Джоанн Харрис - Темный ангел
Издалека я слышала голос Шехерезады, она нежно приговаривала:
– Шш, шшш… все хорошо. Видишь шарики? Смотри на шарики.
Откуда она знает, о чем я думаю, смутно удивилась я, а потом с наивным детским восторгом вспомнила: она ведь Шехерезада, Принцесса Таинственного Востока. Я хихикнула.
– Спи, маленькая, – шептала она. – Сегодня твой день рождения, и будут шарики, я обещаю. Ты их видишь?
Они плавали вокруг меня, разноцветные, сверкающие на солнце. Я кивнула. Из дальнего далека я услышала свой сонный ответ.
Я видела шатер внизу, Моза на пеньке, слышала крики коробейников, расхваливающих свой товар: «Горячие имбирные пряники!», «Ленты и банты!», «Лакричные палочки!» Аромат свежих пирогов смешивался с запахом сахарной ваты и животных. Я бесцельно парила, как сказочный летучий корабль, и вдруг почувствовала, что меня мягко тянет к алому шатру. Над входом растянули транспарант с надписью «С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ, МАРТА!», украшенный воздушными шарами, и мне показалось, что изнутри я слышу музыку, шарманку или, может, заводную игрушку. Я медленно спускалась.
Коснувшись земли, я обнаружила, что солнце скрылось. Стало холодно, яркий транспарант испарился, а на его месте висело маленькое потрепанное объявление, гласившее:
Галерея гротеска!
Удивительная коллекция восковых фигур убийц, монстров и ошибок природы
Ноги вели меня ко входу в шатер, веселье стремительно улетучивалось. Я замерзла, вялый, болезненный озноб прервал мои восторженные мечты о полете и бросил на землю, в темноту. На моих глазах полог шатра сам собой поднялся; я не в силах была побороть зловещее притяжение. Я чуяла душный смрад гнилой соломы, слишком долго не видевшей солнца, зловоние старой заплесневелой одежды и резкий запах воска. Я вошла и, когда глаза привыкли к темноте, увидела, что, кроме меня, там никого нет; вдоль стен шатра, который оказался куда просторнее, чем я думала, за деревянными ограждениями располагались экспонаты в натуральную величину. Я не могла понять, что же меня так напугало сначала. Фигуры были из воска, их члены скреплялись с помощью конского волоса и китового уса, а одежда была приклеена к телам. Вместо крови – красная краска, и даже виселица в известной сцене повешения никогда не использовалась для реальной казни. Но я вдруг поверила, что все это настоящее, что Бёрк и Хэйр[22] в углу ждут именно меня, жадно глазея из-под тонких восковых масок…
Я шагнула назад, коря себя за детский беспричинный ужас, и громко вскрикнула, наткнувшись на экспонат за спиной. Даже в этом бестелесном состоянии я вздрогнула, коснувшись деревянного заграждения, и резко обернулась. Экспозицию окружала ограда из досок и проволоки; на прибитой к дереву табличке я прочла:
ОТШЕЛЬНИК
Пожалуйста, не трогайте экспонаты
Я подошла ближе, щурясь от неровного света, и увидела, что это крохотная спаленка, как будто детская: узкая кровать, накрытая лоскутным одеялом, маленький табурет, прикроватная тумбочка, несколько цветных эстампов – у меня в детстве были такие же. На тумбочке стеклянная ваза с ноготками, а около кровати – множество завернутых подарков. У открытого окна на сквозняке колыхались воздушные шарики.
Но почему мне показалось, что там темно? Свет лился из окна на голые половицы – вечерний свет, озаряющий яркую комнатку теплым розовым сиянием. У кровати сидел мужчина, конечно же, чтобы пожелать спокойной ночи своей дочурке в ночной рубашке, сжимающей в руке плюшевую игрушку. На вид ей лет десять, длинные черные, очень прямые волосы обрамляли ее серьезное заостренное личико. Лица мужчины не было видно – он сидел спиной; но его коренастая фигура, квадратная челюсть и скованная поза казались смутно знакомыми. Я с любопытством придвинулась, озадаченная тем, что эту уютную домашнюю сцену показывают в Галерее гротеска.
Когда я сделала шаг, голова девочки дернулась в мою сторону, и я отпрыгнула, подавив крик. Девочка снова застыла, ее глаза остановились на мне и смотрели пристально – я с трудом верила, что это всего лишь кукла из воска и конского волоса. Неохотно я снова шагнула вперед, ругая себя за то, что испугалась какого-то механизма. В Лондонском музее восковых фигур были похожие устройства, приводимые в действие, когда кто-то наступал на пластину в полу: посетители проходили мимо, и экспонаты начинали двигаться. Я стала разглядывать пол в поисках секретной пластины.
Вот! Когда я встала на определенное место, она снова задвигалась, повернула голову в сторону мужчины плавным, мягким движением, которое едва ли могло быть механическим. Волосы упали ей на лицо, и она нервно откинула их назад, а другой рукой вцепилась в плотную хлопковую ткань сорочки. Я вдруг поверила, что, несмотря на обманчивое название «экспонат», это живые актеры, разыгрывающие для меня какую-то жуткую шараду, и внезапно рассердилась на свою нервозность – но в то же время страшное чувство предопределенности овладело мной. Я знала, что́ сейчас увижу, словно это мои собственные воспоминания. Беспокойство росло; я коснулась проволоки, отделявшей меня от комнатки, и настойчиво позвала девочку:
– Малышка!
Ребенок не отреагировал, но осторожно двинулся к кровати. Я позвала громче:
– Малышка! Иди сюда!
Я услышала, как в моем голосе зазвенела истерика, но ведь девочка могла быть механической куклой. Я попробовала позвать еще раз, а потом зашла за ограждение. Неожиданно закружилась голова; падая, я протянула руки к детской фигурке, словно моля о помощи…
Мне было десять лет, снова десять, и, как всегда по воскресеньям, я пришла повидаться с мамой. Я любила маму, и мне было жаль, что нельзя проводить с ней каждый день, но я знала, что это невозможно: маме нужно работать, и она не хотела, чтобы я мешала. Интересно, кем она работает? Мне нравился мамин дом, такой роскошный, и везде красивые вещи: индийские статуэтки слонов, и египетские гардины, и персидские ковры, как в «Тысяче и одной ночи». Когда я вырасту, я, может быть, смогу переехать сюда и все время жить с мамой, а не с тетей Эммой – только тетя Эмма была вовсе не моей тетей, она была школьной учительницей, и она недолюбливала маму. Не то чтобы она что-то такое говорила, но я видела, с какой странной гримасой она обычно произносила «твоя бедная мать» – словно только что проглотила рыбий жир. Мама никогда не поила меня рыбьим жиром. Наоборот, она всегда разрешала мне обедать с ней, а не в детской с малышами, и на столе были пирожные и варенье, а иногда красное вино, разбавленное водой.
Порой красивые девушки, которые жили вместе с мамой, приходили вниз и разговаривали со мной. Мне это нравилось, они были такие добрые, угощали меня имбирными пряниками и конфетами, а еще они носили самые красивые в мире платья и украшения. Тетя Эмма не должна была знать об этом; много лет назад, когда я была совсем маленькой, я о чем-то проговорилась, и она ужасно рассердилась и сказала: «У этой женщины, видно, совсем нет стыда, раз она позволяет ребенку бывать в таком месте и общаться с этими потерянными созданиями!» Я попыталась сказать, что они вовсе не потеряны, у них каждый день много гостей, но она была очень зла и не слушала, поэтому теперь я вообще ничего не рассказываю. Так безопасней.
Но сегодня мама сказала, что мне нужно пораньше лечь спать: она ждала гостей. Я не против. Иногда я делаю вид, что иду спать, а потом, когда мама думает, что я в постели, прокрадываюсь вниз и смотрю на красивых леди и гостей сквозь перила. Я веду себя очень тихо, и никто меня никогда не замечает. Ну, почти никогда. До сегодняшнего вечера.
Вообще он был очень добрый, тот джентльмен, – пообещал, что не расскажет маме. Он даже и не знал, что у мамы есть дочка, и, кажется, удивился, но был очень добр. Он сказал, что мне очень идет эта ночная рубашка и, если я буду хорошей девочкой, он придет уложить меня в постель и расскажет сказку.
Но теперь я не так уверена. У него странный вид, и он так пристально смотрит на меня – зря я пригласила его сюда. Он меня пугает. Я спросила: «Ты расскажешь мне сказку?» – н о он, кажется, не слушает. Он просто смотрит на меня очень странно. Мне вдруг захотелось, чтобы здесь была мама. Но если я позову ее, она узнает, что я выходила из комнаты… Он подходит ко мне, протягивая руки, – может, он просто поцелует меня на ночь и уйдет?
«Что мать, что дочь», – шепчет он, притягивая меня к себе, но я не понимаю, что он имеет в виду. Он странно пахнет – чем-то соленым, как река после дождя, и у него очень холодные губы. Я пытаюсь оттолкнуть его, я не понимаю почему, но мне страшно, когда он целует меня – так мужчины целуют взрослых теть.
Я говорю: «Нет!» – но он лишь смеется и говорит: «Иди сюда» и еще что-то, чего я не понимаю. Он такой сильный, что я не могу шевельнуть руками, чтобы оттолкнуть его. Я бы его укусила, но я знаю, что он мамин гость, а мне так хочется, чтобы мама любила меня и позвала жить с ней. Я не хочу быть маленькой. Но я едва могу дышать. Я пытаюсь сказать: «Хватит, вы меня слишком сильно держите» – но слова не идут. Он вдруг толкает меня на кровать. Он такой тяжелый, я боюсь, что он меня раздавит. Он начинает стаскивать с меня ночную рубашку. Теперь мне удается чуть вскрикнуть, но он зажимает мне рот рукой. Я начинаю сопротивляться – пусть маленькая, неважно, мне все равно, что мама узнает, мне все равно, что тетя Эмма… Получилось впиться зубами в его руку, я кусаю изо всех сил. Вкус ужасный – пот и одеколон, но он ругается и отпускает меня. Я набираю воздуха и кричу:
