Анна Баркова - Избранное. Из гулаговского архива

1954

Кикиморы

Ах, наверно, Иванушку сглазили,Изменился Иванушка в разуме.   На последнюю стал он ступенечку   Да и начал умнеть помаленечку.Что же дальше? Там глубь черноводная,Где кикимора злая, голодная,   Как проклятая схватит за ноженьку,   Водяною потянет дороженькойПрямо в омут, где водятся черти,Где спознаешься с черною смертью,   Где не будет душе покаяния,   Где не будет с любимой прощания.Водяной панихиду отслужит,А над омутом горько потужит:   Дорогая моя, ненаглядная,   С ней и мука была мне отрадная,С ней и горе мне было, как счастье,Без нее станет счастье напастью.

1954

Возвращение

Вышел Иван из вагона

С убогой своей сумой.

Народ расходился с перрона

К знакомым, к себе домой.

Иван стоял в раздумье,

Затылок печально чесал.

Здесь, в этом вокзальном шуме,

Никто Ивана не ждал.

Он, сгорбившись, двинулся в путь

С убогой своей сумой,

И било в лицо и в грудь

Ночною ветреной тьмой.

На улицах было тихо,

И ставни закрыли дома,

Как будто бы ждали лиха,

Как будто бы шла чума.

Он шел походкой неспорой,

Не чуя усталых ног.

Не узнал его русский город,

Не узнал и узнать не мог.

Он шел по оврагам, по горкам,

Не чуя натруженных ног,

Он шел, блаженный и горький,

Иванушка-дурачок.

Из сказок герой любимый,

Царевич, рожденный в избе,

Идет он, судьбой гонимый,

Идет навстречу судьбе.

1955

«Я не в русской рубашке Иван-дурак…»

Я не в русской рубашке Иван-дурак,А надел я лакейский потрепанный фрак.Выдает меня толстый широкий нос,Да мужицкая скобка седых волос,Да усмешка печальнее, чем была,Да песня, что хрипло в даль плыла.Да сердце стучит в засаленный фрак,Потому что забыть не может никак.

28 мая 1955

«Шел Иванушка, приплясывал…»

Шел Иванушка, приплясывал,Кушачишко распоясывал.Ой, жги! Ой, жги, говори!Ты себя тоской-печалью не мори!Страхи все свои отбрасывай,Мы увидим солнце красное.Мы такие ли увидим чудеса,Долу склонятся дремучие леса,Реки бросятся неведомо куда,Покачнутся в удивленье города.Ты не бойся, дорогая, не дрожи,А меня покрепче за руку держи.

8 октября 1955

Первая и вторая. Поэма о двух арестантках

(Отрывки)

Где ели мелкие качалисьВ равнинах плоских у болот,Они случайно повстречалисьВ какой-то день, в какой-то год.Венцом терновым окружалоЖелезо смирную тюрьму,Там чувствовать друг к другу жалостьНе полагалось никому.В бараках арестантки спали,Ругались, пудрились, клялись,Что лучшее они видалиИ с ним навеки разошлись.Работали. И в шахте длиннойИх «сквозь трамвай» вела ордаМужская, с похотью звериной,Неутоляемой года.Точил их сифилис упорный,Ведя безумье за собой,И песни о судьбине чернойОни тянули с хрипотой.Порой за ситцевое платьеСвой — арестант — их получал.В канаве грязной их объятьеКонвой нередко настигал.Порой за легкую работу,За рабье счастье без заботыИх сам начальник покупал.

Все очень жутко и обычно:Подъем, работа и отбой.Две женщины, во всем различныИ с очень разною судьбойЗдесь встретились. Как очень многихОни встречали на пути,Ни радости и ни тревоги,А просто «здравствуй» и «прости».Одна объездила Европу —Париж, Италия, Берлин.А впрочем, русскому холопуИз всех путей всегда один,Один останется в итоге —К тюрьме приводят все дороги.Чрезмерно тянет нас к отчизне,К скрипению родных ворот.И вот глотают наши жизниПространства ледяных болот.Она любила свет и счастьеИ чуждой жизни пестроту,Любви — не нашей — сладострастье,А в слишком редкостном цвету.Мы любим тяжко и угрюмо,Не радостно и не легко,С философическою думой,С философической тоской.А если пламя, так пожаромУничтожает все дотла.С любовным нашим русским жаромНам нет уюта и тепла.Она могла быть верной, нежной,Могла и охлажденье скрыть,Подчас могла рукой небрежнойС улыбкой насмерть поразить.Толпы не выносила серой,Предпочитала жить в тиши.Не веря, требовала верыВо что-то у чужой души.Итак, вот эта парижанкаПусть будет первая у нас!Ну, а вторая арестанткаВторой и в наш войдет рассказ.

Вторая? Та совсем другая,По с первой схожа кое в чем:Бессмертной пошлости пугаясь,Она душила, содрогаясь,Жизнь, в ней кипевшую ключом.В ней недоверчивость, усталостьИ подозрительности бред.Она и верить перестала,Как только родилась на свет.Дерзания в уме и чувстве,А в действиях консерватизм.И пафос был в ее искусстве,Ирония и злой цинизм.Да, с яркой розовою краскойОна знакома не была.У ней насмешливая маскаК лицу навеки приросла.Сорвите эту маску, сразуОна бы кровью истекла.Боялся этот пылкий разумЛюбви, как рабства и как зла.И все ж к любви стремился тайно,И властвовать в любви хотел,И гибель чувствовал в случайном,В похмельном сочетание тел.Не только с гордым, очень острым,Порой блистательным умом —Был ее дух и с очень пестройРоссийской глупостью знаком.Простосердечная, святая,Чистейшая, родная дурь,Перед тобой и камень тает,Ты разгоняешь хворь и хмурь.С умом и глупостью безмернойВторая весь свой век жила.От сумасшествия, наверно,Ее лишь глупость и спасла.Вином и солнцем РенессансаЕе душа была пьяна.Она была в Вольтера, в ФрансаУмом до смерти влюблена.Быть может, ум ее ошибся,В разладе находился с ней.Бальзак и пуританин Ибсен,Наверно, были ей родней.— Что значит жить? В борьбе с судьбою,С страстями темными сгорать,—Она наедине с собоюНе уставала повторять.Но кредо северного скальдаНе претворила в жизнь она,На участь смутную УайльдаОна была обречена.И только русский смех безбрежныйИ гейневский разящий смехСпасали дух ее мятежныйИз омутов постыдных всех.Но это все — литература,Где жизни надменная суть.Не шахматной игры фигурыЛюдской определяют путь.Итак, она фабричной гарьюС младенческих дышала дней,Жила в пыли, в тоске, в угареСреди ивановских ткачей.Родимый город въелся в душу,Напоминал ей о себеВсю жизнь — припадками удушья,Тупой покорностью судьбе.Там с криком «Прочь капиталистов!»Хлестали водку, били жен,Потом, смирясь, в рубашке чистойШли к фабриканту на поклон.«Вставай, проклятьем заклейменный!» —Религиозно пели там.Потом с экстазом за иконойШли и вопили: — Смерть жидам!Романтики бесплодным взлетомЗвучал призывный этот крик:Евреев было ровным счетомПяток врачей и часовщик.А впрочем, в боевых отрядахРабочей массы был народ,Который находил отраду,Читая «Правду» и «Вперед».Читали Маркса, и Ренана,И Конан Дойля, и Дюма.Любили чтенье страстно, рьяно,Самозабвенно, без ума.Митинговали на маевках:Царя так сладко было клясть.Но разгоняла очень ловкоБедняг в лесу казачья часть.И Талка с ужасом смотрела,Каков околыш картузов:Малиновый — так будешь целый,А желтый — к смерти будь готов.С исхлестанной спиной по лужамОни плелись домой, шепча:— Да, желтые гораздо хуже,Да, астраханцы бьют сплеча…

Вот этот бесполезный ропотИ русской жизни дикий бредДушою бросили в ЕвропуВторую нашу в десять лет.Кого в семь лет она читала?Пленяли По и Теккерей,А в десять сразу взрослой стала,И детства не было у ней.Тургенев, Лермонтов и ГогольСпасли в ней русское нутро,Зато привили ей тревогуИ в руки сунули перо.… … … … … … … … … … … …Авторитетом, тайной, чудомЗемная власть всегда сильна.И жалким ослепленным людомЖестоко правит Сатана.… … … … … … … … … … … …И в этом средоточье власти,Навеки веру потерявВ свободу, в истину и в счастье,В незыблемость обычных прав,Узнала, что двуликий ЯнусУченья все, добро и зло.Незаживающую рануЕй это знанье нанесло.И даже в Марксовых канонах,Прославивших рабочий класс,Одно лицо — для посвященных,Другое — для наивных масс.Что для рабов — одна мораль,А для правителей — иная,Что лишь идеалист и вральТаких вещей не понимает.Что эта истина однаИз всех угасших древних истинЖива, могуча и властна,Полна святого бескорыстья.Она жива, она царит,Но в тайне, в тишине сокрыта,У ней смиренный робкий вид,Она прикинулась убитой.В кремлевскую ночную тьмуВступил, смеясь довольным смехом,Безумец Ницше, и емуКремль отвечает мрачным эхом.Когда пророк великой секты,Недвижный и немой, угас,На смену появился некто,И некто целый мир потряс.Умерший мудрый был учительИ государства устроитель,Оппортунист и дипломат,Умевший отходить назад.Все планы подчинил он жизниИ практике политидей,Марксизм крестил он в бакунизме,Как большевистский иерей.Вторая услыхала фразуВ стенах притихшего К<ремля>.Она ей осветила сразуВесь трюм ужасный корабля,Обманный пафос революцийИ обреченный бунт рабов,Что ждут, надеются и рвутсяК господству из своих оков.Вот за кровавые утратыДостигнутая нами цель:— Да, он великий был диктатор,Таким, пожалуй, был Кромвель.

Вторую поразили резкоСовсем не самые слова,А тон уверенности резкой,Обыденный, как дважды два.Как будто нечего и спорить,Кто спорит из-за аксиом?И после этой фразы вскореЗаговорили о другомДва друга. Кто же эти двое?Какой отмечены судьбой?Один? Без выбора возьмитеВы томик чеховский любой.Провинциальный скромный житель,Мечтатель бледно-голубой.Чего он ждет? «Небес в алмазахИ счастья через триста лет».Ну, а пока строчит приказы,Копирует наш дикий бред.Бюрократический, петровский,Змеино-скользкий и пустой,Живучий, питерский, московский,Губернский, русский, роковой.Итак, из двух друзей одинПохож на чеховских героев.В пальто, в галошах господин,Фигурой — ни высок, ни строен,Окладиста и аккуратнаСедеющая борода,И мешковат костюм опрятный.Смущенность некая всегда.Лицо спокойное румяно,И вообще он очень тих.Он тих и в русских спорах пьяных,Среди своих, среди чужих,И тихо о «начальстве новом»Он, как щедринский персонаж,Бросает вскользь одно-два слова.Но кто же незнакомец наш?Кто он? Учитель из уезда,Старорежимный мелкий чин?— Он с неба не хватает звезды, —Все изрекли бы, как один.И проврались бы не чуть-чуть,А очень грубо, очень шибко,Обычных заключений путьЗдесь оказался бы ошибкой.Он — видный — здесь и за границей.Изгой марксистский, еретик,Изгрызший мысли и страницыДесятка тысяч разных книг.Он и мыслитель, и бесцветный —Но социальный — романист.И честолюбец кабинетный,И полумистик-атеист,И врач, и экспериментатор,И в нем был деспот тайный скрыт,И он бы тоже был диктатор,Обманчив этот робкий вид.Второй — нарком и дилетант,Искусств любитель беззаветный(Pardon за каламбур: приметныйЩеголеватый алый бантНа рясе партии суровой),Надевший тяжкие оковыМорали и ограниченийЭмоций, жизни, красоты.Во имя <пробел> ученьяОни изъяли все цветыИ сказки все из обихода:Все это вредно для народа,А впрочем, извините нас,Вернее, для рабочих масс.«Народ» — в то время это словоЗвучало очень нездорово,Порой слащаво-либеральноИ отвлеченно-нереально,То черносотенно и гнусно,Короче говоря, невкусно.Все вспоминали, мрачно ежась,Жандармские усы и рожи,В гороховых пальто шпиков,Орущих пьяных мясников,С портретом царским в градах, селахХодивших истреблять крамолу.«Народ», «патриотизм» и «Русь»В то время нагоняли грусть.Опасна этих слов природа:«Союзом русского народа»От них несло свежо и резкоИ выстрелов коротких треском,Нагайкой, петлей и тюрьмой,Египетской российской тьмой.А через тридцать лет… Ну, что ж,Вновь повторились те же рожиЖандармских унтеров, шпиков.Закон истории таков.И на бесклассовой зареВновь появились в словаре:«Патриотизм», «народ», «святаяСтолица родины — Москва» —Давно знакомые слова,Давно лежавшие в могиле.Они лежали, но не гнили.Они восстали из гробов.Закон истории таков:Ничто не умирает, ноУмершим притвориться может,И повторяется одноВсегда, всегда одно и то же.

23 июля — 11 августа 1954