Григорий Ряжский - Люди ПЕРЕХОДного периода
Разоблачительскую эстафету подхватил Павел:
— На них ангелоид набивает себе подкрылки. И если прилично себя заявит, то со временем выслуживает себе статус ангела-хранителя и уже на большую дорогу выходит, при полном параде, встаёт на полноразмерное крыло и пасёт своих подопечных уже на самом законном основании. И вот там уже не расслабишься. Каждый прокол — на контроле у конкретного верхнего, курирующего направление, а их не так и много. Они там нечто вроде Счётной палаты и Госконтроля по обороту жизни и смерти в одном флаконе. А по каким параметрам назначаются, сами не знаем. То ли по национальному признаку хранимых ими же земных людей, то ли по их же возрастным показателям, а может, и половые различия роль играют. Или, вполне допускаем, что больше тянут на себя регионально-административные показатели муниципальных образований и геополитические особенности отдельных территорий, где имел место факт прерывания жизни. Нам, правда, наша посланница ничего об этом не говорила, сколько встречались с ней: скорее всего, просто сама не в курсе. Пришлось нам разные полезные сведения окольными путями добывать, а больше даже самим додумывать. А тебе, видишь, за так передаём, парень, так что зацени.
И вновь в разговор вмешался Пётр, перебив брата:
— А дальше — так. Начудил, скажем, ангел, не успел вовремя подсуетиться как надо — теряет хранительство, без никаких. Назначается после на временные работы, очистительные, наравне со всеми прочими: кто на склада́х сколько-то потрудится, весёлыми кладовщиками, к примеру, или радостными выдавальщиками. Кто-то, наверно, блаженным сеятелем или благодарным сборщиком урожая пробудет сезон-другой, а их тут двенадцать, как апостолов, прёт там у них всё как на дрожжах, чего ни воткни. Ну а кто половчей, тот на Овал пристроиться норовит, справедливым оператором связи, вновь прибывших по каналам разводить, кому в какую условную кабину попасть, чтобы не пересеклись друг с дружкой после связи, не делились нервозностью насчёт своих параллельных, не заражали сомнительностью остальных прибывших, которые не настолько близко приняли к своей оболочке раздвоение в параллельность. И потом, сам прикинь, ведь всё равно — кто добился связи, тот навряд ли уже к Овалу вернётся, дело сделано, шептанул вниз своё сущностное, и там уж как сами они решат, приёмники их параллельные, с учётом узнанного. А кто не достучался на раз-другой-третий, тот уже так и так чувствует, что бесполезно продолжать, нету с той стороны ихнего параллельного, вечно отсутствует или же редко на месте Прохода оказывается, так что не словишь. И сами отказываются дальше влиять. Такая, брат, картина, у нас получается, не то чтоб совсем азбучная.
Мне стало интересно, захотелось спрашивать и узнавать больше. Ведь, получается, есть ангелы, которые, как и все другие, кто не одарён специальной силой благодати, просто элементарно не справляются с задачей оберечь и предотвратить?
— И что же, выходит, с концами? — спросил я обоих сразу. — Из крылатых защитников в труженики полей и коммуникаций?
— Не обязательно, — не согласился Пётр. — После как поработают, они по новой в ангелоиды-стажировщики идут, но только с другим уже испытательным сроком, длинней прежнего. Но всё это, как ты понимаешь, вся их защитная деятельность, что ангелов, что ангелоидов, относится только к безвременно ушедшим. И там уже надо смотреть: кто, как и зачем покинул, в силу чего. И если на повестке окажется естественный уход, то такой случай даже рассматривать никто не станет, там и так всё ясно — списание оболочки паровозиком и далее по принадлежности: или к нам сюда, в параллель, или сюда же, но уже по обычной схеме, как для всех. — Он развёл руками и сделал сочувственное лицо. — Или, сам уже, наверно, понимаешь, куда — конкретно по главной вертикали и вниз до упора. А упор известно где, да? Но только там свои верхние и свои нижние, или какие там у них ещё другие есть, неважно. Мы их не касаемся, а они нас. Противостоим себе помаленьку, с каких ещё пор, дело ясное, но до серьёзного, до капитальных разборок, как правило, не доходит, каждый свою платформу блюдёт, а на другую покушается скорей формально, чем по существу. Побряцают друг перед другом чем сумеют, звуки какие-нибудь строгие обозначат и опять на время угомонятся, оставят всё как есть до другого раза. Одни, кто наш, в свет к себе вернутся, хоть и неприглядный; другие, кто ихний, в тьму свою обратно унырнут.
— Только мы тебе этого не говорили, лады? — с лёгкой тревогой в голосе пробормотал Павел, всё это время не перебивавший брата. — Про это тут у нас вроде как все в курсе, но обмениваться не принято, ни-ни, сразу «нон грата оболочкой» заделаешься и в одну секунду вылетишь в неизвестность. С любого оборота сымут, и даже сам не поймёшь, как получилось. А опомнишься, уже не здесь будешь, а, скорей всего, там. Даже наверняка, а не скорей… — Он многозначительно поглядел вниз и негромко щёлкнул скрытым под хламидой тумблером, на секунду высветив песчаный наст глазным лучом. — Ни нижний не поможет тебе, ни верхний — никакой. Усёк, парень?
— Чего ж неясного… — Я чуть-чуть угодливо пожал плечами, испытывая на деле чувство признательности за это доверительное отношение ко мне со стороны обоих наставников.
Постепенно структура местных правовых уложений, в отличие от временны́х, географических и сакрального свойства величин, начинала обрастать в разуме моей оболочки таким количеством зримых ограничений и непозволительных допущений, что даже, несмотря на обещанное отсутствие всякой усталости, мне не удалось приостановить лёгкое кружение пространства под моей холщовкой. Отсюда я сделал промежуточный вывод, что самой головы, как таковой, у оболочки нет, что вся оболочка состоит из равнозначащих, отдельно соединённых между собой разумных элементов, напоминающих своим видом конечности и другие внешние органы вполне заурядного человеческого тела. При том, что суммарный разум всей оболочки не есть обычная сумма разумов составляющих её элементов. Она — больше, гибче и разумней. Вероятно, идея высшей справедливости начиналась в этой местности уже с самого малого — с того, из чего изначально состоял каждый параллельный, миновавший горнило Прохода и окончательно лишившийся при выходе из него своей исконной физической сущности. И всё же я решился дополнительно уточнить, на всякий случай.
— А кто вообще решает, кому тут процветать и блаженствовать, а кому бока румянить, а, мужики? Верхние? И от кого этот самый Вход зависит, в принципе, если так уж на это дело глянуть. Мне же надо быть в курсе, поймите правильно: неохота, чтоб тебя взяли вот так просто и скинули с пробега. Вы же приставленные мои, у кого же мне, как не у вас, истины добиваться?
На этот раз отвечать взялся Петро: он не стал юлить, просто сказал как есть, как обитатель, уже на законном основании выслуживший право заменить одно своё местоположение на другое, более респектабельное и перспективное:
— Понимаешь, Гер, если верхних шире брать, то насчёт дел по Входу-Выходу они вообще не в теме, просто никак. Там-то они там, но и не решают ничего практически, не заморачиваются, в принципе. Они только с теми в отношения входят, у кого оборот не ниже определённого. А если конкретно, то шестого, предпоследнего. Ну а с седьмым, самым высокооборотным, вообще труба, с крайним. Тех, кто его высидит и станет верхним — а таких среди нормальных обычных раз-два и обчёлся, — так вот только они и имеют шанс проситься к Высшему, к Верховному, один на один, без никого, без посредства любых промежуточных. Нижние, как мы с Пашкой, и серединные, как наша Магда, — это всё мимо, всё не в адрес, всё мелкота пузатая против самого Последнего. Он всему голова и есть, верх вертикали, последний край верхотуры при всей её бескрайности, особенно если требуется убрать кого-то насовсем, вывести с оборота, любого, какой он ни будь. Так мы думаем с Пашкой.
Брат Павел одобрительно кивнул, но успел-таки предварительно сбегать глазами слева направо.
— Высший? — Я задрал голову наверх, где, к моему удивлению, не обнаружил привычного неба, а лишь едва-едва проглядывался сквозь рыхлый бесцветный туман другой такой же, чуть более плотный и также не окрашенный ничем.
— Ну а какой ещё? — привычным движением Пётр пожал плечами под хламидой. — У тебя другой, что ли, есть какой, кроме Верховного? — И продолжил изливать в мой адрес накопившуюся за время службы нематериальную желчь: — А эти все слюни пускают, на досрочность какую-то рассчитывают. Только тут им — не там, тут как-никак система работает, хоть и не без сбоя, конечно, но всё ж больше со справедливостью, чем наоборот. Хотя… как посмотреть… — Он встал и снова сел, не умея, видно, преодолеть в себе необоримое желание выговориться на предмет всех этих несовершенных дел. И продолжил, углубляя ранее начатую тему: — А остальные, понимаешь, с Овала этого не слазят, галдят там круглосуточно как карлы с кларами, типа междугороднего переговорного пункта себе устроили, желают, видите ли, до параллельных своих достучаться, достать их по-любому, чтобы то ли пожалеть, то ли про себя справиться у них же, то ли просто любопытство их одолевает, как они там, бездушные, дальше по жизни пробиваются: лучше стало им после параллельности этой или ещё чумней, чем до неё было. И так часами, часами, без укорота. Ангелоиды эти несчастные еле справляются, но виду не показывают, не положено, держат добродушную мину при плохой игре, еле успевают развести меж собой страждущих оградить своего параллельного. Морока, честно сказать, мало не покажется, по себе знаем!
