Элизабет Страут - Пребудь со мной
Но даже если Лорэн Кэски знала о двойственном отношении к ней, которое вызывала в городе, вы никогда не догадались бы об этом, видя, как каждое воскресенье она садится на скамью в третьем ряду, лучисто улыбаясь всем, кто ее окружает, а крохотная, с взлохмаченной головенкой Кэтрин-Эстелла садится рядом с ней и играет с тряпичной куклой в затертом одеяльце. Время от времени малышка вдруг начинала пощелкивать языком или петь своей дочке колыбельную песенку, тогда прихожане, сидевшие позади них, видели, как миссис Кэски похлопывает Кэтрин по плечу и прижимает к ее губам палец, и мать с дочерью приподнимают плечи и украдкой улыбаются друг другу, будто знают какой-то им одним известный секрет, и девочка снова сидит тихонько.
Что-то такое тут было — никто точно не мог бы сказать, что именно, — только эта мать и ее дочка продолжали вызывать двойственную реакцию. Мать была недостаточно дружелюбна, отчасти дело было в этом. Сколько бы Лорэн Кэски ни сияла улыбкой, пожимая руки в вестибюле церкви после службы, в ней была заметна какая-то небрежность, словно ей вовсе не интересно побывать у вас в доме, словно ее на самом деле вовсе не интересует, как живут другие люди здесь, в своем маленьком городке.
А потом миссис Кэски снова забеременела, и муж сопровождал ее в городе повсюду, поддерживая под локоть. Часто ее можно было видеть в детском зале библиотеки Эннетской академии вместе с Кэтрин. Библиотекарша миссис Уайт сообщала, что мать была с дочерью очень хороша, читая девочке на большом диване в эркере, и что Кэтрин время от времени прижималась ухом к округлому материнскому животу. Однако как-то миссис Уайт заметила, как мать прошептала что-то дочери, когда та рисовала на листке бумаги, а Кэтрин ответила ей громким шепотом что-то вроде: «Съязу? С начая?»
Миссис Уайт, располагаясь поудобнее у края скамьи в это дождливое октябрьское воскресенье, позволила себе на минуту задуматься: не почувствовал ли священник, еще до того, как произошла трагедия, что, женившись, он получил несколько больше, чем рассчитывал?
А что же Тайлер, в черном облачении, посреди алтаря, чувствовал ли он присутствие Бога? Нет. Он чувствовал присутствие Ронды Скиллингс, сидевшей там, где она обычно сидит, — рядом с мужем, поближе к последним скамьям. Тайлер был уверен, что ей уже рассказали о Кэтрин, что она только и ждет момента, с этими ее жемчужными серьгами и в белой блузке с кружевными оборками, — ждет, словно хорошо вычесанная кошка, чтобы броситься на девочку. Он вспомнил, как Ронда говорила ему, что в колледже она была в Фи-Бета-Каппа.[28]
Но пока он шел к кафедре, вдруг наступило мгновенное успокоение от знакомого поскрипывания половиц под ковром, от знакомых, прочитанных им слов: «…а надеющиеся на Господа обновятся в силе… потекут — и не устанут, пойдут — и не утомятся».[29] Его встретил знакомый запах горячих батарей отопления, знакомые звуки — вот кто-то ударился коленом о переднюю скамью, кто-то тихонько, как бы извиняясь, закашлялся. Ему было даже удивительно приятно позвякивание и пощелкивание щипчиков — какой-то мужчина на боковой скамье подстригал ногти. Когда он положил руку на Библию («И будет там большая дорога, и путь по ней назовется путем святым»),[30] ему ярко вспомнилось, какое удовольствие — совершенно потрясающее! — он в прошлом получал от всего этого. Он, преподобный Тайлер Кэски, вел этих людей к жизни, исполненной щедрости Господней.
Очень, очень далеко — так далеко, в крохотной лачужке на дальнем горизонте, — жило слово «провал». Так далеко, что его нельзя было разглядеть, да и не было нужды в том, чтобы его увидеть: миссис Уайт улыбалась ему, подняв на него глаза, голова ее тоже была приподнята — в ее позе виделось напряженное внимание.
— Мир между странами, — медленно начал Тайлер, — «должен покоиться на твердом основании любви между отдельными людьми». — И добавил: — Так учил Махатма Ганди.
Он сошел с кафедры, чуть не споткнувшись о горшок со свекольного цвета хризантемами. Сев на свое место в алтаре, он во время сбора пожертвований написал на полях проповеди буквы «ОК», напоминая себе, что надо поговорить с Орой Кендалл, но вскоре забыл об этом.
Пока он сидел в своем кресле в алтаре (в семинарии они шутливо называли такое кресло «Трон») и наблюдал, как причетники обходят скамью за скамьей с подносами для сбора приношений, ему показалось, что лицо Чарли Остина, вставшего в проходе и похлопывавшего себя по боковому карману брюк в ожидании, пока ему передадут поднос, выглядит краснее, чем обычно. И Тайлер написал под буквами «ОК» — «ДО», хотя вряд ли ему нужно было напоминать себе о том, что следует позвонить Дорис: ее прошлый визит до сих пор давил ему на плечи, словно плащ, намокший от дождя. Он пытался дозвониться ей в пятницу, когда, как ему было известно, Чарли и дети находились в школе, но она не отвечала на телефонные звонки. Он попробует снова позвонить ей завтра утром. Он встал возносить хвалу, смутно сознавая, что в окна стучат дождевые капли, а небо за окнами — то, что видно, — темно-серое. «Восхвалим Бога Отца, Бога Сына и Дух Святой!»
— Сегодняшняя проповедь, — начал Тайлер, — о верности Богу. — Он откашлялся. — Как учил Исаия посредством своих Пророчеств об Обличении и Утешении…
Он был рад, что его мать сегодня осталась дома. Он не любил читать проповедь с листа, но эту проповедь он читал с выражением — он сам это чувствовал. И тем не менее очень скоро он ощутил, что теряет своих слушателей: даже когда он читал о том, как в правление Манассии пророка распилили пополам, он не заметил ни малейшей искорки интереса. Когда Тайлер поднял голову, чтобы перевести дух, он увидел, что Чарли Остин сидит в отвратительнейшей позе полного неуважения: наполовину отвернувшись, фактически лицом к проходу, он закинул одну руку на спинку скамьи и уставился в окно напротив с выражением абстрактной, но напряженной сосредоточенности, так что ни у кого не могло возникнуть сомнения, что он думает вовсе не об Исаие и не о Манассии и даже не о Тайлере, а, скорее всего, решает вопрос, не позвать ли ему кого-нибудь прочистить водосточные желоба.
Тайлер продолжал читать, запнулся, продолжил чтение, а когда снова поднял глаза, заметил, как Кэрол Медоуз, вероятно одна из самых добрых женщин в его приходе, украдкой взглянула на часы.
«О Боже, дай рабам Твоим мир, который сей мiр не в силах им дать…»[31]
В вестибюле, когда музыка органа стекала по проходу к открытым дверям, Тайлер пожимал руки особенно крепко. Он посмотрел Ронде Скиллингс прямо в глаза и сказал, тепло улыбаясь: «Доброе утро, Ронда». А следом за ней — Чарли Остин с лицом, словно розовокожая маска презрения; он только кивнул в ответ на «Доброе утро, Чарли!». За ним — Ора Кендалл, и Тайлер сказал, пожимая ей руку: «Вы прислали замечательные цветы, Ора, спасибо большое. Они совершенно замечательные. Большое спасибо».
Дождь стучал в окно припаркованной машины с такой силой, что казалось, он набит гвоздями, однако внутри машины, где Чарли Остин сидел, куря «лаки страйк», звук был совсем другой — негромкое, непрекращающееся «плоп-плоп», когда капли воды падали на сиденье, на подлокотник, скатывались к его брюкам, так что намокала штанина. Кончик его сигареты, просунутый в открытую в окне щелку, тоже намок. Он выбросил сигарету через щелку и, подняв стекло, взглянул на беспорядочную кучу газет на кресле рядом. После сидения в церкви — в этом белом, с бордовой подкладкой гробу, — с трудом выдерживая неловкость оттого, что приходится видеть, как Кэски, словно непомерного роста жеребенок, с еще не окрепшими, вывернутыми внутрь коленками, неуклюже спотыкается там, в алтаре, Чарли охватило что-то вроде тяжкой депрессии, и в этой депрессии он вдруг нашел облегчение: он приветствовал тупую скуку, передышку — отсрочку приговора.
У Чарли с собой были газеты за последнюю неделю, он собирался просмотреть их за то время, что будет пережидать «кофейный час», сидя в машине. Сейчас он поглядывал на них с опаской, так как состояние дел в мире его тревожило. Газеты говорили об Эйзенхауэре — человеке умном, но в эти дни неспособном даже задницу с кресла поднять, чтобы заставить сталелитейщиков вернуться к работе, в то время как Хрущев явился сюда и орет на ООН, а Америка, слишком молодая страна, чтобы понимать, что к чему, гонит свои новые, огромные автомобили прямо в адское пекло. Именно так все это и виделось Чарли — страна наивна, повсюду шпионы. Не то чтобы он знал, что следует делать. Ответа у него не было, он, казалось, даже не мог составить себе определенного мнения на сей счет, но испытывал всевозрастающее давление — сжимались тиски опасности, и он думал: смешно, нет, странно, что, даже если ты не боишься умереть — а он так и чувствовал большую часть времени, — даже в этом случае ты все равно можешь быть до смерти напуган.
