возможно... но русскому – особенно. И потом... я просто не хотела, чтобы всеобщее светлое будущее строили за счет моего настоящего.
– В общем, как сказано Александром Сергеевичем Пушкиным: «Черт меня догадал родиться с душой и талантом в России!» Эх! Так ты что же, из диссидентов? – «грозно» сдвинул он брови.
– Еще чего! Буду я с ними связываться! У меня оружие помощнее – моя внешность. Вышла замуж за французика и поменяла страну... как перчатку, – ответила она, немножко рисуясь.
– И не жалеешь? – допрашивал он с пристрастием. – Там ведь теперь свобода...
– Для русского человека свобода – бремя. У них «Лубянка – forever». Ты хоть знаешь, что такое Лубянка?
– Да, слышал кое-что, – бросил он.
– Хорошо вам, вы здесь родились. За вас Францию обживали ваши отцы и деды. А мне самой приходится.
– Эмиграция – обживание безнадежности, сказал кто-то. А другой сказал, что эмиграция – не отъезд на другое место жительства, а попытка послать себя подальше. Согласен с обоими... Нечего стремиться быть женихом на всех свадьбах и покойником на всех похоронах, – добавил он загадочно и замолчал. – Значит, все-таки скучаешь? – с сочувствием спросил он после паузы.
– Как тебе сказать... Там у меня ничего не осталось... ну, кроме могил... Здесь тоже толком еще ничего... Там больная страна, здесь больная душа. Одиночество же не зависит от внешних обстоятельств...
– Не зависит... А может, проблемы с человеческой коммуникабельностью у тебя из-за профессиональной фауны?
– Может... Только ненавижу, когда говорят: «Будь проще, и люди к тебе потянутся».
– И я ненавижу... Боюсь, что наше с тобой будущее находится в сложном положении!
«Что он имел в виду?» – гадала теперь Нина. Что у них есть будущее или, наоборот, его нет и быть не может?
Она-то упивалась каждой минутой, проведенной с ним, впитывала в себя все, как губка, наслаждалась его телом, голосом, глупостями, которые он ей про нее же говорил. Он обожал говорить изысканные глупости, вроде того, что у нее «слышащие глаза» и «зрячие уши». Что она выпадает из всех его систем координат, лишает его здравого смысла, оставляя просто смысл. Что его карта бита, причем им самим. Уверял, что она русалка, которой должно быть больно ходить по земле, и упорно искал хвост. Сравнивал ее глаза с глазами азиатской рабыни, а про ее интеллект говорил, что она могла бы померяться им с любым премьер-министром. Обычно ей делали комплименты, которые подразумевали, что она хорошенькая бабенка и поэтому забавно, что она вообще умеет разговаривать. СГС же ее уверял, что она красивый человек. «Посмотри на себя, – говорил он, – у тебя все божественно рационально, все части тела приспособлены для чего-нибудь необходимого человечеству. Даже локти – они такие острые, что ими можно метро рыть. Или личные пещерки.
Она в ответ заверила, что он, как и его котяра, отличный образец мужской особи, по крайней мере, с точки зрения ветеринара. Он сказал, что человек рожден быть испытателем боли, а она превратила его в испытателя радости.
Нина точно знала, как выглядит ее мужчина.
Любовная эйфория? Пусть! Любовь слепа? Ну уж нет!
Нина прекрасно видела его достоинства. Неординарен во всех проявлениях... Ей казалось, что он ничего не боится, что за ним можно укрыться, как за скалой.
Нина давно понимала, что в мире все уже со всеми было. Но с ней это происходило впервые. Она чувствовала себя микрокосмом, несущим в себе рождение, восхождение, развитие и... переход в нечто другое. Галактикой, где все всегда существовало, существует и будет существовать.
Бабушка говорила, что любви научиться невозможно. Это как талант, как музыкальный слух – или есть, или нет. Как группа крови, и захочешь – не изменишь.
«В женщине, как в хорошей книге, должна быть красота и интрига, – повторяла она Нине. – Безлюбовный – и сам мертвый, и убивает своим прикосновением других». Нина долго думала, что она именно такая.
