Элизабет Страут - Пребудь со мной
Чарли зажег новую сигарету, приоткрыл окно и поднял руку, приветствуя Элвина Меррика, который бежал к своей машине, пригибаясь под дождем. Сквозь залитое дождем, в зернах водяных капель стекло, сквозь облако сигаретного дыма они обменялись ухмылками, признавая, что у них обоих свой собственный «кофейный час» уединения в их машинах. Но этого хватило, чтобы поколебать тупую скуку, владевшую Чарли. Желание вдруг поднялось и тяжкой глыбой по-хозяйски расположилось в нем. Та женщина из Бостона, которая возникала в его мыслях не столько по имени, сколько воспоминанием о ее темных блестящих волосах, казалось, вдруг явилась и всем своим существом заполнила пустую машину, и с такой неожиданностью, что Чарли ощутил в груди тошнотворную боль, словно грудь ему выскабливали изнутри зубчатой ложкой для грейпфрута. Рука его задрожала, он изо всех сил затянулся сигаретой и подтянул на колени газету.
«Ох, Господи помилуй!» — пробормотал Чарли, хотя он не верил в Бога — не верил в Него, просто хотел, чтобы все это закончилось: надо «прекратить и воздержаться впредь», как говорилось в армии, и он закрыл глаза и представил себе ее зад, очень красивый, в форме груши, и в нем — замечательно красивую ложбинку, которая стала видна, когда женщина продемонстрировала им свой голый зад в гостиничном номере, одним пальцем стянув с себя трусики на резинке. Они втроем играли в покер — он, еще один парень и она. Он не мог поверить, что им удастся это провернуть, но вот — удалось. Он мог бы возненавидеть ее за то, как она наслаждается этой своей властью, если бы она не так явно сама их хотела, хотела его — особенно его, как ему показалось, — так что по ее последним стонам он до конца понял слова «овладел ею». Он овладел ею, а теперь — одному богу известно как — она овладела им самим.
Громкий металлический скрип задней дверцы, звуки неуклюже-суетливых движений — кто-то влез в машину. Чарли вздрогнул, испытав такой страх, что даже вскрикнул: «Господи!»
— Прости, пап. — Мальчишка, его старший сын, сидел на сиденье позади него. — Ты что, спал? Прости, пап.
Чарли не ответил. Сын иногда так и делал: сидел с ним в машине в «кофейный час», молчал, потрескивал костяшками пальцев, шаркал ногами по шершавому от песка коврику, его присутствие за спиной словно паутиной оплетало Чарли голову.
— Прости, — снова повторил мальчик, очень тихо.
— Я не спал. Хочешь какую-нибудь газету?
Чарли собрал газеты с сиденья рядом с ним, а мальчик, видимо, воспринял это как приглашение сесть рядом, потому что он сразу же стал перемещаться через спинку переднего сиденья головой вперед, и теперь его длинное тощее тело застряло — он был уже слишком велик для таких упражнений, его темная брючина оказалась почти у самого лица Чарли, а длинный черный ботинок готовился вступить в контакт с отцовской щекой.
— Ох, ради бога! — проговорил Чарли, хватая запутавшиеся нескладные ноги сына и помогая ему перелезть.
Мальчишка издал нервный смешок, будто он все еще маленький ребенок, а не подросток в промежуточном месиве застенчивости, ставшей главной составляющей его тринадцатилетнего существа.
В конце концов он оказался на месте, в своем костюме для воскресной школы, уже слишком коротком в рукавах и перекосившемся на нем, пока он усаживался, некоторые пряди его ярко-рыжих волос потемнели от дождя, последние капли еще пробирались вниз перед большими бледными ушами. У него еще не было прыщей, как у старшей сестры, но Чарли полагал, что его сын, как ни крути, самый непривлекательный парнишка из всех, кого ему приходилось видеть, нос у него большой и неожиданно круглый на кончике, а подбородок — тут никуда не денешься — будет подбородком человека слабовольного, и, если лицо сына станет хоть чуточку длиннее, найти этот подбородок вообще будет невозможно. Наверняка Чарли не мог знать, но думал, что у парня мало друзей. А может быть, у него совсем друзей нет.
— Пап, а что ты думаешь про стадион «Доджер» в Лос-Анджелесе, а?
— А что там?
— Да просто здорово. Пятьдесят пять тысяч человек вместит. Он обойдется в двенадцать миллионов баксов, пап.
Чарли кивнул. Взглянул на газету, которую держал на коленях. Отцы разговаривают с сыновьями о спорте. Он прочел слова, что были прямо перед ним. Шестьсот пятьдесят миллионов на обновление городов. Что же в результате случится с «Фронтовой полосой»[32] в Бостоне? Обновлять — что? Эта страна не настолько стара, чтобы ее обновлять!
— Слышь, пап, а что ты думаешь про НХЛ, а? Они теперь разрешили вратарям маску надевать на лицо. Подумывают об этом, знаешь? Посмотри.
Мальчик сунул отцу на колени фотографию Жака Планта[33] во время вбрасывания шайбы, в чем-то вроде корзинки, закрывающей лицо. Чарли пристально вгляделся в фотографию. Вряд ли можно винить парня за то, что ему не хочется терять оставшиеся зубы из-за шайбы, летящей в лицо со скоростью сто миль в час. Но он уже даже на человека не похож со всем, что и так на нем надето, да с лицом, закрытым этой корзинкой. С точки зрения Чарли, парень выглядит психом. Да и мы все тоже скоро станем психами, подумал он. Даже в спорте. Каждый из нас перепуган и злобен. Он вдруг почувствовал непреодолимый приступ страха, подумал о нарастании детской преступности в стране: вот, на третьей странице — в Бруклине директор школы совершил самоубийство, потому что у него в школе оказалось так много преступников. Люди думают, это только в больших городах, а преступность пробирается к нам вверх по реке. Чарли на прошлой неделе видел нескольких хулиганов, ошивавшихся на автобусной станции в Холлиуэлле, немногим старше, чем его собственный сын, который сейчас, с полным надежды ожиданием на некрасивом лице, глядит на отца. Сыновьям нужно, чтобы отцы знали ответы.
— Хорошая идея, — ответил Чарли. — Это изменит характер игры, но какая, к шуту, разница?
Мальчик кивнул и снова опустил взгляд на газету: она была сложена точно так, как газета на коленях у Чарли. То, что сын воспроизводит хотя бы какую-то часть его самого, представилось Чарли ошибкой чуть ли не библейского масштаба. Что такое воспроизведение должно проявиться в этой большеухой, бледнокожей невинности, вызвало резкую боль в не очень здоровом желудке Чарли. Много лет он преподавал в Эннетской академии и взирал на различные варианты неуклюжести своих учеников из-за надежного щита равнодушия: в конце концов они хотя бы пользовались той привилегией, что они не его дети. Чарли закрыл глаза, и в его воображении возникла картина: он подходит к своему мальчику сзади, обхватывает рукой его тощие плечи и, прижимаясь щекой к щеке сына, тихонько говорит: «Ты хороший, ты любимый. И ради твоего же печального блага я не хотел бы, чтобы ты родился».
На плите сверху лежали три печеные картофелины, кожура их потрескалась и потемнела.
— Спасибо, мама, — сказал Тайлер.
— Мне нравится помогать, — ответила ему мать. — Когда не останется никого, кому я могу помочь, я буду просто никчемной старухой.
Когда все уже сидели за столом в столовой, а дождь снаружи барабанил по крыше веранды, Джинни потянулась за масленкой, как раз когда Тайлер читал молитву, и бабушка, открыв один глаз, оттолкнула масленку подальше к середине стола. Кэтрин справилась с частью картофелины, но курицу так и не тронула. Бабушка сказала:
— В некоторых частях мира прямо сейчас плачут дети. Они такие голодные, что могут только плакать, а потом так устают, что больше и плакать не могут. А некоторые дети такие голодные, что даже едят глину.
— Мама, все нормально, — сказал Тайлер. — У Кэтрин желудок не совсем в порядке.
Сидя в гостиной после обеда и наблюдая, как девочки в конце коридора привязывают куклину шляпку к терпеливой голове Минни, Тайлер не стал рассказывать матери о беседе с миссис Ингерсолл, так же как и о церковном органе или визите Дорис Остин. Он просто сидел и слушал, как мать вспоминает:
— Я в тот вечер приготовила макрель с жареной картошкой. Он сказал: «Спасибо, Мегз». Его последние слова, Тайлер. «Спасибо!»
Тайлер смотрел на девочек в коридоре и думал о том, почему это люди часто рассказывают одну и ту же историю снова и снова; подумал мельком, а не делает ли и он то же самое? Да нет, вроде бы не делает.
— Твой отец был хороший человек.
— Да, несомненно, — сказал Тайлер.
— «Будь всегда внимателен к другим, — говорил он. — Всегда прежде всего думай о другом человеке». Ты помнишь, как он говорил это тебе?
— Да, каждый вечер, на ночь, — ответил Тайлер. — А потом ты взбиралась по той крутой лестнице и слушала, как я читаю молитвы.
Отец Тайлера, много лет назад переживший аварию при поездке на санях, слишком сильно хромал, чтобы подниматься по той лестнице, и фактически считал себя калекой.
