Татьяна де Ронэ - Дом, в котором меня любили

После смерти Батиста вы превратились в собственную тень. Вы похудели, побледнели, перестали улыбаться. Даже во время свадьбы нашей дочери, во время того великолепного праздника на берегу реки, вы ни разу не улыбнулись. Это отметили все присутствующие и потом говорили мне об этом: ваш сильно обеспокоенный брат, и ваша мать, которая обычно не замечает вашего настроения, и даже ваш новоиспеченный зять имел со мной осторожный разговор по поводу вашего состояния. Кое-кто советовал отправиться с вами в путешествие на юг, на берег моря, где тепло и много солнца.

Ваши грустные, устремленные в пустоту глаза разрывают мне сердце. Что делать? Сегодня я бродил по кварталу в поисках какой-нибудь вещицы, чтобы вызвать вашу улыбку. И вернулся ни с чем. Я сидел в кафе на площади Гозлен и читал газеты, заполненные сообщениями о смерти Бальзака. Но я совсем не был опечален, хотя это один из моих любимых писателей. У него тоже была супруга, которую он горячо любил, так же, как я люблю вас, со страстью, поглощающей всю мою жизнь.

Роза, любовь моя, я грустный садовник, который не знает, что нужно сделать, чтобы вернуть своему прекрасному цветку его блистательную красоту. Роза, сейчас вы словно застыли. Вы словно не решаетесь расцвести, словно не осмеливаетесь довериться мне, околдовать меня пленительным ароматом распустившегося, цветка. Вина ли в том вашего садовника? Наш любимый сын нас покинул, но разве наша любовь утратила свою власть? В ней наша сила, и мы должны беречь ее, если хотим выжить. Эта любовь возникла раньше нашего ребенка, это она дала ему рождение. Мы должны хранить ее и лелеять. И радоваться ей. Я разделяю ваше горе, я чту память нашего сына, которого я оплакиваю как отец, но разве мы не можем оплакивать его вместе как любовники? Разве не был он рожден двумя пылкими любовниками? Я так хотел бы вновь вдохнуть восхитительный аромат вашей кожи, мои губы горят от нетерпения покрыть ваше тело тысячей поцелуев, руки дрожат от мысли о ласках всего вашего желанного тела, которое знаю и почитаю только я. Хочу почувствовать, как вы трепещете под нежными ласками, в моих безумных объятиях. Я изголодался по вашей любви, я хочу вкусить нежность вашего тела, вашу близость. Хочу вновь познать тот лихорадочный восторг, который объединял нас как любовников, как мужа и жену, предающихся глубокой и искренней любви в мирном королевстве нашей спальни.

Роза, я буду биться из последних сил, чтобы вернуть вам веру в нашу любовь, в нашу жизнь.

Мне захотелось прерваться, какое-то время я была неспособна писать дальше. Но сейчас, когда мое перо вновь заскользило по бумаге, я снова почувствовала нашу связь. Я редко писала вам письма. Мы ведь никогда не разлучались, правда? Но я сохранила все ваши коротенькие стишки. Ведь их нельзя назвать настоящими стихами? Это слова любви, которые я находила повсюду. Когда меня охватывает желание, я сдаюсь. Я вынимаю их из кожаного мешочка, где я храню ваше обручальное кольцо и ваши очки.

Свет ваших глаз как солнца лучик,Что смотрит только на меняСквозь разорвавшиеся тучи.

А вот еще:

Волшебнице Розе шипы не нужны.Любовью и лаской бутоны полны.

Незнакомец счел бы их, вероятно, ребячеством. Но что мне до этого.

Когда я их перечитываю, я вновь слышу ваш красивый низкий голос, которого мне больше всего не хватает. Почему мертвые не могут с нами говорить? Вы бы тихонько переговаривались со мной, когда я пью утренний чай, нашептывали бы мне разные слова по ночам, когда, вытянувшись на постели, я слушаю тишину. И я хотела бы слышать смех маменьки Одетты, воркование моего сына. Голос моей матери? Вот уж нет. Я нисколько без нее не скучаю. Когда она совсем состарилась и умерла в своей постели на площади Гозлен, я ничего не ощутила, даже намека на грусть. Вы с Эмилем были рядом и не сводили с меня глаз. Я оплакивала не свою мать, а вашу. Думаю, что вы это поняли. И я постоянно оплакивала своего сына. Долгие годы я через день ходила пешком на его могилу на Южное кладбище у заставы Монпарнас. Иногда вы сопровождали меня. Но чаще я бывала одна.

Когда, в любую погоду, я сидела у его могилы, меня охватывал странный мучительный покой. Я не хотела ни с кем разговаривать, и, если кто-нибудь подходил слишком близко, я раскрывала зонтик. Одна дама моего возраста приходила на соседнюю могилу так же часто, как я. Она тоже сидела там часами, сложив руки на коленях. Сначала присутствие этой дамы мне мешало. Но скоро я привыкла. Мы ни разу не обменялись ни словом. Иногда мы коротко кивали друг другу. Молилась ли она? Беседовала ли со своими усопшими? Мне случалось молиться, но чаще я обращалась непосредственно к своему сыну, так, словно он был там, передо мной.

Вы уважали мою скорбь и никогда не расспрашивали, что именно я говорю Батисту во время этих посещений. Сегодня я сама могу вам это сказать. Я рассказывала ему последние новости, передавала сплетни нашего квартала. Как едва не сгорела лавка мадам Шантелу на улице Сизо и как пожарные боролись всю ночь, чтобы усмирить огонь, и насколько это зрелище было захватывающим и страшным. Как поживают его друзья (забавный маленький Густав с улицы Петит Бушри и строптивая Адель с улицы Сент-Март). Я рассказывала ему, что нашла новую кухарку, Мариетту, опытную и застенчивую, и что Жермена начала возмутительно ею командовать, пока я или, вернее, вы не положили этому конец.

День за днем, месяц за месяцем, год за годом я ходила на кладбище поговорить со своим сыном. Я рассказывала ему и то, что никогда не осмелилась бы рассказать вам, мой дорогой и любимый. О новом императоре, об этом выродке, который красовался на своей лошади под ледяным дождем посреди толпы, орущей «Да здравствует император!», и который не произвел на меня никакого впечатления, особенно после всех жертв, сопровождавших государственный переворот. Я говорила Батисту о большом воздушном шаре, украшенном величественным орлом, который парил над крышами, обозначая путь императора. Этот шар производил сильное впечатление, в отличие от самого императора, шепнула я Батисту. Как большинство современников, вы, Арман, считали, что император великолепен. А я была слишком замкнутой, чтобы выражать свои истинные политические взгляды. И вот я спокойно рассказывала Батисту, что, по моему скромному мнению, эти Буонапарте слишком уж заносились. Я описала ему пышную свадьбу в соборе и новую императрицу-испанку, над которой все так потешались. Когда родился принц, я рассказала сыну о пушечном салюте возле Дома инвалидов. Как я завидовала этому младенцу-принцу! Я все гадаю, замечали ли вы это? За семь лет до его рождения мы потеряли нашего маленького принца, нашего Батиста. Мне невыносимо было читать в газетах все эти бесчисленные статьи о новом ребенке нашего монарха, и я старательно отводила глаза от очередного портрета императрицы, красующейся со своим сыном.

Жильбер прервал меня и сообщил, что только что видел на нашей улице Александрину. Я спросила его, кого он имеет в виду. Он серьезно посмотрел на меня:

— Вашу цветочницу, мадам Роза. Суровая дылда с такими вот волосами и круглым лицом.

— Да, это она, — подтвердила я, улыбаясь точности описания.

— Так вот, она стояла как раз перед вашим домом, мадам Роза, и заглядывала внутрь. Я подумал, что она попытается открыть дверь, и решил припугнуть ее. На улице было уже совсем темно, и она так метнулась, когда я выскочил из-за угла. Она улепетывала, как ошалелая курица, и не успела меня узнать, могу вам поклясться.

— А что она делала? — спросила я.

— Ну, я полагаю, она искала вас, мадам Роза.

Я внимательно посмотрела на его грязное лицо:

— Но она считает, что я у Виолетты или на пути к ней.

Он обиженно надулся:

— Вы ведь знаете, что она умная девушка. Ее так просто не проведешь.

Конечно, он был прав. За несколько недель до этого Александрина следила зорким взглядом за упаковкой и отправкой моей мебели и сундуков.

— Вы действительно хотите переехать к своей дочери, мадам Роза? — простодушно спросила она, склонившись над чемоданом, который они с Жерменой пытались закрыть.

И я ответила еще более простодушно, не отрывая взгляда от темного пятна на стене, где раньше висело овальное зеркало:

— Ну конечно. Но сначала я хочу погостить у баронессы де Вресс. А Жермена с основным багажом поедет к моей дочери.

Александрина метнула на меня проницательный взгляд. Ее хриплый голос резанул уши:

— Как странно. Я ведь недавно приносила баронессе розы, и она ни словом не обмолвилась, что вы переедете к ней.

Но меня нелегко было сбить с толку. Хоть я и привязалась к этой молодой женщине (поверьте, Арман, я гораздо больше люблю это странное создание с ее поджатыми губками, чем собственную дочь), но я не могла позволить ей разрушить мой план. И я повела себя иначе. Взяв ее узкую длинную ладонь, я похлопала ее по запястью.