Даниэль Глаттауэр - Потому что
Я принял важное решение. Хелена Зеленич удивилась, как быстро я пришел в себя. Во-первых, никакого освобождения. Я отклонил ее ходатайство. Хочу остаться там, где нахожусь. Она покачала головой. Ох уж эти ямочки!
Во-вторых, никаких парижских адвокатов! Мне не нужен ни друг французского ветрогона, ни победа в суде в ущерб истине. В-третьих, меня не интересует ни один из трех десятков лучших в стране специалистов по уголовным делам, которые в последнее время осаждают мою камеру. Ни один из тех загадочных типов, пытающихся с моей помощью пробиться в высшую лигу. Только бесстрастный, объективный и честный представитель. Пусть это будет положенный мне по закону защитник, услуги которого оплачивает государство.
Мне было приятно видеть ее удивленные глаза. Она полагала, что я уверен в победе, и радовалась. Правда, не понимала почему. И это беспокоило ее.
А потом начался допрос.
13 глава
Во время работы в издательстве «Эрфос» я имел дело с определенным видом рукописей, особенно огорчавшим меня. Речь идет о произведениях с многообещающим началом и безнадежной концовкой. С первых строк они ослепляли фейерверком идей, рассыпавшихся самыми невероятными искрами и посылавших тысячи разноцветных лучей во всех направлениях. Маниакально действующие герои напоминали столбы высоковольтной линии электропередачи, прикосновение к которым угрожало жизни читателя. Действие было подобно извержению долго дремавшего вулкана. Мысль, эмоции, страсти — все било через край.
Однако примерно на трети рукописи аккумулированная в текстовых программах энергия шедевра куда-то рассеивалась, и все сходило на нет. Линия сюжета обрывалась, словно не выдержав напряжения. Персонажи становились плоскими, как игральные карты. Помотавшись еще пару сотен страниц, они достигали долгожданной развязки, точно выброшенные на берег останки потерпевшего крушение корабля. Каждый раз, покончив с таким романом, я вздыхал со смешанным чувством облегчения и досады: «Слава богу, готово! Но жаль, жаль… что могло бы из этого получиться!»
Случалось, я встречался и с авторами. Как правило, это были большие таланты: блестящий слог, гениальная образность, неподражаемое чувство юмора, безупречное драматическое чутье. Но когда я видел их изгрызенные ногти, искусанные губы, вздувшиеся вены на шеях, стиснутые челюсти, будто в попытке восстановить пошатнувшееся равновесие между амбициями и действительностью; сверкающие глаза, дрожащие колени, мне становилось ясно: эти люди опустошили себя, выпустив наружу слишком много. Писательское мастерство и бурная фантазия сыграли с ними злую шутку.
Роман созревает где-то внутри. Его вынашивают и терпеливо ждут. Одни переносят его в реальность, другие — на бумагу. Первым писать не следует. Проза, выросшая из самого яркого и глубокого переживания, может оказаться плохой. Но взятая из головы целиком и полностью никогда не бывает хорошей.
— И что же ты им такое говорил, беднягам? — поинтересовалась Хелена.
Шел третий день нашего допроса. Мы беседовали без малого четырнадцать часов и почти закончили. Оставалось только, чтобы один из нас сказал: «Ну, на сегодня все».
Однако ни я, ни она не торопились.
Теперь я был почти уверен: Хелена поверила, что я намеренно убил человека в красной куртке. Я описал ей свои действия в мельчайших деталях, ничего не приукрашивая и не скрывая.
Вот уже сотни раз она, напрямую или косвенно, спрашивала меня: зачем? Ничто во мне не напоминало ей убийцу. Хелена полагала, что достаточно повидала их, наслушалась жизненных историй и описаний совершенных злодеяний во всех подробностях.
Я возражал. Ведь в качестве сотрудника газеты «Культурвельт» я имел дело с не меньшим числом убийц, и они также исповедовались мне с глазу на глаз. Должен сказать, эти люди производили впечатление совершенно нормальных. Под всеми нами зияет пропасть, от нее мы отделены несколькими ступенями падения. Вот только проходим мы к ней по-разному. Преступникам присуща особая сила толчка, позволяющая преодолеть сразу несколько уровней.
— Какая сила толкнула тебя, Ян? — недоумевала Хелена.
Так звучал один из вариантов вопроса «зачем?», ответа на который она так и не получила.
— Это как-то связано с Делией?
Я пожал плечами. «А что в моей жизни не было хоть как-то связано с Делией?»
Раньше я не знал, что Хелена может быть безжалостной. Наш допрос вступил в третью стадию. Если на первой она наказывала меня своим формализмом, а на второй соблазняла ямочками, то теперь Хелена вела меня за руку, взяв на себя роль одновременно союзника и старшей сестры моей жертвы. Она пыталась докопаться до истины и взывала к моей совести. «Почему именно Рольф Лентц?» «Ты его знал?» «Откуда?» «Что у тебя общего с геями?» «Что он тебе сделал?» «Как у тебя рука поднялась убить человека?» «Ты решил поиграть в Бога?» «Как ты смог нажать курок?» «Откуда эта жестокость?» «А о его семье ты подумал?» «Почему в тот момент ты стал другим?» «Что ты за человек?»
Больше всего на свете мне хотелось сейчас обнять ее и не отпускать от себя. Но я не решился коснуться бы и ее пальца, если бы она протянула его мне. Потому что это был палец следователя, неподкупного и несгибаемого. И сейчас он должен был указывать на меня как на виновного.
В ближайшие две недели Хелена планировала закончить и допрос свидетелей. Ей оставалось побеседовать с инспектором Томеком, родственниками убитого, полицейским, которому я сдал оружие, тремя посетителями бара, самим Бобом и юной официанткой.
Официанткой? Ах да, Бразилия… Ту ночь я помнил отрывочно, и это беспокоило меня. Алекс тоже предстоял разговор в суде. «А без нее нельзя?» — спросил я. Нет, это оказалось необходимо. Я расстроился еще больше.
В течение трех недель Хелена хотела окончательно оформить протокол в письменном виде и передать его прокурору.
«На сегодняшний день у него есть все для предъявления обвинения в убийстве», — сказала она. Это прозвучало с угрозой и вызовом. Хелена ждала ответа на главный вопрос, который мог бы изменить ситуацию. Но я только повторял: «Ну, вот и отлично», чем причинял ей боль.
— И что же ты им такое говорил, беднягам? — спросила Хелена.
Если трехдневный допрос можно сравнить с ужином на двоих в итальянском ресторане, то сейчас мы сидели в баре за заключительным коктейлем. В здании уголовного суда все стихло. Приглушенно звучало фортепиано. Свет в коридоре уже погасили, лишь в кабинете Зеленич все еще горела настольная лампа. Это была наша свеча.
В плохом романе я немедленно принялся бы соблазнять Хелену. В совсем никудышном мне бы это удалось. Автору не пришло бы в голову, что я не оправился после ночного приключения в столярной мастерской. Однако сейчас мы оба были готовы опуститься до героев дешевой мелодрамы, вступив в четвертую стадию нашего допроса.
— Жаль, что мы не встретились несколькими неделями раньше, — прошептала она.
— Жаль, — соврал я.
Потому что «несколькими неделями раньше» было уже безнадежно поздно.
Я разглядывал самое миниатюрное в мире черное колечко, сверкающее на самом тоненьком пальчике самой нежной из следовательских ручек. Я почти забыл, зачем здесь нахожусь, и не напоминал об этом Хелене.
Что я сказал бы автору, представившему мне безжизненный роман? «Хорошо», — заметил бы я. В конце концов, кто я такой, чтобы судить? Или на меня возложена обязанность прекратить его мучения последним выстрелом? «Начало просто великолепно, середина, возможно, нуждается в доработке, конец еще не созрел». И, предупреждая уже появляющееся на его лице выражение разочарования, быстро добавил бы: «В целом неплохо, местами даже очень, отдельные пассажи просто блестящи. Вижу в вас открытие года», — я не стал бы уточнять, какого именно.
— Зачем ты это записываешь? — спросил я Хелену.
14 глава
Сорок четыре ночи до Рождества, а потом еще семьдесят две до самого суда пролежала салфетка с посланием Беатриче возле моей подушки. «Бразилия» зимовала со мной. И когда я чувствовал себя потерянным — а это ощущение не оставляло меня, — я трогал пальцами яркие буквы.
Иногда меня охватывала жалость к самому себе, и я переживал ее гораздо острее, чем стыд за то, что хладнокровно забыл своих старых друзей. Вот уже пятый день я клеил для Алекс рождественский календарь. Сама мысль о подобном подарке для лучшей подруги наполняла мои глаза слезами. Я всегда находил эту штуку жалкой. Каждый день открывать очередной картонный ящик, словно не ожидая от жизни ничего большего, кроме дешевого детского сюрприза. А теперь вот и сам докатился до того, чтобы мастерить нечто подобное из скорлупок грецкого ореха и полосок бумаги, на которых писал свои лицемерные пожелания.
В общем, пять дней я действовал вслепую, поскольку глаза мне застилали слезы. Но я ощущал близость Алекс и наслаждался запахом ее кожи. Однажды, лежа рядом со мной в постели, она спросила меня, не припомню ли я фамилии чилийского спортсмена из семи букв, третья «С»? Я ответил, что не знаю никаких чилийских спортсменов, ни с какими буквами. Однако теперь мне в голову пришла мысль, что жизнь, пожалуй, не задавала мне загадок труднее, чем эта, и для меня нет ничего важнее, чем найти для Алекс этого несчастного чилийца, потому что я люблю и всегда любил ее. Почему же этот ее вопрос прозвучал тогда, а не сейчас? Ответа не было.
