Марина Голубицкая - Вот и вся любовь
Женя занялась бизнесом, но разбогатеть не смогла, потому что всем помогала, и партнерам по бизнесу, и троюродному брату в Свердловске — тот в поисках нового дела выпустил детские книжки и купил в кредит колбасный завод. Она взяла у Лени все: и не распроданный тираж Андерсена, и недоукомплектованный завод на колесах. Женя прилетела в Свердловск в конце апреля, в последний день перед пасхой. Приготовила пасху, купила кулич, покрасила яйца и вечером повела нас в церковь — святить.
— Мне так хорошо с вами, — сказала Женя. — Сейчас редко встретишь кого–то, с кем хорошо. Просто так, ничего не объясняя.
Мы были ровесницы, но я не чувствовала этого — мне просто нравилось идти с ней в церковь, в недавно открывшийся храм, маленький, свежевыбеленный, почти пустой. Храм отапливали батареи, выкрашенные, как в детском саду, голубой краской. Я привыкла видеть парадные церкви, церкви–музеи, а здесь на полу лежали вязаные половики и на стенах висело всего несколько икон — ни киевского золота, ни пышного убранства. Человек шесть старушек толпились вкруг стола, куда ставили яйца и куличи, он был застлан байковым одеяльцем и льняными салфетками…
Когда мы вышли из церкви, уже стемнело, зажглись и звезды, и фонари. Небо казалось почти черным, но излучающе живым. Видимо, накануне прошел дождь, и подморозило: деревья словно остекленели, их ветви были запаяны в лед — каждая ветка и каждая веточка в свой футляр. Деревья тянулись вверх, преломляя свет фонарей, но это были не хрустальные безделушки, а тополя, живые и могучие, и в том, что они казались невесомыми и светились, было настоящее чудо.
44
Я замерзла в первый же день. Вся семья наслаждалась новым мозганом (так звучит на иврите кондиционер).
— Это не будет слишком холодно? Ты уверена, Циля, что тебе так полезно?
— Да сделайте уже, наконец, мне морозно!
Я привыкла, что у Фимы жарко, что он шлепает по квартире в трусах и проветривается на балконе. Теперь я ушла на балкон согреваться, а Фима разлегся в кожаном кресле, смотрел концерт по ОРТ и временами заглядывал на вторую программу.
— Иринка, ну что ты ушла? Иди ко мне. У тебя часы идут правильно? Ты видела мое кресло? Смотри, как раскладывается. Совсем почти новое. Они хотели его выбрасывать. Ты представляешь — такое кресло? Я сказал, я починю его вам даром, они сказали, лучше возьми его себе. Меня же все любят… — он пожевал губами, — Фиму знают. У меня всегда с собой водочка во фляжке. Я прихожу в совет ветеранов… Ты же не видела мою фляжку! А палка — ты знаешь, сколько она весит??
— Ай, папа! Оставь уже ее в покое! Иринка, ты хотела позвонить своей учительнице?
Теперь у меня были и адрес, и телефон, и подробная инструкция, как проехать. Я позвонила Е. Н. еще из Свердловска, сразу же, как узнала ее номер. Сердце дрожало, пока набирала длиннющий ряд цифр, пальцы «мазали», как на академическом концерте. Я не слышала ее голоса пятнадцать лет, мне и в голову не приходило, что он мог измениться.
— Але…
Ее голос — как старческая походка.
— Елена Николаевна!
— Але… Я плохо слышу.
— Елена Николаевна, это Ирина!!
— Я очень плохо слышу, говорите, пожалуйста, громче…
— Елена Николаевна!!! Это Ирина!!! Горинская!!!
— А, Иринка… Ну, вот, теперь услышала. Теперь можешь так не кричать… Ты звонишь из Свердловска? Это же дорого?
Она выдыхала короткие фразы. Боже мой, а я столько всего собиралась натараторить ей в трубку… Что она сделала с собой? Я совсем растерялась.
— Елена Николаевна!!! У вас будут какие–то заказы?!!
— Ну, что ты…
Бэла заказывала мазь — наверное, для тети Цили.
— Елена Николаевна, может, лекарство?!
— Да мне, Иринка, сейчас только одно поможет… — она рассмеялась, и я наконец–то ее узнала.
Бэла набирала и набирала номер, никто не отвечал. Я разглядывала их новое жилище. Надо же, они перевезли почти все книги. Первой уехала Женя — когда узнала, как обстоят дела с Цилиным сердцем. Еще в Киеве она выучила иврит, но устроиться на телевидение было непросто, и поначалу Женя мыла подъезды. Одновременно проникла в аппаратную и целый год работала бесплатно. Трудно поверить, чтоб у капиталистов кто–то работал без зарплаты, но если кого и брали, Женя подходила на эту роль как нельзя лучше. В конце концов Женю приняли в штат, и Бэла отправила к ней родителей. Они любят вспоминать тесноту, в которой жили первое время — так же в Киеве, на Саксаганьского, они вспоминали предыдущую коммуналку. Я попадаю к ним каждый раз, когда можно наконец по–человечески принять гостей. Никакая экскурсия несравнима с разглядыванием страны изнутри. А что я разглядываю? «Серебряные коньки», «Старик Хоттабыч», многотомный Диккенс… У Бэлы здесь не так просторно, как в Киеве, и потому ее вазочки, чашечки и другие свидетельства вкуса перекочевали в салон, на общую площадь.
— Бэла, как вы все это перевозили? Все книги?
— Перевозили? Скажи спасибо сестренке Бэле. Я отправляла книги бандеролями. Мне столько слез за жизнь не наплакать, сколько я выложила за эти бандероли.
Леня удивляется.
— Тебе дали вывезти портрет??
— Они что, дураки, 18‑й век выпущать?! Это фотокопия, шоб ты дивився.
На диване развалились два толстых бревнышка, бигль и бассет, Агата и Бася, это из–за них Бэла не уезжала из Киева, пока Женя не купила квартиру. Это для Баси мы везли мазь от аллергии. Фима жалуется:
— Чтоб она так любила отца. Ты видела? Она их кормит пельменями!
Приходит Женя с работы, в коротких шортиках, вся увешенная пакетами — ее плечи стали еще шире. Вынимает заказы: Бэле йогурты, Циле индейку, себе и Фиме сигареты. Женя принесла для нас фрукты и огорчается, что не торопимся есть:
— Здесь фрукты вкуснее. Транспортировка все–таки портит.
Бэла уточняет.
— Всех нас, милая, транспортировка портит. Зря ты так надрывалась, у них теперь все есть, как во всем цивильном мире.
— Ах, простите, я опять, как дура…
— Дура была я, когда из Киева уехала.
Бэла учится на программистских курсах и убирает у одной дамы из Румынии — заработка хватает на булавки. Она взяла в кредит компьютер, и я любуюсь, как с правого края ползут на экран кружевные еврейские буквочки. К Бэле приходят свои гости: мальчики, девочки, программисты–однокурсники, они возбужденно обсуждают достоинства новых пакетов, ссорятся, смеются, выбегают в салон пить кофе — я с удивлением понимаю, что Бэла годится им в матери. К Фиме с Цилей тоже приходят гости — седые интеллигентные люди, пожилая пара из Минска, высокие, легкие, оба в прошлом прыгуны в высоту, чемпионы и тренеры чемпионов, их позвали специально на нас — послушать что–нибудь о России.
Я потихонечку тянусь к телефону, телефон теперь только один, в салоне, и невозможно позвонить, чтобы тебе не сочувствовала вся семья. Бэла предпочитает сама давить на кнопки.
— Слушай, сестренка, дозвониться дохлый номер. Покажи мне адрес. Тю–ю–ю! Гило. Женя, посмотри, мне так кажется, что это совсем рядом. Сдается мне, это тот зеленый райончик. Нам бы тоже клумба не помешала.
Женя смотрит.
— Гило? Это близко. Видишь холм напротив? Не выдумывай, ты никуда сейчас не поедешь. Во–первых, ты не дозвонилась. И на завтра договаривайся, пожалуйста, ближе к вечеру. Я взяла отгул, поведу вас с утра в старый город.
Сегодня лучше и не мечтать. Но я дозваниваюсь.
— Иринка, вы уже здесь?.. Нет, конечно, я вас сегодня и не ждала — вам надо отдохнуть, наговориться…
Ночью я снова замерзла, а с утра не было горячей воды. Душ оказался, как в саду под Конотопом: бак на крыше, воду греет солнце, а мы с вечера истратили все до капли.
45
Женя водила нас к Стене Плача и в старые еврейские кварталы. Мы видели молодого учителя в окружении пейсатых мальчиков и стайку девушек с автоматами. Леня вздыхал: «Сюда бы деда… Жаль, дед не дожил…» Ленин дед когда–то пел молитвы на могиле моей бабы Розы. Дед приехал в Пермь после войны, к своей семье, бежавшей с Украины, и ужаснулся, как плохо в Перми соблюдают обычаи. Он стал помощником кантора, по субботам ходил в молельный дом и знал практически всех пермских евреев. В будние дни он чинил часы, чистил обувь или выстаивал очереди за колбасой, к которой никогда не прикасался. Когда я уезжала в Москву, дед приходил на вокзал, приносил струдели в перевязанной тесемкой коробочке и незаметно совал мне в ладонь сложенную в квадратик двадцатипятирублевку.
— Да где они берут эти коробочки? — удивлялись девчонки в общежитии. — Коробочки были из–под печенья или конфет, продававшихся в нашем детсадовском детстве.
Наша комната делилась на струделисток и тейглэхисток: струдели пекла Ленина бабушка, медовый тейглах — моя баба Роза…
Однажды я подвергла деда серьезным волнениям. Это случилось весной, на втором курсе, когда мы уже поженились, но Леня все еще учился в Перми. Дед и бабушка уступили ему квартиру на время сессии, Леня жил там один, я в Москве, в общежитии, у моей лучшей подруги начался роман, и она каждый вечер прибегала счастливая. В один прекрасный день я не смогла больше выносить чужое счастье, захлопнула учебник и отправилась в Домодедово. Позвонила мужу из Перми:
