Марина Ахмедова - Женский чеченский дневник
Сначала они не хотели. Конечно, они не хотели – им уже хватило нескольких дней плена. Добровольцев не хватало, а Басаев, сидя на матрасах, заявлял, что заставлять никого не будет. Лучше останется здесь и здесь примет бой.
– Ладно, дяденьки, я и мои друзья – мы поедем с вами, – сказал пятнадцатилетний мальчишка, недавно пивший кока-колу с товарищами.
Нечаянно он повысил интонацию в конце предложения, как будто хотел продолжить, добавить еще чтото. Он вовремя остановился. Но всем было понятно, что он хотел сказать – мы поедем с вами, только уезжайте. Уезжайте из больницы и из города и увозите с собой свою войну.
– Я поеду.
– И я.
– И я...
Мужчины решились ехать. Решились отказаться от, может быть, единственного шанса на спасение, который уже помаячил перед ними из-за угла. Они его заметили и успели разглядеть в нем свою собственную семью, которая ждет их возвращения домой и в которой тоже есть дети.
Все знали, на выезде их ждет штурм. Об этом на своем переговаривались боевики, шептались депутаты и добровольные заложники. У Наташи болела голова, мысли были тяжелыми, ворочались медленно. Скорее всего штурмовать будет спецназ с земли, и вертолеты – с воздуха. Так думали все. Когда журналисты собирались в больницу, кто-то из сотрудников спецназа посоветовал им в случае штурма автобусов бросаться на пол при звуке первого выстрела. Тогда есть шансы уцелеть – примерно семьдесят процентов.
К Басаеву приблизился один из операторов. Он решил остаться – нужно было срочно сдавать отснятый материал. Басаев не возражал. Он вычеркнул из списка его и еще одного журналиста, который, попав в больницу, потерял сознание.
– Слабый, – сказал про него Басаев.
Наташа тоже чувствовала себя плохо. Она не знала, что спасало ее саму от обморока – сильная головная боль или то, что она смотрела на все это через объектив фотоаппарата. Толстое стекло становилось барьером между ней и происходящим, создавая иллюзию отдаленности и не позволяя сойти с ума. Картинку можно было приблизить или отодвинуть, но в любом случае начинало казаться, что все это – не взаправду. Что ты – всего лишь зритель действия, которое разворачивается не перед тобой, не в реальном времени, а заперто в корпусе твоего фотоаппарата, как в телевизоре. Грустное кино, но между ним и тобой – экран. Жаль его героев, но они – всего лишь актеры. Они – актеры, ты – зритель. По-другому быть не может – слишком нереально. Объектив спасал. Объектив позволял сохранить остатки нервной системы.
Басаев вопросительно посмотрел на Наташу. Она не была единственной женщиной, согласившейся на поездку. Когда добровольцы-мужчины закончились и одному боевику не хватило щита, ехать вызвалась медсестра.
Наташа едва заметно покачала головой – нет, она не останется, поедет. Она больше не хотела снимать – надоело, и почти кончились пленки. Зачем соглашалась – толком не понимала, скорее действовала машинально, потому что думать мешала сильная головная боль и шум в ушах. Оперировавший ее врач предупреждал, что так будет, если она нарушит постельный режим.
Она оглянулась на заложников. Боевики собирали с пола мины, растяжки, уносили канистры с бензином. Заложники понимали, что те уезжают, но не двигались с места, не радовались, не улыбались, как будто не верили, что еще чуть-чуть и все закончится, они смогут разойтись по домам. Казалось, страх оставил на их лицах несмываемую печать, и они до конца своих дней будут носить на лбу маленькое чернильное изображение волка.
Потом Наташа узнает, что вот так неподвижно они просидят еще пятнадцать-двадцать минут после того, как все боевики покинут больницу. Не сразу решатся выйти, потому что больше, чем боевиков, они боялись тех, кто штурмовал их дважды. За несколько дней плена многие из них подружились с людьми, носившими камуфляж и белые тряпки на лицах. Когда те научили их прятаться от снарядов, все в голове у заложников перемешалось – боевики приставляли их к окнам, отстреливались, опираясь гранатометами об их плечи, но другие – с той стороны – это видели и все равно стреляли. «В вас стреляют свои», – сказали им боевики, и заложники сошли с ума. «Вот так стреляют в наших женщин и детей», – сказали боевики, и заложники приняли их войну слишком близко к сердцу. «Какая трагедия – всего пять дней вашего плена, а у нас трагедия – каждый день», – сказали боевики, и у заложников развился синдром.
«Синдром заложника», напишет пресса. После поездки в басаевском автобусе Наташа даст интервью серьезной газете и скажет, что никто не вправе судить буденновских заложников. «Пойдите сами туда, – отчетливо произнесет она, наклонившись к диктофону, протянутому к ней журналистом, – и переживите все их эмоции, а потом – судите сколько хотите. Только вы не пойдете...» Интервью не будет опубликовано. Впрочем, нельзя заполнять чужой диктофон таким количеством нецензурных слов.
Время шло. Сейчас они все выйдут из больницы, рассядутся по «Икарусам», выедут из города, и начнется штурм. В автобусы будут стрелять из автоматов и гранатометов, боевики станут ими – заложниками – прикрываться, в окна полетят пули и гранаты. Воображение ворочало в ее голове тяжелыми картинками. Между ней и штурмом, между ней и смертью – оставалось время, которое еще давало ей шанс передумать. Шанс больший, чем семьдесят процентов, обещанных спецназом. Но ехать надо. Надо.
– Я так и знал, что ты поедешь, – улыбнулся Басаев.
Она присела на корточки рядом с матрасом. Ей в грудь посмотрело дуло автомата на плече у Басаева. Кто-то из фотографов щелкнул их вместе. На снимке Наташа с фотоаппаратом под мышкой, из уха у нее торчит вата. Улыбаясь, она смотрит в объектив, а Басаев скосился на нее и, как добрый дядюшка, улыбается усами из-под панамы. Когда Наташа возьмет в руки этот снимок, отпечатанный на глянце, из одного ее глаза на нее посмотрит Деми Мур, а из другого – страх всех трех сортов. Улыбкой фотоаппарат не проведешь.
– Можно я поеду в одном автобусе с вами? – спросила она у Басаева.
– Нет, – ответил Басаев. – Со мной поедут другие журналисты. Ты будешь в седьмом автобусе.
– Можно я поеду в вашем автобусе?
– Нет. Ты меня уже несколько раз снимала. Дай возможность другим.
– Можно я поеду в вашем автобусе?
– Ты со мной не поедешь.
– Можно я поеду в вашем автобусе?
– Еще одно слово, и ты никуда не поедешь.
Он по-прежнему говорил негромко, монотонно растягивал слова, особенно гласные в них. В его голосе не было угрозы, но послышалось в нем что-то зацепившее ее за низ живота. Она быстро вскочила, схватила свою сумку и вместе со всеми пошла к автобусам.
Асланбек Большой посадил ее в седьмой автобус, на место у окна. На головки красных бархатных сидений были надеты грязно-белые чехлы, которые почему-то ассоциировались у Наташи с медицинскими халатами. Ей захотелось шариковой ручкой подписать чехол своего сиденья – «Здесь была я – Наташа Медведева. 19.07.95». Водителями автобусов были заложники – добровольные, из буденновского таксопарка.
Пекло. Железо машин набрало в себя жар и теперь отдавало его пассажирам. Ее волосы под повязкой намокли, бинты сильно давили на голову. Так заложники просидели часа два, пока в автобусы загружали раненых боевиков, еду, воду и медикаменты. Колонну замыкал рефрижератор. В него боевики заносили трупы своих – целые или фрагменты. В четырнадцать двадцать завели моторы. Женщины из провожавших заголосили. Над людской толпой повис плач и причитания «Господи, да что же это делается?» и висели вот так какое-то время, но пассажирам автобусов они были уже не слышны.
Ехали по пыльному потрескавшемуся асфальту. Мимо убитого солнцем пейзажа Ставропольского края. Мимо небольших населенных пунктов. Электрические провода протыкали горячее небо и напоминали Наташе могилы шахидов – высокие пики, которые стали появляться на кладбищах Чечни после того, как началась война.
Сидящий рядом боевик навалился на Наташу потным плечом. Рожок его автомата упирался ей в ногу. Она была обездвижена – не могла пошевелиться, не могла почесаться, а потное тело чесалось.
В окне Наташа увидела человека, прятавшегося за электрическим столбом. Первая мысль – спецназ, и горячий пот выступает из каждой поры. Нет, обычный человек, местный житель. На всем пути по Ставропольскому краю им постоянно будут встречаться люди, одиноко стоящие за столбами и провожающие колонну взглядом. Наверное, несколько веков назад вот так же смотрели вслед обозу, увозящему из города умерших от чумы.
«Но мы еще живы, живы», – говорила про себя она.
На одном участке пути на обочину вышли человек тридцать – мужчин и женщин из соседних деревень, а может быть, это были родственники тех заложников, которые сейчас ехали в колонне. Они молча стояли у дороги, махали руками, как в замедленной съемке, провожая их в последний путь и еще при жизни отдавая им дань памяти. Одна Наташа упрямо верила в то, что уже получила свое – если бы смерть хотела ее забрать, то сделала бы это позавчера.
