Макар Троичанин - Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 3
- Десять основных божьих заповедей.
- И только-то? Жить по-поповски, ты считаешь – жить в счастии?
- Не только я.
- Небось, запрещённую библию читал и свихнулся?
- Солдаты, верующие, на фронте пересказывали, - соврал Владимир, - я и запомнил. А вы, наверное, никогда о них не слышали, потому и судите предвзято. Ничего в них нет запретного, наоборот – они учат жить по-человечески.
Экспедиторша подозрительно посмотрела на необычного шофёра и решилась.
- Ладно, давай перечисляй, посмотрим, как я живу по божьим оценкам.
Отличная зрительная память Владимира легко справилась с воспроизведением того, что заучивалось в начальных классах кадетского училища. Потом фюрер, как и здесь, в России, отменил религию, заменив изучение Библии на заучивание своего «Mein Kampf». Большинство сверстников Кремера тут же забыли неудобные или не очень понятные заповеди, на смену которым пришли всё дозволяющие разухабистые нацистские идеи, а более молодые юные гитлеровцы, как и здешние комсомольцы, вообще не знали запрещённого и там и здесь всемирного учения.
- Тогда начнём с божьей помощью, - согласился дорожный экзаменатор под увесистые раскаты грома, которыми Всевышний то ли давал разрешение на импровизированную сессию, то ли возражал против неё. Небо вдали, на западном горизонте, уже прояснилось, тучи посветлели, сворачиваясь клубами и поднимаясь ввысь, но дождь не переставал, хотя и стал таким, под которым приятно ходить без зонта. – Только я не всё точно помню и, если перепутаю слегка, не взыщите, ради бога. – Он не успел ещё спрятаться за адвоката, как тот громыхнул ещё внятнее, давая понять, что в серьёзном деле не терпит неточных формулировок. – Первая и главная заповедь звучит так: возлюби Господа Бога своего всем сердцем и всею душою. Как у вас с этим?
- Никак, - не задумываясь, ответила Травиата Адамовна, засмеявшись, - проехали мимо без комментариев, единица.
Необычность экзамена дополнялась ещё тем, что оценки себе выставлял сам экзаменующийся.
- Другая, и тоже главнейшая, заповедь: люби ближнего своего как самого себя.
- Пять. Из ближних у меня только муж. – Подумала немного и поправилась: - Может быть, пять с минусом.
- Вы слишком упрощённо понимаете смысл «ближних», - не принял зачёта экзаменатор. – В заповеди он шире и подразумевает всех родных, друзей и знакомых. Может быть, даже ещё шире – всех людей, я не знаю точно.
- Тогда надо подумать и прикинуть. Директора – тоже?
- Вы знакомы?
- И Шендеровича?
- Вы и его знаете?
- Терпеть не могу!
- Не забудьте друзей мужа.
- Ну вот, ты сразу, одним махом, снизил мою оценку, - с досадой воскликнула Травиата Адамовна, надеявшаяся на благополучный исход экзамена по второй заповеди. – Ладно, пусть будет три. Мне кажется, я ещё не законченная стерва.
- Не каждый может похвастаться такой оценкой, - похвалил экзаменатор. – Продолжим или надоело?
- Давай, терзай мою душу.
- Третья заповедь, надеюсь, вам понравится. Она звучит кратко: чти отца и мать.
- Неужели есть такие, кто этого не делает? – Травиата Адамовна посуровела, неизменная улыбка сошла с губ. – Мои родители погибли под бомбёжкой в самом начале войны. За старое я заслужила пять.
- Я вам искренне сочувствую, - Владимир снял правую руку с руля и ненадолго накрыл лежащую на сиденье рядом её руку.
- Ничего. Давай дальше.
- Следующая заповедь тоже короткая как выстрел: не убивай.
- Да… есть над чем задуматься.
- Облегчаю ответ, - смилостивился добрый профессор, - войны – не в счёт.
- Тогда, конечно… - продолжала думать о чём-то отвлечённом студентка. – Знаешь, в последнее время мне постоянно снится один и тот же сон. Он уже стал навязчивым. Будто я целюсь через оптику в тех двоих, что у Сосняков, плавно нажимаю на курок и вдруг вижу, что рядом с девкой не немец, а мой муж, а палец жмёт, не слушается, выстрел… и просыпаюсь в холодном поту. И так из ночи в ночь. Потому и жалею, что тогда не выстрелила, может быть, не было бы этого изнуряющего сна. Похоже, что я, как и муж, не совсем вернулась с войны. – Она нервно закурила, сильно затягиваясь, и, успокоившись, добавила: - Пожалуй, прав был комиссар: не надо было мне брать винтовку. Уж очень хотелось отомстить за родителей. Если, не дай бог, снова придётся партизанить, ни за что не возьму оружия, пойду в медчасть или на кухню, там слабонервным бабам место. – Она вышвырнула недокуренную папиросу в окно, жалко улыбнулась навстречу серьёзным глазам Владимира, поправила надоевшую прядь и, отвернувшись, пряча свои глаза, решила: - Ладно, пусть будет, с учётом забытого старого, хотя бы три.
- После того, что вы сказали, я бы поставил четвёрку, - исправил снисходительный экзаменатор.
- Никто не знает себя лучше, чем он сам, так, примерно, ты говорил? Так что оставим трояк. Терзай дальше.
- Ещё одна кратчайшая заповедь: не кради.
- Не краду. Бывает, что возьмёшь что-нибудь на базе или из того, что везёшь, но это же не воровство? Берёшь-то у никого. Все так делают. Без этого и не проживёшь. Да и не поймут моей щепетильности ни подруги, ни сослуживцы, ни начальники. Подумают: не берёт, значит, на кого-то стучать собралась, быстренько сообща избавятся. Приходится жить по давно установившимся правилам. У нас это как пьянство – болезнь. Ставь четвёрку с плюсом, полбалла отдаю за негласное пользование общим котлом.
- Как ни крути, а берёте вы чужое, не своё, - не согласился экзаменатор, - то есть, простите за грубое слово, воруете. Да ещё и не признаёте греха. Больше двойки выставить не могу.
- Чёрт с тобой, режь. Как приёмник ему, так и – огромное спасибо! Хотя он и ворованный. А как дать справедливую оценку, так мы и не знакомы. Как это тебя Шендерович держит у себя? Ладно, знаю, что виновата, и знаю, что не исправлюсь, так что поехали дальше.
- Дальше – не легче: не лжесвидетельствуй.
- Чего ж тут трудного: под судом и следствием, - она притворно трижды плюнула через левое плечо, - не была, свидетелем не проходила, законная пять.
- Врать и обманывать не приходилось?
- Причём тут это? – сопротивлялась зачётница. – Сказано же: не лги, будучи свидетелем.
- Все мы участники и свидетели всего, что есть в жизни.
- Казуистика какая-то поповская! – возмутилась Травиата Адамовна, почувствовав, что заслуженная пятёрка снова уплывает. – Разве с моей работой можно не хитрить и не обманывать? За правду ничего не получишь и не достанешь. Ты не обманешь – тебя надуют. Не для себя стараюсь, для государства. Зачтётся?
- Нет, - экзаменатор был неумолим.
- Тебе что, не приходилось врать?
Владимир молчал.
- Если бы вред какой был большой, а то… кому вред, а кому и польза, ещё взвешивать надо прежде, чем оценивать. Я и так стараюсь не кривить душой, да разве с нашим народом, особенно с вами, мужиками, по-другому можно? И что поставишь?
- Из жалости и по знакомству – три.
- Не густо. Вот уж истинно: не знаешь, где найдёшь, а где потеряешь. Я-то думала хотя бы на четвёрку вытянуть. Ещё есть?
- Не прелюбодействуй. На эту можно и не отвечать, - смилостивился духовный экзаменатор.
- Ты чего испугался? Что я оценю себя низко или что высоко? – она лукаво посмотрела на смутившегося духовника. – Мне стыдиться нечего и скрывать – тоже: я мужу никогда не изменяла, даже в партизанах.
- Даже в мыслях?
«Вот негодник! Как догадался?»
- Мысли – мыслями, а дела – делами, - защищаясь, невольно созналась она в преступлении. – Сам-то, небось, не теряешься? – Она так и не смогла выпытать из него за всю дорогу то, что больше всего интересовало. – Что хочешь, то и ставь.
- Не могу, - Владимир улыбнулся, угадав её растерянность и догадываясь, что с мужем, которому она не изменяла, у них нет согласия, - мысли ваши мне не ведомы.
- Я в них и сама пока не разобралась, - вздохнула Травиата Адамовна. – Пусть будет нейтральная четвёрка.
- Как скажете. Ещё одна заповедь требует: любите врагов ваших.
- Какая чушь! – неподдельно возмутилась экспедиторша несуразности церковного закона. – Врагов надо уничтожать, а не любить. «Если враг не сдаётся, его уничтожают» - сказал Максим Горький, и это – наша заповедь.
- А если сдался?
- Тогда… она не знала, что сказать, - …тогда… не любить же его!
Он недолго помолчал, потом спросил о самом болезненном для себя.
- Как вы относитесь к немцам, что мостят улицы и площади и строят дома в Минске?
- А как я должна к ним относиться? Они исковеркали всю мою жизнь, убили родителей, лишили разума мужа. Ненавижу! Зря им дали воли больше, чем «зэкам». Я бы их всех на рудники и в шахты согнала, пусть там гниют.
Владимир не винил её за сверхжёсткое отношение к пленным соотечественникам. Он с надеждой спрашивал об этом у многих русских, спрашивал у Сергея Ивановича и у Сашки, ответ был такой же бескомпромиссный или уклончиво-близкий к нему. Обидно, конечно, что вину валят чохом на всех, в том числе и на него. Нужно время, очень долгое время, чтобы зарубцевались память и раны, а душевные – самые кровоточащие, самые болезненные. Ясно, что воевавшие поколения никогда не последуют божьей заповеди. В отличие от многих, обладая рациональным мышлением, пройдя суровую сиротскую школу и затронутый войной вскользь, Владимир не утратил более-менее беспристрастной оценки и своих, и чужих. Для него одинаково мерзки были Шварценберг с Гевисманом и НКВД-шники, но к Травиате Адамовне, убившей сорок семь немцев, он почему-то беспредельного зла не чувствовал. Может, потому, что не знал убитых, они были чужими, незнакомыми. И даже понимал обозлённость русских, восстанавливающих разрушенную незадачливыми завоевателями жизнь, и терпел, скрепя сердце, нелестные определения в адрес солдат вермахта, распространившиеся, благодаря им, на весь немецкий народ.
