Алексей Варламов - 11 сентября
Когда женщина вышла на кухню, докторша еще не ушла.
— Вы уж извините, Леночка, засиделась я, а у вас дела.
— Какие там дела! — махнула рукой профессорша. — Одно только дело и осталось.
— Да, детки, детки, — вздохнула ей в тон Сарра Израилевна. — Я со своими тоже мучилась. Не знаешь, с кем легче, с дочками или с сыновьями. За всех душа болит, а моим еще, сами знаете, как приходилось трудно. А вот поди же, растила-растила и осталась на старости лет одна.
— Разве они вас к себе не зовут? — спросила красная барыня с толикой материнской ревности.
— Все время звонят. Говорят, у вас все катится в тартарары, приезжай скорее.
— Ну уж в тартарары, — возразила Елена Викторовна.
— А ты, Лена, помолчи! Я нынче за сахаром два часа стояла, а дают по три кило в руки.
— Ой, мама, я все это уже пережила в Сантьяго: такой же голод, очереди и отключение света. Только там еще стреляли и взрывали дома. А кончилось все вообще неизвестно чем. И ничего, целы остались.
— Нам только не хватало, чтоб дома взрывали. Нет, уж лучше, как евреи, детей отправить, чтоб душа не болела.
— А говорят, в Чили теперь все хорошо стало, — примиряюще произнесла Сарра Израилевна. — Я по «Голосу Америки» слышала. У них экономический бум… Правда, на Пиночета было покушение.
— Да? И что? — вскрикнула Елена Викторовна с нехристианским блеском в больших черных глазах.
— Уцелел. Чудом.
— Ах, какая жалость, — пробормотала профессорша.
— Меня не интересует ваше Чили! Я в совдепии живу! — взорвалась Любовь Петровна. — И одно знаю: евреи просто так ничего не делают. Раз бегут значит, надо бежать.
— Не говорите ерунды, мама, можно подумать, вы активистка общества «Память».
В комнате стало не по-хорошему тихо.
— Я знаю, в душе вы все антисемиты, — произнесла Сарра Израилевна, вставая, — поэтому мы и уезжаем отсюда.
— Брось, Сарра. Это просто бабское злоязычие. В мире есть две национальности.
— Какие? — Елена Викторовна с любопытством поглядела на мать.
— Мужская и женская.
Они снова замолчали, соотнося эту нехитрую мысль с житейским опытом каждой, и все трое загрустили…
— Так когда же у вас все случилось-то с девочкой? — прервала молчание Сарра Израилевна.
— Одиннадцатого, — отозвалась Елена Викторовна не сразу.
— На Ивана Постного, значит? — неожиданно простонародно переспросила докторша.
— А что это за Иван Постный? Вы извините, я в храме недавно, не все знаю еще.
— Как же, одиннадцатого у вас поминают усекновение главы пророка Иоханана. Он царя Ирода обличал, а тот его в темницу посадил.
— Ирод, который четырнадцать тысяч вифлеемских младенцев велел убить?
— Нет-нет, это другой Ирод. Тот умер через несколько месяцев после того, как родился ваш Иисус Христос. А этот был его сыном. Он женился на жене своего сводного брата, которая приходилась им обоим племянницей… говорила Сарра Израилевна несколько путано, но с такой доверительностью и даже интимностью, как если бы рассказывала о знакомых Шнеерсонах из соседнего подъезда.
Любовь Петровна с изумлением поглядела на докторшу.
— Вот уж не подозревала у вас таких глубоких познаний в библейской истории. Нам, правда, все это на Законе Божьем в гимназии рассказывали, но это так давно было.
Елена Викторовна хмыкнула. Любовь Петровна беспокойно на нее поглядела, и между дочерью и матерью состоялся обмен насмешливыми и умоляющими взглядами, но Сарра Израилевна мыслила о своем и ничего не замечала.
— У евреев память долгая, — задумчиво произнесла она.
— Господи, как я сразу-то не сообразила! — вдруг воскликнула Елена Викторовна. — Одиннадцатое сентября! Конечно. И тогда все тоже случилось одиннадцатого.
— Что случилось?
— Переворот, — печально, даже несколько элегически произнесла профессорша, доставая со шкафа сигарету — единственное, что связывало ее с прежней жизнью, и угольные глаза ее подернулись поволокой.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
GOLPE DE ESTADO*
Глава первая
Flamenco**
Папа Питера Ван Супа был пивоваром. Занятие это было в роду Ван Супов традиционным и тянулось с незапамятных времен восстания гезов против испанского владычества. Темное пиво варили дедушка, прадедушка, прапрадедушка и еще Бог знает какие люди, терявшиеся в глубине обож-женной как глина фламандской истории. Предки Питера были людьми небогатыми, они пришли в могущественный Гент с побережья, и на стене старинного дома на улице Тукомштрассе висело длинное родословное древо, по которому можно было проследить, как богател род людей, носивших обыкновенную крестьянскую фамилию, но вовремя перешедших от земледелия к более прибыльному ремеслу.
В Первую мировую дедушка Йо пострадал от газовой атаки под Ипром, но пивоваренное дело не прекращалось, а живучее родовое древо без устали пускало новые побеги. Папаша Питера Юхан был седьмым ребенком в семье пивовара. Посчитав себя обойденным при дележе фамильного наследства, он много бродяжничал по миру, был человеком с совершенно расшатанными нервами и относил себя к потерянному поколению. В тридцатые годы Юхан некоторое время жил в Париже и пробовал писать романы, затем мечта разбогатеть и утереть нос родственникам развела его с литературой и погнала в одну из бельгийских колоний в Африке, где он зачитал до дыр «Путешествие на край ночи» Селина, увеличил печень до верхней границы нормы и вернулся на родину перед Второй мировой войной едва живой. Все его накопления съела инфляция, во время немецкой оккупации он был интернирован, а после войны женился на дочери ювелира из Антверпена, у которого водились большие деньги.
Женитьба поправила положение и здоровье Юхана, дала возможность купить дом с большим участком земли за городом и начать выпуск своего пива. Питер был единственным общим ребенком у вскоре разошедшихся супругов. Несмотря на нелучшую наследственность, он рос крепким и подвижным малым, жил часть времени у матери в зеленом Брюсселе недалеко от павильона Всемирной выставки, где бельгийцы в пику парижской колченогой башне построили модель атома Резерфорда, а другую — у отца в предместье каменного Гента. Пивом он не интересовался, зато рано обнаружил восторженный нрав, любовь к сочинительству и наклонность к медицине, сочетание, без сомнения, странное и рискованное. Учился младший Ван Суп в католическом университете в Лувене, а потом отправился во Францию, где его застал шестьдесят восьмой год, полностью перевернувший представления юноши о мире. Это было то, чего жаждала романтическая душа фламандца, воспитанного на Питере Брейгеле и Метерлинке. Пит принялся бунтовать против буржуазного окружения, и прежде всего против своего добрейшего папы, которому революционные настроения взрослого мальчика показались забавными, и Юхан отнесся к ним спокойно, ибо был уверен, что дитя побесится и образумится, как образумился когда-то он сам; спорил с супругой, переехавшей после нового замужества в немецкую Швейцарию и оттого не понимавшей, что молодому буржуа необходимо хлебнуть горького опыта и острых ощущений.
Относившийся к майским баррикадам шестьдесят восьмого года как к своеобразной тиль-уленшпигелиаде своего века, Питер тяжело пережил студенческое поражение, а еще сильнее — стремительное обуржуазивание университетских друзей. Он принялся изучать зубоврачебное дело в Амстердаме, затем занялся журналистикой, написал несколько материалов для троцкистской газеты, выходившей в Антверпене, после чего уехал в Сан-Франциско и пять месяцев провел среди хиппи, которые увлекли его на Тибет. Однако революционные соки не перебродили в молодом существе фламандского дантиста, и когда Пит познакомился во Вьетнаме с широкобедрой и очень подвижной костариканкой по имени Ямира, она легко заманила его в ту часть земного шара, которую называли пылающим континентом.
В двадцать два года высокий, худощавый, голубоглазый фламандец выглядел весьма обаятельно. Недостаток брутальности восполнялся в нем задумчивым и нежным выражением открытого лица. Пит отрастил мягкую шелковистую бородку, отпустил усы, его благообразный облик взывал к доверию и пробуждал у окружающих желание поучаствовать в его судьбе. Однако он только казался уступчивым человеком, а на деле был упрям и обладал всеми свойствами, необходимыми профессиональному вояжеру, и по этой причине его испаноамериканское путешествие с мандатом «Антверпенского листка» затянулось.
На яхте «Амнарг» фламандский путешественник пересек Тихий океан и попал в Мексику, где несколько недель ездил на разбитом джипе по сухим дорогам в поисках древностей с сумасшедшей американкой Кэролайн из штата Нью-Йорк. Она была на редкость любознательной и дотошной особой, занималась странной наукой антропологией, коллекционировала языческих божков, и порой Питу казалось, что Кэролайн изучает не только древности и письмена племени майя, но и его самого во все часы дня и ночи. Однако расстались они друзьями, договорились встретиться три года спустя в Америке, на улице Дюбюк, и дальше Пит продолжил путь в одиночестве. Он проехал ряд маленьких стран, названия которых не запомнил — только длинное название города Тегусигальпа врезалось в его память. Через неминуемую страну Панаму молодой фламандец попал в Колумбию. Там его ждала неприятность. В зеленых вечновесенних горах, где Пит наконец-то вздохнул после духоты и карибской жары, путника пленило загадочное племя низкорослых, кривоногих и гнилозубых людей, жевавших листья коки и называвших себя борцами с мировым империализмом. Они объявили Пита заложником и потребовали за него выкуп, но вояжер превозмог горькую насмешку судьбы и нашел с похитителями общий язык, подлечив герильерос зубы, в благодарность за что они проводили его до границы с Эквадором. В загадочной треугольной стране, рассеченной на две неравные части экватором, гуахирос тотчас же сдали путешественника властям. Питер откупился от алькальда за четыре американских доллара и, минуя бедные индейские селения с их пальмовыми хижинами, незаметно проехав восточные провинции Перу, оказался в Боливии, о которой прочел в американском путеводителе, что за сто пятьдесят лет независимого существования в ней произошло сто шестьдесят военных переворотов, а попытка великого Че Гевары совершить сто шестьдесят первый, и последний, оказалась неудачной.
