Игорь Губерман - Гарики предпоследние. Штрихи к портрету

Яркий признак мысли и культуры —

горы и моря макулатуры

Не я нарушил рабское молчание,однако был мой вкладвесьма заметным:я в ханжеской стране вернул звучаниенародным выражениям заветным.

Проста моя пустая голова,и я не напрягаюсь, а играю:кипят во мне случайные слова,а мысли к ним я после подбираю.

Как пахнут лучшие сыры,не стоит пахнуть человеку,а ты не мылся с той поры,когда упал ребенком в реку.

В те годы, когда сопли подсыхалии стала созревать мужская стать,гормоны изживали мы стихами,а после не сумели перестать.

Собой меж нас он дорожил,как ваза — местом в натюрморте,и потому так долго жили много воздуха испортил.

Жить с утра темно и смутнодо прихода первой строчки,а потом уже уютно,как вокруг отпитой бочки.

По лени сам я не коплюсор эрудиции престижной,но уважаю и люблюмешки летучей пыли книжной.

Пишу эстрадные программы,соединив, дохода ради,величие Прекрасной Дамыс доступностью дворовой бляди.

Читать — не вредная привычка:читаю чушь, фуфло, утиль,и вдруг нечаянная спичкароняет искру в мой фитиль.

Почти не ведая заранее,во что соткется наша речь,тоску немого пониманиямы в текст пытаемся облечь.

Поэту очень важно уважение,а если отнестись к нему иначе,лицо его являет выражениепросящего взаймы и без отдачи.

Чужое сочинительство — докука,и редко счастье плакать и хвалить;талант я ощущаю с полузвукаи Моцарту всегда готов налить.

Творцам, по сути, хвастать нечем,их дар — ярмо, вериги, крест,и то клюет орел им печень,то алкоголь им печень ест.

Тоску по журчанью монети боль от любовной разлукив мотив облекает поэт,собрав туда вздохи и пуки.

На меня влияло чтениехоть весьма всегда по-разному,но уменьшило почтениек человеческому разуму.

В мир повально текущей мистерииокунули мы дух и глаза,по экранам ожившей материитихо катится Божья слеза.

Никто уже не пишет на века,посмертной вожделеядолгой славы:язык меняет русло, как река,и чахнут оставляемые травы.

Все стихи — графомания чистая,автор горькую выбрал судьбу,ибо муза его неказистаявдохновенна, как Ленин в гробу.

Забаву не чтя как художество,я складывал мысли и буквыи вырастил дикое множествороскошной развесистой клюквы.

Вся книга — на пороге идеала:сюжет, герои, дивная обложка;а в гуще мыслей — ложка бы стояла;однако же, стоять должна не ложка.

Бывало — вылетишь в астрал,паришь в пространстве безвоздушном,а там в порыве простодушномуже коллега твой насрал.

Я в чаще слов люблю скитаться,бредя без цели и дорогина тусклый свет ассоциацийпод эхо смутных аналогий.

Моя поэзия проста,но простоты душа и жаждала,я клею общие местас местами, личными у каждого.

Забавно: стих когда отточен,пускай слегка потяжелев,то смыслом более он точенчем изначальное желе.

Во мне игры духовной нет,но утешаюсь я зато,что все же, видимо, поэт,поскольку иначе — никто.

Убедился уже я не раз —от пожизненной творческой прытитолько брызги перевранных фразостаются, как пена в корыте.

Я шлю приятельской запискойтебе совет мой, а не лесть:с такой писательской пипискойне стоит к Музе в койку лезть.

Поскольку вырос полным неучем,и нету склонности к труду,то мне писать, по сути, не о чем,и я у вечности краду.

Наш мирок убог и тесен,мы по духу и по плотимного жиже наших песен,текстов наших и полотен.

Я рою так неглубоко,что, если что-то обнаружу,мне замечательно легкодобычу вытащить наружу.

В моем интимном песнопениидовольно част один рефрен:в объятья муз, где были гении,зачем ты лезешь, хилый хрен?

Чесалась и сохла рука,но я модернистом не стал,пускай остается строкапроста, как растущий кристалл.

Я мучаюсь — никак я не пойму,куда меня ведут мечты и звуки;я лиру посвятил народу моему,народу наплевать на наши муки.

Не жалуясь, не хныча и не сетуя,сбывая по дешевке интеллект,с бубенчикамишастаю по свету я,опознанный летающий субъект.

Только потому ласкаю слово,тиская, лепя и теребя,что не знаю лучшего иногоспособа порадовать себя.

Заметил я, что медленное чтение,подобное любовному касанию,рождает непонятное почтениек ничтожнейшему жизнеописанию.

Главное — не в пользе и продаже,главное — в сохранности огня,мысли я записываю, дажеесли нету мыслей у меня.

Нет, зубами я голодными не клацаю,потому что, от нужды меня храня,Бог наладил из России эмиграцию,чтобы слушатели были у меня.

Читаю с пылом и размахом,зал рукоплещет и хохочет,а я томлюсь тоской и страхом:зубной протез мой рухнуть хочет.

Подойди, поэтесса, поближе,я шепну тебе в нежное ухо:вдохновение плоти не нижевоспарений ума или духа.

Моя мечта — на поговоркирастечься влагой из бутылки,придурок сядет на пригоркеи мой стишок прочтет дебилке.

Я писал, как видел, и пардон,если я задел кого мотивом,только даже порванный гандоня именовал презервативом.

Оды, гимны, панегирики,песнопенья с дифирамбами —вдохновенно пишут лирики,если есть торговля ямбами.

Зря пузырится он так пенисто,журчит напрасно там и тут,на пальме подлинного первенствабананы славы не растут.

Весь век я с упоением читал,мой разум до краев уже загружен,а собранный духовный капитал —прекрасен и настолько же не нужен.

Цель темна у чтенья моего,с возрастом ничто не прояснилось,я читаю в поисках того,что пока никем не сочинилось.

Из шуток, мыслей, книг и снов,из чуши, что несут,я подбираю крошки слов,замешивая в суп.

Нет, я не бездарь, не простак,но близ талантов горемычныхсебя я стыдно вижу, какпивной сосуд меж ваз античных.

Заметил я, что к некоему времениза творческие муки и отличиязаслуживаем мы у Бога премии —удачу или манию величия.

Дерзайте и множьтесь, педанты,культурным зачатые семенем,вы задним числом секундантыв дуэли таланта со временем.

Сюда придет под памятник толпасметливых почитателей проворных;к нему не зарастет народная тропа,пока неподалеку нет уборных.

Давно была во мне готовностькультуре духа наловчиться,а нынче мне с утра духовностьиз телевизора сочится.

Хоть лестна слава бедному еврею,но горек упоения экстаз:я так неудержимо бронзовею,что звякаю, садясь на унитаз.

На север и запад,на юг и восток,меняя лишь рейсов названия,мотаюсь по миру —осенний листокс российского древа познания.

Блажен ведущий дневники,интимной жизни ахи-охи,ползет из-под его рукибесценная херня эпохи.

Я не мог на провинцию злиться —дескать, я для столицы гожусь,ибо всюду считал, что столица —это место, где я нахожусь.

Похожа на утехи рыболоваигра моя, затеянная встарь,и музыкой прихваченное словотрепещет, как отловленный пескарь.

Зря поэт с повадкой шустройищет быстрое признание,мир научен Заратустрой:не плати блядям заранее.

Мне сочинить с утра стишок,с души сгоняя тень, —что в детстве сбегать на горшок —и светел новый день.

Когда горжусь, как вышла строчка,или блаженствую ночами,в аду смолой исходит бочка,скрипя тугими обручами.

Где жили поэты, и каждый писалгораздо, чем каждый другой, —я в этом квартале на угол поссали больше туда ни ногой.

У сытого, обутого, одетогоявляется заноза, что несчастен,поскольку он хотелсовсем не этогои должен быть искусству сопричастен.

Был мой умишко недалеки не пылал высоким светом,однако некий уголекупрямо тлел в сосуде этом.

Век меня хотя и сгорбил,и унял повадку резвую,лирой пафоса и скорбия с почтительностью брезгую.

В радужных не плаваю видениях —я не с литераторской скамьи,ценное в моих произведениях —только прокормление семьи.

Впадали дамы в упоение,и было жутко жаль порой,что я еблив гораздо менее,чем мой лирический герой.

Приметой, у многих похожей(кивнув, я спешу удалиться), —недоданность милости Божьейс годами ложится на лица.

Время всё стирает начисто,оставляя на листетолько личное чудачествов ноте, слове и холсте.

Полезности ничто не лишено,повсюду и на всем есть Божий луч,и ценного познания пшеноклевал я из больших навозных куч.

Мы пишем ради радости связатьвсе виденное в жизненной игре;и пылкое желанье досказатьна смертном даже теплится одре.

Хотя поэт на ладан дышит,его натура так порочна,что он подругам письма пишет,их нежно трахая заочно.

Будет камнем земля,будет пухом ли —все равно я на небо не вхож,а портрет мой,засиженный слухами, —он уже на меня не похож.

Все было в нем весьма обыкновенное,но что-нибудь нас вечно выдает:лицо имел такое вдохновенное,что ясно было — полный идиот.

В организме какие-то сдвигиизменяют душевный настрой,и мои погрустневшие книгипахнут прелой осенней листвой.

Мечта сбылась: мои тома,где я воспел закалку стали,у всех украсили дома,и все читать их перестали.

Я в тексты скрылся, впал и влез,и строчки вьются, как тесьма,но если жизнь моя — процесс,то затухающий весьма.

Смешно подведенье итога,я был и остался никто,но солнечных зайчиков многоуспел наловить я зато.

Господь вот-вот меня погасит,зовя к ответу,и понесусь я на Пегасес Парнаса в Лету.

Евреев большинство еще и ныне