Исмаил Шихлы - Антология современной азербайджанской литературы. Проза
У стены, дымя чубуками, сидели рядком старики. Кузнец поклонился, приветствуя сверстников. Сегодня они были у него дома: слух о том, что Исфендияру опять стало плохо и его уложили в постель, быстро распространился по деревне. Гости перебивали друг друга, шумели, сердились и всеми силами старались успокоить Исфендияра и доказать ему, что Селим сказал правду. Сейчас стариков словно подменили: завидев Исфендияра, они лишь кивками ответили на приветствие и проводили его неодобрительными взглядами. Нетрудно было понять, что появление Исфендияра прервало оживленный разговор. Говорили, конечно, о фельдшере, о его, Исфендияра, невестках, о чести солдатских семей и о том, что не зря, видно, Гурбан посадил Хромого в подвал. Возможно, нашлись и такие, которые открыто осудили бы его дружбу с Хаджи… Иначе почему бы им молчать — совсем это сейчас не пристало, следовало бы выразить радость: как-никак вчера два раза падал замертво, а вот — на ногах!
Из коридора слышался монотонный женский голос. Сводку читала не Беневша — ее, видимо, отпустили сегодня, брат приехал. Заходить Исфендияр не стал, он миновал правление и напрямик зашагал на пригорок, к «арестантскому сараю», как называли в деревне полуразвалившуюся ветхую халупу, темнеющую невдалеке у дороги.
«Арестантский сарай» давно уже пустовал. И все гордились этим: и сельчане, и сам Гурбан, а больше всех старый кузнец. Каждый раз, завидев издали эту никому теперь не нужную постройку, Исфендияр мысленно хвалил председателя. Перед сараем Исфендияр остановился, оглядел дверь. Она была заперта. Гурбан только прикрыл ее, продев в петлю щепку. Впрочем, это было понятно — замок оказался бы ни к чему. Со вчерашнего вечера, с той самой минуты, когда Махар рассказал ему, что председатель посадил Хаджи в сарай, каждого, кто появлялся в комнате, Исфендияр просил об одном — отпереть сарай и выпустить парня на волю. Но никто не соглашался это сделать. Как можно выпустить фельдшера, если сам Гурбан запер его в сарае?!
Старик вытащил щепку, швырнул ее на землю и в сердцах толкнул дверь ногой…
Внутри было темно и тихо. Пахло прелой соломой.
— Хаджи!.. Где ты, сынок?
Никто не ответил.
Вытянув перед собой руки, Исфендияр сделал несколько шагов.
— Ты что, заснул?
Хаджи не спал. Он смотрел на темнеющий в проеме двери знакомый силуэт и изо всех сил стискивал зубы, стараясь сдержать подступившие слезы.
Но это ему не удалось. Хаджи шагнул навстречу Исфендияру, припал к его плечу и заплакал.
— Как же так, дядя Исфендияр, — говорил он, всхлипывая, как ребенок. — Как я теперь жить буду, людям в глаза глядеть?! Сам Гурбан в сарай посадил! Справедливый, неподкупный!.. За что он меня опозорил?!
— Хватит! — строго сказал старик и взял фельдшера за руку. — Не о чем тут долго толковать! И слезы лить не с чего!
— Как же так не с чего, дядя Исфендияр? Ведь пятнадцать лет работал! Ревматизм нажил в болоте, ноги сгубил! Оглох совсем, слышу хуже тебя, старика! И все… все прахом пошло!..
Перед правлением уже собралась толпа: старики, женщины, ребятишки… Все не отрывая глаз смотрели на двоих людей, стоявших возле «арестантского сарая»…
Жмурясь от яркого света, фельдшер достал платок и трясущимися руками стал вытирать глаза.
— Смотри, дядя Исфендияр! Смотри, как глядят! — И, не сдержавшись, Хаджи снова всхлипнул.
— Может, хватит? — Старик укоризненно покачал головой и взял фельдшера под руку.
— Смешно ведь: не доктор больного ведет, а больной — доктора!
Они спустились под горку, прошли мимо правления и, не глядя на притихшую толпу, направились к дому Исфендияра.
— Не думай больше об этом, сынок, — терпеливо повторял кузнец. — Ошибся Гурбан.
— Случается… Понять бы мне только, какая его муха укусила: всех стал брать на подозрение! Да и люди вслед за ним… Как-никак заслуженный человек, ему от всех доверие… Ну ничего, Исфендияр тоже не первый год в деревне живет…
В домах по обеим сторонам улицы открывались двери, хлопали ставни… На дорогу ложились полосы света, в них метались тени беспокойно двигавшихся людей. Исфендияр не смотрел по сторонам. Он и так знал, что односельчане в смятении: поражены и даже оскорблены его поведением. Не в силах они понять, почему эти два человека идут рядом, плечом к плечу, и старик держит под руку молодого…
— Ну ладно! — Исфендияр вздохнул. — Все забудется, все на свое место встанет!..
И вдруг он остановился — в полосе света, падавшей из окна какого-то дома, стояла на дороге Милли и, не отрываясь, глядела на него. Потом она сорвалась с места, подбежала к Исфендияру, схватила его за руки и, бормоча что-то непонятное, стала осыпать их поцелуями.
Старик удивленно смотрел на девушку и, не скрывая брезгливости, старался высвободить из ее рук свои.
— Ты что, дочка? Чего ты хочешь-то, не пойму!
— Прости, дядя Исфендияр. Прости, ради бога! Виновата я перед тобой. Напоили меня вчера бабы. Вот я и наговорила… А ты… а с тобой случился припадок!..
Старик вздохнул.
— Припадок — что?.. В припадке ты не повинна… Тут болезнь виновата. Я тебе, дочка, другого простить не могу! — Он невольно взглянул на Хаджи, подумал секунду и решительно обернулся к девушке: — Пойдем! Покажешь мне письма!
— Какие, дядя Исфендияр?!
— Те, что в сундуке заперты!
Свет, падавший из окна, был достаточно ярок, чтоб увидеть, как побледнела Милли.
— Кто тебе сказал про них, дядя Исфендияр?..
— Кто бы ни сказал! Пойдем, дочка!.. Я должен прочитать письма!
— Не нужно! Не надо тебе их читать! Не надо!..
У Исфендияра перехватило дух. Сердце замерло и рванулось, подстегнутое острой болью…
— Показывай письма!
— Нет, нет! — Она в исступлении трясла головой.
— Давай ключ! Давай, тебе говорят!
— Дядя Исфендияр! Не надо! Это плохие письма! Плохие!
Старик стоял перед девушкой, переминаясь с ноги на ногу.
— Никому их не покажу! Никому!
Исфендияр взял девушку за руки, отнял их от лица и несколько мгновений молча глядел ей в глаза. Глаза были красные, мутные от слез и от вчерашнего хмеля, но он, старый, умный человек, не мог не видеть их ясной, прозрачной чистоты.
— Никому! Никому! Я сожгу их! — уже шепотом повторила Милли.
— Так… — чуть слышно сказал Исфендияр, с трудом переводя дух. — Значит, там… — Он не договорил.
Милли снова закрыла лицо руками и бросилась куда-то в темноту, меж домами…
Сразу позабыв и Хаджи и все, что перед этим произошло, Исфендияр сделал было несколько шагов за девушкой, потом повернулся и, тяжело волоча ноги, медленно пошел к дому…
…Окно было распахнуто настежь, на подоконнике горела семилинейная лампа. На балконе, под самой крышей, сонно посвистывали ласточки… Сколько времени просидел он под тополем, касаясь лопатками его шершавой коры, Исфендияр не знал… Издали, оттуда, где была железная дорога, послышался знакомый перестук колеи — шла дрезина. Старик даже не взглянул в ту сторону.
Кто-то неслышно приблизился и остановился возле колодца. Посидел несколько минут, встал…
Старик обернулся.
— Уходишь?
— Надо идти, дядя Исфендияр… Спокойной ночи…
— Постой, сынок… подожди. Принеси-ка мне саз… Он там, на стенке…
Сабир Ахмедли (1930–2009)
ПЕРЕД ВЗЛЕТОМ
© Перевод С. Мамедзаде
В поселок приехал новый учитель. Учитель был коренным местным жителем, и многие еще помнили худощавого, смуглого паренька, каким он уезжал в город. Пять лет учебы в институте очень изменили его, и в поселке он был принят как совершенно новый человек. Каждое утро, направляясь по единственной улице в школу, он чувствовал на себе любопытные взгляды земляков. В первые дни в небогатом событиями местечке только и было разговоров, что о новом педагоге. Больше всех о нем говорили, конечно, дети — перебивая друг друга, они смело рассуждали о его знаниях, слегка досадовали на строгость и требовательность, рассказывали о том, как уважает учителя директор. Учитель, конечно, знал об этих разговорах, но виду не подавал.
— Главное — работа, — говорил он себе и со щедростью молодости отдавал детям все приобретенные в институте знания.
Очень скоро он стал любимцем всей школы. В том классе, где он стал классным руководителем, было двадцать учеников. За первой партой сидел ладный, широкоплечий паренек с густыми бровями и не по годам серьезными глазами — один из лучших учеников в школе. Когда никто в классе не мог ответить на вопрос учителя, взгляды невольно обращались к нему, и он вставал и отвечал ровным, спокойным голосом. Летели дни, месяцы, и в отношениях между учителем и учеником появилась невидимая и неосознанная неприязнь, которая стала внутренне отдалять их от всего класса. По-прежнему ученик был предельно внимателен на уроках. И любой свой промах, каждое неловкое движение или сказанное невпопад слово учитель читал в ровных, сохраняющих неизменное выражение спокойствия глазах ученика.
