Джон Ле Карре - Песня для зебры

— Значит, у тебя французский, лингала и суахили со всякими прибамбасами, так?

— Да, сэр.

— А бембе?

— Без проблем, сэр.

— Ши?

— Ши тоже владею.

— Киньяруанда?

— Ты лучше спроси его, душа моя, каких он не знает, — посоветовала Бриджет. — Быстрее выйдет.

— Только вчера вечером переводил с киньяруанда, сэр, — ответил я, мысленно посылая любовный привет Ханне.

— Твою мать, круто, — задумчиво протянул парень, продолжая таращиться на меня, словно на представителя какой-то новой, удивительной породы. — Откуда столько?

— У меня отец был миссионером в Африке, — объяснил я, слишком поздно сообразив, что мистер Андерсон велел прикидываться сыном горного инженера. Вдогонку с языка чуть не сорвалось “в католической миссии”, чтобы он был полностью осведомлен, но Бриджет и без того уже глядела на меня волком, так что я почел за лучшее оставить детали на потом.

— И французский у тебя на все сто, так?

Как ни льстил мне его благодушный допрос, я все же возразил:

— Нет, сэр, я никогда не утверждаю, будто знаю язык на сто процентов. Я, разумеется, стремлюсь к совершенству, однако всегда есть возможности для прогресса.

Я говорю это всем своим клиентам, от самых могущественных до самых скромных, но сделать подобное заявление в лицо Макси казалось довольно смелым поступком.

— Ну, у меня-то французский на уровне три метра под асфальтом, — отмахнулся он, ни на минуту не сводя с меня своего неуловимого взгляда. — Что, готов рискнуть задницей?

— Да, сэр, если это на благо родины, — повторил я свой ответ мистеру Андерсону.

— На благо родины, на благо Конго, на благо Африки, — заверил он.

И тут же исчез. Но не раньше, чем я успел засечь еще кое-какие интересные детали, касающиеся моего нового работодателя. На левом запястье он носил часы подводника, а на правом — золотой браслет-цепочку. Его правая рука, судя по виду, была пуленепробиваемой. Тут моего виска легонько коснулись женские губы, и я на миг убедил себя, будто это Ханна, но оказалось, со мной прощалась Бриджет.

Даже не могу сказать, сколько времени после ее ухода мне пришлось ждать. Мысли, забредавшие в мою голову, не задерживались дольше пары секунд. Конечно, они вертелись вокруг моего новоявленного предводителя и нашего краткого диалога. Бембе, повторял я про себя, бембе… Я всегда улыбаюсь, вспоминая этот язык: питомцы миссионерской школы переругивались исключительно на бембе, когда под проливным дождем гоняли мяч по площадке, превратившейся в лужу красноватой грязи.

Помню, мелькнула обида, что и Макси, и Бриджет одновременно меня бросили, потом под влиянием минутной слабости захотелось вернуться на вечеринку Пенелопы, — но я тут же вскочил на ноги, полный решимости, не откладывая, позвонить Ханне из проходной, а там будь что будет. Я даже двинулся вниз по лестнице, чувствуя себя виноватым оттого, что прикасаюсь к отполированному до зеркального блеска поручню своей потной ладонью, и готов был пересечь вестибюль прямо под носом у седовласого вышибалы, но тут двери зала заседаний неспешно, как в замедленной съемке, отворились, и оттуда стали по двое, по трое выходить участники встречи, всего человек шестнадцать.

Теперь следует проявить известную осмотрительность. Когда подходишь к большой группе людей, обсуждающих то да се, и видишь, что среди них есть публичные фигуры, начинаешь мысленно делать моментальные снимки, а позже пытаешься подобрать к ним правильные “подписи”. Но те ли это имена? Из десяти-одиннадцати белых участников заседания сейчас я могу точно определить двух руководителей крупных лондонских корпораций, политтехнолога с Даунинг-стрит, ставшего независимым консультантом, престарелого корпоративного рейдера (за семьдесят, посвящен в рыцари) и некоего вечно юного поп-музыканта, близкого друга младших членов королевской семьи, на которого вездесущая газета Пенелопы недавно вылила ушат инсинуаций касательно секса и наркотиков. Лица этих пятерых накрепко врезались мне в память. Я узнал их, едва они появились в вестибюле. Они держались особняком, стояли кучкой совсем рядом со мной. До меня доносились обрывки их беседы.

Двое индийцев не вызвали никаких ассоциаций, хотя впоследствии я опознал в одном из них, более говорливом, основателя многомиллиардной текстильной империи с головными офисами в Манчестере и Мадрасе. Из трех чернокожих африканцев мне был знаком лишь живущий в изгнании бывший министр финансов одной западноафриканской республики — называть его имя, учитывая мое нынешнее положение, я не стану. Как и оба его спутника, он держался непринужденно, в отношении костюма и манер выглядел совершенным европейцем.

По опыту мне известно, что делегаты совещания или конференции, выходя из зала заседания, обычно пребывают в одном из двух настроений: либо в эйфории, либо кипят от возмущения. Эти же были в полной эйфории, однако кипели от возмущения. Их манили невиданные перспективы, однако мешали враги. Например, Тэбби (как обычно кличут котов тигровой окраски) — это имя процедил сквозь желтые зубы корпоративный рейдер. Тэбби — гнусный мерзавец, даже среди себе подобных, вещал он, обращаясь к внимавшим ему индийцам; вот было бы счастье надрать ему задницу, если подвернется случай! Эти сиюминутные впечатления, однако, как ветром сдуло, едва из зала совещаний с некоторым опозданием появился Макси. Рядом с ним, такого же роста, но куда более элегантный и изысканный, шел обладатель того самого голоса, который, казалось, обращался ко мне, пока я маялся в ожидании на лестнице. Лорд Бринкли, любитель искусств, предприниматель, светский лев, бывший министр в правительстве “новых лейбористов”, а также — что для меня лично всегда было козырем в его программе — давний поборник всего африканского, защитник интересов африканских стран.

Скажу сразу: мое впечатление о лорде Бринкли во плоти лишь подкрепило мое уважение к тому, кого я прежде видел в телепрограммах или слышал по радио, моему любимому средству массовой информации. Точеные черты лица, каменная челюсть и пышная львиная грива точно отражали мое представление о его приверженности высоким идеалам. Сколько раз я ликовал, когда он порицал западный мир за бессовестное отношение к Африке! Если Макси и лорд Бринкли идут рука об руку в этом тайном предприятии на благо Конго — а в данный момент они шли рука об руку в буквальном смысле, направляясь в мою сторону, — то участвовать в нем и вправду великая честь для меня!

Лорд Бринкли также заслужил мое уважение по личным причинам, а именно в связи с Пенелопой. Почтительно стоя поодаль, я с наслаждением вспоминал, как сэр Джек (так его тогда называли) подал в суд на ее драгоценную газету и стряс неслыханную компенсацию за моральный ущерб в связи с беспочвенными утверждениями касательно его финансовых сделок. Его триумфальная победа, между прочим, внесла очередную трещинку в наш семейный мир, потому что Пенелопа, как водится, бросилась защищать священное право прессы на свободу обливать грязью кого заблагорассудится, а Сальво встал на сторону сэра Джека, приняв во внимание его открыто выражаемое сочувствие проблемам Африки и его решимость в деле освобождения ее народов от тройного проклятия эксплуатации, коррупции и болезней, что позволило бы в экономическом смысле вернуть целый континент на подобающее ему место.

Вообще-то мое негодование было столь велико, что я втайне от Пенелопы написал личное письмо в поддержку лорда Бринкли, на которое он даже любезно ответил. Это ощущение нашего сродства — смешанное, должен признаться, с долей собственнической гордости верного почитателя — и придало мне смелости выйти из задних рядов и обратиться к нему как равный к равному.

— Прошу прощения, сэр… — начал я, предварительно напомнив себе, что это мероприятие анонимное, а потому не сказав, как полагалось бы, “лорд Бринкли”, или “милорд”, или “ваша светлость”.

Это заставило его резко остановиться — как, впрочем, и Макси. По их недоумевающим лицам я понял, что они не могут сообразить, кого из них я имею в виду, и тогда я повернулся в сторону лорда Бринкли, так, чтобы обращаться к нему одному. И с удовольствием отметил про себя, что если Макси еще не решил, как отреагировать на мою внезапную инициативу, то лорд Бринкли вновь благосклонно заулыбался. Как правило, человеку с моим цветом кожи адресуется двойная улыбка: сначала формальная, потом наигранно-приветливый оскал белого либерала. Улыбка же лорда Бринкли просто выражала столь свойственную ему доброжелательность.

— Я лишь хотел сказать, что глубоко польщен, сэр.

Очень хотелось добавить, что Ханна, если бы только знала, тоже была бы польщена, однако я сдержался.

— Польщены? Чем же, голубчик?

— Тем, что мы с вами в одной лодке, сэр. Счастлив работать для вас, в любом качестве. Моя фамилия Синклер, сэр. Я переводчик, от мистера Андерсона. С французского, суахили, лингала и других языков различных африканских племен.