Константин Григорьев - Зелёный туман
– Связку ключей, которую вы у меня изъяли.
– Зачем? – оторопел шеф.
– Да просто на память. И потом, доживём же мы в конце концов до 1997 года. Как я тогда в свою квартиру войду и в свою машину сяду? И потом – какую ценность она представляет? Обычные ключи и кругляш из пластмассы.
Борис Витальевич покрутил толстой шеей:
– Ладно.
В общем, получил я в воскресенье вечером, 29 октября, связку своих ключей. Борис Витальевич расхохотался:
– Видел бы ты моё лицо после второго периода – египетские казни тебе готовил, – и их лица после окончания матча. Один чуть не плакал. Но деньги все отдали, хоть и ушли матерясь. Триста рублей как одна копеечка! Да ещё по мелочам на результатах каждого матча через знакомых втихаря снимал – ещё восемьдесят. Теперь на ремонт хватит. Спасибо. – Он покрутил на свой манер шеей и тихо рассмеялся: – Ох, возьмут меня за жабры за нетрудовые доходы. До встречи!
Долго я вертел свою связку ключей с брелком БМВ: удастся ли когда-нибудь, пусть и глубоким стариком, вновь открыть дверь своей холостяцкой квартиры на Мусы Джалиля? Было мне уже сорок лет. Значит, в 1997 должно было стать шестьдесят пять.
Тут я наконец задал давно мучающий меня вопрос: почему Владимир Сергеевич выглядит не более чем на шестьдесят, а не на положенные семьдесят семь?
Банкир улыбнулся и сказал:
– Знаете, давайте поговорим об этом завтра: темно уже.
И правда, на этот раз мы засиделись допоздна, пора было по домам.
Да, странные бывают люди, – думал я вечером о судьбе моего несчастного, одержимого XIX веком современника, так стремившегося в прошлое, а попавшего в цепкие лапы КГБ. Я чувствовал, что Владимир Сергеевич прав: Время не любит праздношатающихся по нему неудачников. И этот тип, даже если вышел из тюрьмы-психушки в трезвом уме и здравой памяти и осуществил-таки свою мечту с XIX веком, вряд ли счастлив, вряд ли Время ласково ждёт его в том времени. Другое дело, попавшие в чужое время случайно, как банкир и Галина; тут, мне казалось, наоборот: Время, как бы извиняясь, дарит своим случайным гостям жизнь лучшую, чем была до этого.
Мне казалось, Лохматый попал в типичную ловушку, в какую часто уловляются романтически настроенные души: он был очарован своим восприятием предмета, не зная толком сам предмет. А ведь наши представления о чём-то, полученные из рассказов и дополненные собственной фантазией, всегда лучше, загадочнее, романтичнее того, что есть на самом деле. В реальности, как правило, получаешь разочарование. Это как профессия рыбака: романтична со стороны и страшно тяжела на самом деле. Так и пресловутый XIX век: наверняка он не такая идиллия, какой кажется.
Впрочем, вольному воля. И не моё это дело. Вообще, заниматься своим делом – редчайшая способность: абсолютное большинство людей занимаются не тем, к чему призваны. И, возможно, это к лучшему: общество сплошных гениев в своём совокупном интеллекте будет не намного умнее общества, состоящего их махровых дебилов. Так что, может, всё идёт правильно.
И с этими философскими размышлениями я спокойно заснул в мире, где женщины убивали в утробе собственных детей, где люди бездумно отравляли воздух, которым сами дышали, и воду, которую сами пили, где превращение человека в законченного мерзавца, шагающего по трупам, было единственным путём к успеху.
ВЕЧЕР ВОСЬМОЙ
Пошла вторая неделя истории Владимира Сергеевича о приключениях в его прошлом. На этот раз я рассчитывал услышать её окончание и пришёл пораньше. Как обычно в последние три дня, зарядил донки живцами, чтобы не отвлекаться по пустякам, и стал ждать соседа по берегу. Вскоре Владимир Сергеевич пришёл и, расположившись, как всегда, справа от меня, продолжил свою историю.
– В общем, что говорить, жили мы с Галей нормальной счастливой жизнью: наслаждались друг другом, устраивали ужины при свечах, ходили в кино (а уж премьера "Штирлица" по телевизору, когда вся страна вымирала по вечерам!). Пару раз Борис Витальевич доставал нам билеты на концерты Высоцкого, от которого Галя была без ума. Летом, поинтуичив над картой, уезжали в какую-нибудь тверскую или карельскую деревню (тогда в Карелии ещё жили люди). Закончив первый курс Иняза, Галя, по причине беременности, ушла в академку, и в апреле 1974 года родилась Любовь. Что ещё нужно человеку для счастья? Увы, как говорят знающие люди, долго хорошо не бывает. И не было.
Я родился, напомню, 5 мая 1972 года и частенько, по выходным, когда выпадало свободное время, приезжал к своему старому дому на Новосущёвской и терпеливо ждал, когда из подъезда выйдет гулять с ребёнком такая родная и такая любимая женщина – моя мама. Карапуз щурился на солнце, лепил куличи из песка, сосредоточенно пытался поймать непослушными пальчиками муравьёв, снующих по деревянной ограде песочницы, и поминутно расплывался блаженной улыбкой довольного всем на свете существа. И было непонятно, что он такого радостного нашёл в этом, в общем-то, унылом мире. И было странно думать, какая странная его ждёт судьба. Увы, ещё более странная, чем думал в то время сидящий невдалеке мужчина, грустно покуривавший "рабоче-крестьянские" сигареты.
В последний раз я видел себя, уже имевшего в пять лет дочку, и маму – в неполные двадцать семь уже бабушку – на наших с Галей зимних каникулах 1977 года. Малыш бойко лепил с другими пацанами снежную бабу и всё так же блаженно улыбался во всё розовое от мороза лицо. Но вдруг застыл, задумался и посмотрел мне прямо в глаза. На его сморщенный от какой-то думы чистый лобик легла смутная тень, но малыш тут же встряхнулся и, отбросив ненужные ему сейчас грустные раздумья, принялся за своё важное и интересное дело.
– Какие чистые у тебя были глаза, – прошептала Галя (мы были все втроём) и, рассмеявшись, добавила: – И есть.
Мне кажется, это была наивысшая точка нашего счастья. А вечером 4 марта, когда я, возвращаясь из магазина, с трудом пробирался по залитым тающим снегом тротуарам, кто-то внезапно погасил на улице все фонари.
Очнулся я в чьей-то квартире. Руки и ноги зыбились, во рту было сухо, как со страшного похмелья.
– Не боись, Володя, – раздался знакомый голос, – ты нам живой и здоровый нужен. Мы тебе вкололи расслабляющего, чтобы ты бежать особо не пробовал. Но это пройдёт.
Я узнал обоих присутствующих: то были двое сотрудников нашего аномального отдела – капитаны Ремизов и Курбатов.
– Куда бежать? – не понял я. – Дайте воды.
– Пей, Володя, пей, – ласково протянул Курбатов – крупный мужик килограмм под сто с полной и потной рожей законченного мерзавца. Протянул мне стакан. – Силы тебе ещё понадобятся.
– Зачем?
– Ты что, Володя, телевизор не смотришь? – улыбнулся тот гадкой улыбкой. – Землетрясение в Венгрии, Будапешт разрушен. Сегодня вечером волна докатится до Москвы, и овраг счастья, который тебе девочку-целочку в постель подарил, заработает. Что, Витальич, добрая душа, не сказал тебе, что овраг только во время землетрясений или подвижек земной коры работает? Ай-ай-ай, забыл, наверное, запамятовал.
Короче, всё прояснилось: и среди чекистов, как, впрочем, и среди кого угодно, нашлись желающие красиво пожить. Из моих и несчастного Лохматого рассказов они поняли одно: в будущем человек с деньгами, заработанными любым способом, может сытно и богато устроиться, а поездки за границу и домик на Лазурном берегу – в моём бывшем времени обыденная реальность. Что ж, надо признаться, они всё правильно поняли.
Мне стало грустно: двумя мерзавцами в нашем времени скоро станет больше, а их у нас, как вы знаете, и без того хватает. Читали "Звёзду Соломона" Александра Куприна, где главный герой рассказа получает способность видеть, сколько скованной на замок мерзости обитает в каждом человеке? Похоже, у этих двоих замок сломался. Эх, если бы только у них двоих! А я им, понятно, был нужен как поводырь в новом мире: научить оформлять договора, счета в банках и прочей лабуде по жизни. Они поняли, что в нашем мире бумажной волокиты на порядок больше, но также поняли, что она на порядок легче покупается. Что ж, мозги у них были, на то и чекисты.
Дальше всё просто: меня, едва державшегося на зыбящихся как студень ногах, впихнули в машину, придавив тяжёлыми рюкзаками: запаслись ребята золотишком да антиквариатом на продажу; молодцы, дельцы новой волны.
Я в последний раз созерцал всё ещё уютную и маломашинную в конце 70-х Москву. Мы ехали по тёмному городу, и вдоль дороги горели уютным жёлтым светом окна квартир. И где-то на ставшей вдруг такой недоступной Большой Филёвской улице, за одним из подобных манящих домашним теплом окон сидели Галя с Любой и напрасно ждали меня к ужину. Прощайте, родные! До встречи в будущем, если, конечно, она состоится.
При свете карманных фонариков мы по узким, мягким уже тропинкам в снегу, спустились наконец в овраг. Я еле шёл.
