Дональд Томас - Белый отель
Молодой человек встал и подошел к телескопу. Он направил его вниз, в сторону отеля, и, когда пласт снега оторвался и упал на веранду, увидел окно их спальни. Он узнал ето, потому что на нем были слова, которые она, предварительно надышав на стекло, вывела пальцем как раз перед их уходом, – это была фраза из Гейне. Он позвал ее подойти и взглянуть. Она с облегчением улыбнулась, когда различила смутно видневшийся интерьер: свои щетки для волос, неубранный чайный поднос и незаправленную постель. Однако ее встревожило то, что она не позаботилась объяснить горничной происхождение пятен крови на простыне. Хотя, должно быть, маленькая японка уже привыкла к хаотическим постелям – этим дневникам человеческой любви.
Она отдала телескоп любовнику, и тот стал вертеть его наобум. Он увидел эдельвейс, качавшийся под дуновением ветерка, возможно, милях в десяти от них. Отвернув телескоп от дальней горы и направив его в голубое пространство над озером, он поймал отраженный солнечный свет и вынужден был отвести глаза. Он посмотрел опять, на этот раз осторожнее, и увидел, что это металлическая застежка на подвязке белого корсета. Металл слегка протер эластик, и, полагая, что узнаёт этот корсет, он резко втянул в себя воздух.
– Не мадам Коттен ли это? – сказал он.
Она снова приложилась глазом к окуляру и на фоне слепящей голубизны увидела бледное, полное бедро с уже едва заметным синяком. А потом – слегка сдвинув телескоп вверх – искаженное розовое лицо.
– Да, это Дениз, – сказала она.
Он посмотрел снова и улыбнулся. Рядом с мадам Коттен падали другие люди, но невооруженным глазом ничего не было видно, кроме крошечного вагончика фуникулера, ползущего между двумя горами. Синяк, который он оставил на ее полном бедре, возбудил его так, что он вместе со своей испуганной подругой покатился по короткой и влажной горной траве. Она пыталась крикнуть, что воздух слишком разрежен, но из-за его внезапной страсти никак не могла вздохнуть.
Когда вагончик фуникулера сорвался с одного из тросов и люди, визжа, стали вылетать из него через открытый верх, чтобы потом, лишившись опоры, понестись к земле, у сына пекаря хватило присутствия духа крепко прижать к себе черную кошку, которая пробралась туда вслед за ним. Всего лишь из-за того, что он погладил ее на ступеньках у входа в отель, она сопровождала его на протяжении всего подъема к фуникулеру. Теперь кошка громко мяукала и царапалась, но мальчик не отпускал ее.
Он не сосал ее грудь, но быстро ударял по ней вибрирующим языком – подобно ребенку, который поднимает рябь, так запуская в море плоский камушек, чтобы тот едва касался воды.
Юбки у женщин были раздуты, задравшись до талии, и они падали медленнее, чем мужчины. Мадам Коттен, чувствуя, что сердце у нее вот-вот выпрыгнет изо рта, видела, что всего лишь в нескольких футах ниже нее – и так же, как она, вертикально – падает статный молодой голландец, и у нее возникло странное впечатление, что она не летит вниз., к своей смерти, а высоко подброшена его сильными руками. Как-то раз она видела незабываемый танец Павловой; теперь же, юная и стройная, она сама стала Павловой. Мужчины и мальчики первыми ударились о землю или поверхность озера. Мадам Коттен видела, как сын пекаря, летевший ногами вперед, упал на сосну и как-то ухитрился перевернуться на спину (которая тотчас с хрустом сломалась) – так, чтобы кошке была обеспечена безопасность. Черная кошка вырвалась из его рук и, цепляясь когтями, спустилась вниз по стволу.
Следующими упали женщины и девочки; а в самую последнюю очередь, спустя несколько мгновений, показавшихся вечностью, град лыж, сверкающих в солнечном свете, просыпался на сосны и озеро.
Они опять отдыхали возле ручья (где по-прежнему пасся ослик) и складывали ладони лодочкой, чтобы напиться чистой воды. Зашли в церковь, которая по случаю заупокойной службы была заполнена цветами, а потом забрели на окруженное стеной кладбище, предназначенное для местных жителей. Кладбищенские стены и высокие тисы накапливали жару. Каждая могила была снабжена улыбающейся фотографией умершего, перенесенной на камень, и повсюду было множество стеклянных кувшинов с бессмертниками. Возле одной из могил старуха в черном, нагнувшись, рассматривала фотографию, и молодой женщине стало стыдно, что ее увидят в разорванном платье.
– Не люблю бессмертники, – сказала она, взяла его под руку и увела с кладбища.
Когда озеро стало ближе, она различила снующих в нем рыб: миллионы золотых или серебряных плавников, бесцельно и непрестанно извивающихся и поворачивающихся. Или это ей так показалось. По правде говоря, эти движения не были бесцельными; она видела, что рыбы добывают себе пищу; их круглые бессмысленные глаза с любопытством уставились на очертания огромных серых существ, медленно опускающихся на дно, чтобы послужить им угощением. Извивающиеся рыбины напомнили ей головастиков в пруду, а потом – сперматозоиды, как они выглядели на той картинке, что показывала ей гувернантка, сперматозоиды, увеличенные в тысячу раз. Они извивались с такой же кажущейся бесцельностью, но были заняты поиском.
Вечером за обедом молодой человек был озадачен ее молчаливостью и подавленным состоянием. Их нельзя было отнести на счет всеобщей подавленности, потому что в целом преобладало веселье. В отель въехала целая толпа новых туристов, и, конечно же, нельзя было ожидать, что несчастья, предшествовавшие их приезду, разорвут им сердце. Напротив, они были в прекрасном расположении духа, ведь их отпуск только начинался. Осталось лишь несколько знакомых лиц: Фогель, старики-голландцы (сидевшие за столом в полном молчании), Болотников-Лесков и бледная, печальная, внушающая жалость своей худобой молодая женщина со старухой-сиделкой.
И цыганский оркестр, и официанты старались поддержать атмосферу веселья, чтобы доставить удовольствие вновь прибывшим, хотя и музыканты, и персонал отеля сами понесли тяжелые утраты: аккордеонист уговорил пользовавшуюся всеобщей любовью горничную-японку поучиться кататься на лыжах – в тот день до полудня она была свободна. Услышав об этом от официанта, молодая женщина расстроилась. Она вспомнила одно из маленьких стихотворений горничной, переведенных майором-англичанином, и прочла его своему другу:
Слива, готовяськ браку с быком,предвидити боль и радость.
В отличие от него, она не считала это забавным; она находила стихотворение волнующим, трогательным, даже эротическим. Она представила себя на месте сливы, выделяющей свою росистую влагу и начинающей трепетать на брачном ложе, когда приближается час прихода быка. Она со страхом предвидит разрыв своей девственной плевы, вселяющее ужас проникновение. Это заставляет ее дрожать и покрываться испариной.
Но она знала, что сама она вряд ли бы все это чувствовала. Именно это ее и угнетало; и наконец, когда они ели лимонный шербет, она объяснилась. Ее занимал вопрос, не стала ли она одержима сексом. Она созналась, что думает об этом почти все время. В глубине души ей доставляет удовольствие даже то грязное слово, которым это называют, – оно еще заставило ее покраснеть, когда она услышала, как его произнес майор-англичанин, оцарапанный кошкой. И другие слова, которые раньше ей даже знать было стыдно. Она наслаждается ими, потому что они такие грязные. Никогда и никому больше не говорила она о такой своей испорченности.
Он снисходительно улыбнулся и взял ее руки в свои. Она высвободилась и обвила пальцами свою кофейную чашку, рассеянная и взволнованная.
– Мне не кажется, – сказала она, – что мир вокруг меня сексуален. Будь он таким, это меня в какой-то мере извиняло бы. Если бы рыбы метали миллионы икринок, гроздья пригибали к земле лозу, финики отягощали пальмы, а персики жаждали, чтобы по ночам к ним приходили быки.
Она оторвала взгляд от кофейной чашки в надежде найти в его зеленых глазах поддержку; но он, подпирая щеку указательным пальцем, отвернулся в сторону оркестра. Ее разозлило, что он не желает ей помочь, ведь по большей части это он был виноват в ее одержимости. До встречи с ним она не давала этому такой над собой власти.
– А если я думаю не о сексе, то тогда о смерти, – добавила она с горечью.– Иногда и о том, и о другом сразу.
Она взяла нож с доски для резки сыра и повертела его в напряженных руках.
Она не добавила, что предвидела смерть и мадам Коттен, и студентки-японки, и дамы с одной грудью, и всех остальных; или что она предвидит его смерть – да и свою тоже.
Молодая женщина повеселела после того, как он купил ей в баре ликер и они вышли на террасу понежиться под последними лучами уже не жаркого солнца. Кое-кто из вновь прибывших очень хотел поговорить с ними, зная о том, что они были живыми свидетелями трагедии, случившейся на подъемнике. На лицах приехавших застыли выражения ужаса и жалости, но под этим скрывались гораздо более сильные чувства – возбуждение от ошеломляющей драмы, которую они упустили, и бесконечное облегчение при мысли о том, что катастрофа произошла сегодня, а не днем позже.
