Майк Телвелл - Корни травы
—Как приятно, Айван!
—Да, хорошо.
—Ты видишь, как сейчас…
—Что?
—Как сейчас вес спокойно и мирно… река, и солнце, и склоны…
—Ну и что?
—Понимаешь… — она старалась подобрать правильные слова. — Ты знаешь моего кузена Рафаэля?
—Черного Рафаэля, которого люди зовут Король Реки?
— Того самого, по прозвищу Король Реки. Чудак-человек. Некоторые смеются над ним, говорят — дурак-дураком, но я так не считаю. Он целые дни проводит на реке и говорит, что все, что ему нужно, там есть. Однажды он сказал мне: "Мирриам, девочка, пусть люди говорят — что говорят. Я знаю, что когда солнце ясное, и бриз прохладный, и горы становятся пурпурными, и небо голубое, и речные воды тяжелые, холодные и зеленые, и я ухожу на семь миль вверх по течению, где доки эти? Нет, слушай, девочка, я курю длинный сочный сплифф, да, одну закрутку моей собственной сочной, высокогорной готшит-ганджа, понимаешь? И голова моя сразу становится чистой-чистой, и видение расширяется, знаешь; и дух любви и братства переполняет мне голову. И я встаю на свой плот и плыву к морю, семь миль вниз. Чо! Я один — Бог и река. Спаси Господи! Только ветер дует в лицо, и солнце светит в грудь, и по обеим сторонам — горы, и вдруг лицо скалы как глянет на тебя, так? А под ногами только бамбук трещит, и ходит, и брыкается как мул от силы реки? Я скажу — вот так время настает, когда я один спускаюсь вниз, я один и река? Человек может слышать голос Бога, понимаешь? Да, и лицо его может узреть. Да, говорят мы бедные, черные, невежественные — и это даже правда иногда — но в то время, когда есть только я, и плот, и река, и горы, никого нет в мире, кто дальше, чем я. Никого нет, я тебе скажу.
Мирриам замолчала и выжидательно посмотрела на Айвана. Глаза ее горели.
— И он говорил все это? — пробормотал Айван. — Я не уверен, что он вообще умеет говорить.
Его обуяла ревность, что этот человек произвел на Мирриам такое сильное впечатление. Он видел Рафаэля, громадного иссиня-черного парня с привычками отшельника, массивного телосложения, с могучими руками и плечами. У него не было ничего, кроме нескольких речных плотов и рыболовных сетей, он не искал дружбы с людьми и, не считая вежливых приветствий, когда это было совершенно необходимо, ни с кем не заговаривал. Ходили слухи, что где-то высоко в горах он выращивает особенно крепкие сорта ганджи и курит их, что и приводит его к таким странным поступкам. Еще он был известен тем, что мог провести вверх по реке — никто больше этого не мог — груженый плот. И время от времени делал это, словно в соревновании с кем-то, не покидая середину реки, где течение было особенно стремительным, и его тонкий бамбуковый шест и гигантские плечи спорили с силой течения, причем выглядело это самой беспечностью.
—Так он правда умеет разговаривать? — по вторил Айван. -Не только умеет, но и говорит умнее, чем ты и все те, кто называет его дураком, — горячо воскликнула Мирриам. — Я чувствую, что в один из таких дней, как сегодня, я пойму то, что видит Рафаэль.
Хотя Айван ни за что бы в этом не признался, он подумал точно так же. На лицо Мирриам падала тень, но ее скулы поблескивали мягким бархатом, и золотистые глаза марунов сверкали глубоким внутренним огнем. С одной стороны к ней притекала река, с другой — свешивали свою буйную зелень береговые растения. Она казалась расслабленной и умиротворенной, безразличной к присутствию Айвана и растущему напряжению его взгляда. Медленно, почти непроизвольно, он подвинулся к ней ближе, не в силах оторвать глаз от ее лица. Казалось, она засыпает, убаюканная нежным бризом, ровным полуденным жужжанием насекомых и отдаленным рокотом моря.
Но вдруг она резко потянулась, засмеялась, оттолкнула Айвана ногой, и тут же, резво вскочив на верхушку камня, сбросила с себя платье, устремилась навстречу солнцу и уже через мгновение прыгнула солдатиком в воду. Они плавали вместе и боролись, стараясь затащить друг друга в воду — и вытащить из воды. Потом Айван вынес ее на руках на берег и уложил на мягкую траву. Он смотрел ей в глаза. Она прекратила бороться, поймала его взгляд, и ее глаза были полны тревоги и предвкушения.
—Нет, Айван, — сказала она, когда его руки обхватили ее за талию. — Нет, нет, я говорю нет, ты не можешь так дитятю?
Но голос ее был слабый, а руки вцепились ему в шею, словно железные клешни. Ее дыхание стало хриплым и прерывистым, и одна слезинка покатилась по нежному изгибу щеки и упала в песок.
Очень долгое время они лежали сплетенные без движения, и прохладный ветерок остужал их мокрые разгоряченные тела. Потом Айван встал и включил приемник. Мирриам с плачем вскочила на ноги и закричала:
—Выключи эту чертову штуковину, Айван! Как ты можешь — в такое время?…
От ярости она не могла говорить и бросилась собирать одежду с камней и кустов. Айван с виноватым видом выключил радио, но было уже поздно. Он стоял, жалкий, предчувствуя самое худшее. Потом предложил ей прогуляться вдвоем, она даже не ответила.
Айван остановился перевести дыхание на перекрестке у первых холмов как раз в тот момент, когда солнце начало опускаться в море. Пламенеющие пальцы карибского заката касались холмов и долин кроваво-красными бликами. Таким ярким был этот свет, что суеверные испанские моряки, с их католическим чувством вины, впервые увидев его, решили, что доплыли до конца света и видят отблески адских сковородок.
«Господи Иисусе! — думал Айван. — Каким образом у этих женщин заходит ум за разум, а? Что такое случилось с Мирриам? Чего она, в конце концов, хочет? Она и бабушка, им не остановиться, ман, никак не остановиться. Все, что напоминает им о моих планах, сводит их с ума и злит. Ой-е-ей. Подожди, они думают, что человек может скакать туда-сюда по горам, как козлик, всю свою жизнь? Чо, не тут-то было. Это у них не пройдет. Почему, почему им никак не понять, что и для них все это, именно для них, разве не так, то, что я хочу стать знаменитым. Все-все, когда я был маленький, говорили, какой я Риган и какое у меня большое сердце, так почему же сейчас они так со мной, когда я хочу следовать своему сердцу? Смотри, Мирриам! Смотри, как хорошо все было сегодня. Сегодня она доказала свою любовь. Она сделала все, на что способна, Бог знает что натворила, и я это знаю. Она молодая девушка, она не позволяет с собой легкомысленно обращаться; не надо ее путать с этими дурочками-сними-трусики, девочками-трахни-меня-в-кустах, о которых вечно толкует мисс Аманда. Нет, она точно любит меня и сегодня это доказала. Позволила мне почувствовать себя мужчиной, любовником, королем, черт побери, и вдруг — бамц! Все накрылось!»
Айван выругался, покачал головой и, повернувшись спиной к багряному морю, продолжил свой путь в горы.
С мисс Амандой все обстояло еще хуже. Вот уже целый год она с каменной непреклонностью отрицала все его начинания, особенно ругая за то, что он проводит время в кафе. «Айван, что хорошего ты находишь в этом кафе? Думаешь это приятное место, да?» Как объяснить ей про музыку, про то, как она на него действует, это захватывающее чувство полноты, когда он движется вместе с музыкой, когда поет современные песни, как объяснить ту страсть и нетерпение, с каким он вчитывается в газеты с фотографиями певцов и бэндов, в объявления про танцы и клубы, как он завидует великолепию и славе артистов. Бабушке этого не понять. Куда ей? За всю жизнь она и на пятнадцать миль дальше своей горы не выезжала.
Мисс Ида понимает. Она рассказывала ему истории про клубы и артистов, с которыми была знакома, о больших конкурсах танца, в которых участвовала. Иногда она бросает все, чем занимается, чтобы посмотреть на него, и убеждает окружающих:
— Ну скажите мне теперь, что у парня нет дара? Послушайте, как бвай поет калипсо, а?
И тогда радость Айвана бывает по-настоящему полной.
Все-таки как тяжело знать, что уже не сумеешь поделиться с мисс Амандой своими мечтами, что уже не вбежишь, как раньше, домой, с порога рассказывая о своих приключениях.
С того самого дня она становилась все более отчужденной, холодной и необщительной.
Бабушка была в тот день на кухне. И словно безмолвный свидетель обвинения посреди стола стояла пустая банка из-под печенья.
—Бабушка, смотри… — начал он, показывая ей свое сокровище: «…ВСЕГДА ПРИНОСЯЩИЙ СЛАДКИЕ НАПЕВЫ И НЕЖНЫЕ ПРИПЕВЫ… „НУМЕРОУНО“…» -Убери из дома эту чертовщину! — сердито проворчала она, даже не подняв взгляда.
Айван выключил транзистор, и она тихо и безжизненно проговорила:
—Так вот куда ты потратил все деньги? Что ж, хорошенькое дельце, — и снова повернулась к нему спиной.
Он не сумел даже убедить ее слушать воскресные программы духовной музыки, ибо она сочла смертным грехом исполнять музыку Бога на том же самом инструменте, на чертовом приемнике, на котором исполняют всю эту музыку греха и проклятия Вавилона. Поэтому Айвану запрещалось включать радио в присутствии бабушки. Всем своим поведением она демонстрировала разочарование и постигшее ее тяжелое горе. В вечерних чтениях Библии она выбирала такие фрагменты, как заслуженное разрушение Содома и Гоморры и различные обращения к блудным сынам, растрачивающим свое семя на проституток, этих блудниц вавилонских. Она на глазах слабела и явно теряла интерес к жизни. Если она и говорила, то разве что сама с собой. Сопровождая сказанное тяжкими вздохами, она с мрачным видом бормотала пословицы и поговорки, которых был у нее целый воз, о глупости, эгоизме, упрямстве и неизбежной порче детей.
