Сын Ок Ким - Сеул, зима 1964 года

Уже глубокой ночью мы засобирались по домам. Чо предложил переночевать у него. Но, подумав о неудобствах, поджидающих меня после пробуждения утром следующего дня, я всё-таки отказался. Работники по дороге разошлись в разные стороны, и, в конце концов, остались учительница да я. Мы шли по мосту. В темноте ночи ручей вытянулся белёсой лентой, конец которой тонул в тумане.

— Ночью здесь действительно красиво! — заметила учительница.

— Да? Ну, и слава богу, — ответил я.

— Кажется, я догадываюсь, почему вы так сказали, — проговорила она.

— И как много вы угадали?

— На самом деле здесь не так уж и красиво, не правда ли?

— Почти…

Мы перешли мост. Там наши пути расходились. Учительница должна была идти по дороге вдоль ручья, а мне нужно было прямо.

— Так вам туда? Ну, тогда… — начал было я.

— Проводите меня ещё чуть-чуть! Меня пугает эта гнетущая тишина, — сказала она чуть дрожащим голосом.

И я вновь зашагал рядом с ней. Внезапно эта женщина стала мне ближе. Прямо на том месте, где закончился мост, и именно с того момента, когда она попросила проводить её дрожащим от испуга голосом, я почувствовал, что она вошла в мою жизнь. Как и все мои товарищи, при встрече с которыми я уже не могу сделать вид, что мы незнакомы… как и все мои друзья, которых я, бывало, сбивал с истинного пути, но всё-таки чаще всего они меня…

— Как только я увидела вас… Как бы это получше выразиться… От вас повеяло Сеулом, что ли… И мне показалось, что я знаю вас уже сто лет. Забавно, не правда ли? — внезапно проговорила женщина.

— Та песня… — сказал я.

— Песня?

— Зачем вы поёте такие песни?

— Просто там всегда заказывают такой репертуар, — ответила женщина, приглушённо засмеявшись, будто ей стало стыдно.

— Я, наверно, покажусь бестактным, когда скажу, что самый верный способ избежать исполнения таких песен — это просто-напросто не ходить туда.

— Я и действительно не намереваюсь больше там появляться. Никчёмные людишки.

— Ну тогда что же вас заставляло ходить туда всё это время?

— Скука, — проговорила она еле слышно. Скука. Это было точно подмечено.

— Пак недавно сказал, что ему жалко смотреть на то, как вы исполняете шлягеры, поэтому-то он не выдержал и ушёл.

В темноте я внимательно взглянул на её лицо.

— Ох, уж этот Пак, консерватор во всём! — весело рассмеялась учительница.

— Добряк он, — сказал я.

— Вот-вот, слишком уж добрый.

— Мисс Ха, вам никогда не приходило в голову, что Пак в вас влюблён?

— Ну, что вы всё «мисс Ха» да «мисс Ха»! Не называйте меня так! Вы мне по возрасту в старшие братья годитесь!

— Как же мне вас называть?

— Просто зовите меня по имени — Инсук.

— Ин-сук, Ин-сук! — тихонько проговорил я. — Что ж, звучит хорошо… Но вы так и не ответили на мой вопрос…

— А вы что-то спросили? — ответила она, смеясь.

Мы шли мимо рисового поля. Когда-то давно, слушая летними ночами доносящееся с окрестных полей кваканье лягушек, напоминающее звук, как если бы одновременно взяли и перемешали множество ракушек, я рисовал в своём воображении россыпи мерцающих звёзд. Со мной часто происходила такая удивительная вещь, когда слуховые образы сменялись визуальными. Что такого было в моей голове, что превращало лягушачье кваканье в мерцание звёзд? И в то же самое время это совсем не означало, что в тот момент, когда я любовался звёздами, которые, казалось, готовы просыпаться дождём с ночного неба, я представлял квакающих лягушек. Когда я любовался этой звёздной россыпью, то расстояние между мной и звёздами, а также между самими звёздами, не ощущалось, как непреодолимое, как это было написано в учебниках по астрономии. Наоборот, казалось, что мои глаза всё больше прояснялись, и звёзды, постепенно приближаясь, становились всё ярче и отчётливее. И в тот момент, когда я оторопело стоял, ошеломлённый этим расстоянием, которое невозможно преодолеть, мне казалось, что моё сердце разорвётся на части. И почему было так нестерпимо больно? Отчего в те далёкие дни меня так бесили эти мерцающие звёзды, что в бесчисленном множестве были раскиданы по ночному небу?

— О чём призадумались? — спросила учительница.

— О кваканье лягушек, — отвечая, я поглядел на ночное небо. Звёзды были еле видны, скрытые оседающим на землю туманом.

— Надо же, и вправду, лягушки! А я их услышала только сейчас. Я всегда думала, что лягушки в Муджине начинают свой концерт после двенадцати.

— После двенадцати?

— Да, когда перевалит за полночь, в доме, где я снимаю комнату, прекращает работать радио, и единственное, что можно услышать в это время — кваканье лягушек.

— И чего это вам не спится в столь поздний час?

— Да нет, просто иногда не могу заснуть.

«Просто не могу уснуть». Скорей всего, это была правда.

— А она красивая? — неожиданно спросила учительница.

— Кто? Жена?

— Да.

— Красивая, — рассмеявшись, ответил я.

— Счастливый вы… В деньгах нужды нет, красавица жена, милые дети… Чего ещё…

— Вот детей-то ещё и нет. Выходит, что пока не совсем счастливый…

— Ой, когда же вы поженились, что ещё детишек нет?

— Уж четвёртый год пошёл…

— Раз не по делам приехали, что же без жены?

Я негромко рассмеялся. И почему это учительница задаёт такие вопросы? Она же проговорила ещё более оживлённо.

— Впредь буду звать вас старшим братом. Увезёте меня в Сеул?

— А вы хотите в Сеул?

— Да.

— Не нравится в Муджине?

— Ещё немного, и я, кажется, сойду с ума. В Сеуле у меня много друзей по институту… ой, до чего же хочется поехать туда! — Она на секунду взяла меня за руку, но тут же отпустила. Меня вдруг окатила волна возбуждения. Я нахмурил брови. Ещё и ещё раз. Наконец волна схлынула.

— Куда бы вы ни поехали, студенческой поры уже не вернуть… Вы — женщина, и до тех пор, пока вы не обретёте семейное пристанище, где бы вы не оказались, будет казаться, что сходите с ума.

— У меня тоже были такие мысли. Но, думается мне, что на данный момент даже замужество меня не спасёт. Только если я не встречу мужчину, который действительно мне понравится. Но даже если появится тот, кого полюблю, я всё равно не хочу здесь оставаться. Буду умолять моего избранника сбежать отсюда.

— Однако, по моему опыту, жить в Сеуле не всегда так уж и хорошо. Одна лишь сплошная ответственность и ничего больше.

— А здесь нет ни ответственности, ни безответственности. Так или иначе, я хочу в Сеул. Заберёте меня с собой?

— Хорошо, я подумаю.

— Обязательно, ладно?

Я только посмеивался. Мы подошли к её дому.

— Какие у вас планы на завтра? — спросила учительница.

— Хм-м… С утра пойду на могилу матери, а после этого особых дел нет. Вот ещё думаю сходить к морю. А заодно и проведать хозяев, у которых я одно время снимал комнату.

— Может, вы пойдёте туда после обеда?

— Почему?

— Хочу сходить вместе с вами. Завтра суббота, поэтому у меня уроки только с утра.

— Ну что ж, пойдёмте.

Мы договорились о времени и месте встречи, после чего распрощались. На меня вдруг напала непонятная тоска, и я вернулся в дом тёти, еле-еле передвигая ноги.

Когда я забрался под одеяло, завыла сирена, что означало наступление комендантского часа[27]. Вой сирены был внезапным и пронзительным. Он был долгим-предолгим. Все окружающие предметы и мысли потонули в этом вое. И, в конце концов, всё исчезло с лица земли. Единственное, что осталось, так это сирена. Казалось, что её вой будет длиться вечно, так, что и он, в конце концов, тоже перестанет восприниматься. И тогда вой внезапно стал терять свою силу, переломился, издал продолжительный стон и умолк. Ко мне вернулась способность хотя бы мыслить. Я попытался восстановить в памяти нашу давешнюю беседу с учительницей. Вроде бы и о многом говорили, а в ушах у меня вертелось всего лишь несколько фраз. Пройдёт немного времени, и этот диалог, перемещаясь из моих ушей в голову, а затем из головы в сердце, оставит в памяти совсем немного. Скорей всего, что в итоге не останется ничего. Надо подумать не спеша. Учительница сказала, что хочет поехать в Сеул. Она сказала это с грустью в голосе. И тогда мне так захотелось обнять её. Затем… Но нет, только это и осталось в моём сердце. Однако и это воспоминание исчезнет бесследно, как только я покину Муджин. Я не мог заснуть — сказывался мой дневной сон. Закурил в темноте и искоса поглядел на белую одежду, что смотрела на меня со стены, напоминая печальных призраков. Я стряхнул пепел в изголовье кровати. Так, чтобы завтра можно было убрать за собой. Слабо доносилось кваканье лягушек, «что начинают свой концерт после полуночи». Где-то часы негромко пробили час ночи. Затем пробило два часа. Потом три. Немного погодя снова завыла серена, что означало окончание комендантского часа. То ли сирена включилась не вовремя, то ли часы были неточны. Вой был внезапным и пронзительным, долгим-предолгим. Всё потонуло в нем. Казалось, всё исчезло с лица земли и осталась эта сирена, вой которой будет длиться вечно и в конце концов тоже перестанет восприниматься. И именно в этот момент вой внезапно стал терять свою силу, переломился, издал продолжительный стон и умолк. Где-то супруги слились воедино. Нет, пусть это будут не супруги, а ночная жрица и её визитёр. Не знаю, почему в голову лезли такие дурацкие мысли. Затем ко мне незаметно подкрался сон.