Георгий Фруменков - Декабристы на Севере
И.П. Жуков сочинил ключ для тайной переписки, хотя пользоваться им не довелось.[157] В квартире Жукова проходили встречи членов филиала Южного союза. Жуков присутствовал на многих ответственных совещаниях южан у Волконского, Повало-Швейковского, где рассматривались вопросы стратегии и тактики декабристов, участвовал в обсуждении проектов цареубийства.
Однажды, при Сергее Муравьеве-Апостоле и Повало-Швейковском, Жуков, по заявлению Бестужева-Рюмина, сказал: “Я знаю, что для успеха в предприятии нашем необходима смерть государя; но если бы на меня пал жребий в числе заговорщиков, то я после сего сам бы лишил себя жизни”.[158] Жуков думал и говорил так, скорее всего, из-за опасения жестоких репрессий, ждавших цареубийцу, а вовсе не потому, что был принципиальным противником расправы с императором и скорее согласился бы “лишиться жизни, нежели быть убийцею”, как показывал на следствии полковник И. С. Повало-Швейковский.[159]
И.П. Жуков хранил и размножал переведенные с французского его однополчанином штабс-ротмистром Михаилом Паскевичем стихи “на смерть Дюка-де-Берри, исполненные ужаса”. В них “убийца, готовясь на злодеяние”, оправдывает свой поступок добрыми целями.[160] “Сии зловредные стихи”, переписанные своею рукой, Жуков раздавал многим, в том числе Бестужеву-Рюмину, без всякого, как уверял судей, “преднамерения, а единственно по легкомыслию”.[161]
Жуков сам упражнялся в стихосложении, подражая при этом Пушкину и Рылееву.[162] Особый интерес проявил Следственный комитет к агитационной песне “Подгуляла я”, в которой содержится революционный призыв к свержению монархов:
Я свободы дочь,Я со трона прочьИмператоров,Я взбунтую полки,Развяжу языкиУ сенаторов.[163]
Песня “Подгуляла я” впервые была опубликована в сборнике Герцена и Огарева “Русская потаённая литература XIX столетия”, вышедшем в свет в Лондоне в 1861 году.
Матвей Муравьев-Апостол показал на следствии, что эту песню Бестужев-Рюмин дал Жукову[164] как знатоку поэзии и распространителю массовой агитационной литературы.
Руководители восстания на Украине рассчитывали на помощь офицеров гусарского полка и прежде всего — на И.П. Жукова.[165] Вера в Жукова и надежда на него сохранялись до последнего. Уже в дни восстания Черниговского полка Бестужев-Рюмин, по его показанию на следствии, направил Жукову письмо, в котором приглашал его в Родомысл на встречу с целью уговорить штабс-ротмистра “к возбуждению гусарского принца Оранского полка в пользу возмутившегося Черниговского полка”. Письмо это до нас не дошло, и Жуков не сознался в получении его.[166]
И.П. Жуков не сумел сделать того, чего от него ожидали руководители Васильковской управы Южного общества. Гусарский полк не поддержал черниговцев. Накануне восстания важные для Жукова личные дела отвлекли его от активной деятельности в пользу декабристского союза. По словам Бестужева-Рюмина, Жуков охладел к обществу и “от оного решительно отстал”.[167] Потому-то фортуна и оказалась благосклонной к нему. Арестованный и доставленный в январе 1826 года в Петербург, Жуков был посажен на главную гауптвахту, оттуда по болезни направлен в госпиталь, а затем приказом от 7 июля 1826 года переведен штабс-капитаном в Архангелогородский гарнизонный полк.
В Архангельск декабрист прибыл под конвоем и находился здесь под бдительным надзором. Губернское начальство ежемесячно сообщало в столицу о поведении ссыльного. Из этих рапортов мы узнаем, что Жуков служил, как служили офицеры в провинциальных гарнизонах, не лучше и не хуже других. Все докладные сообщают, что в Архангельске Жуков подружился со ссыльным декабристом Кашкиным, с которым почти ежедневно встречался. В компанию Кашкина и Жукова входил на правах полноправного члена и третий ссыльный декабрист, А. М. Иванчин-Писарев. Мы не знаем, какие разговоры вели члены разгромленных царизмом революционных союзов, но понимаем, что беседовать им было о чем.
Горемычное житье репрессированного офицера в Архангельске внезапно озарилось личным счастьем. Жуков попал в горницы к красавице Елизавете Шульц, дочери коменданта города. Молодые люди полюбили друг друга и решили соединить свои жизни. Но на дыбы встал отец невесты. Он ни за что не хотел иметь своим зятем политического ссыльного и запретил дочери встречаться с декабристом. Иван Петрович приуныл. В конце июля 1827 года выехал из Архангельска Кашкин, и Жуков почувствовал себя вовсе одиноким.
Лишенный надежды на счастливый брак, он, потеряв терпение, обратился 2 ноября 1828 года с письмом к шефу жандармов Бенкендорфу, в котором просил его исходатайствовать у царя позволения отправиться на кавказский театр военных действий.[168] Просьба была удовлетворена. 3 декабря граф Чернышев подписал приказ о переводе офицера в Куринский пехотный полк Кавказского корпуса, участвовавшего в войне с Турцией. Жукову, таким образом, надлежало кровью смыть “свое преступление”.[169]
Верно говорят: поспешишь — людей насмешишь. Жуков поторопился. Слезы дочери сделали свое дело. Отец сдался и стал тестем декабриста. Дальше события развивались, как в приключенческом романе. На свадебном пиру внезапно появился фельдъегерь из Петербурга. Он привез приказ свыше “тотчас же, не медля нимало, отправить штабс-капитана Жукова на Кавказ”. Попрощавшись с архангельскими родственниками, Жуков отбыл к новому месту службы.
На Кавказе И. П. Жуков встретился и крепко подружился с декабристом А.А. Бестужевым-Марлинским. Вместе воевали с турками. Участвовали в горных экспедициях. Удостоились орденов. В Дербенте жили в одной комнате, вспоминали былое, мечтали о будущем. Можно допустить, что Жуков, слывший хорошим рассказчиком, поведал писателю быль о подвиге Матвея Герасимова. А.А. Бестужев-Марлинский посвятил своему побратиму повесть “Наезды”.
Бестужев-Марлинский очень высоко ценил способности, храбрость и душевные качества своего товарища по несчастью. Жуков отвечал ему полной взаимностью и, выйдя в отставку, переписывался с кавказским другом вплоть до трагической гибели последнего в бою за мыс Адлер (1837).
Не прерывал Жуков связи с Кашкиным. В семейном архиве Кашкиных хранится два письма, присланных Жуковым с Кавказа. Первое — личного характера, во втором Жуков рассказывал о своем приезде на Кавказ. “Судьба еще не устала гнать несчастного”, — писал он. Далее корреспондент Кашкина сообщал, что ему предстоит участвовать в военных действиях Кабардинского полка, стоявшего в Баязете на границе с Турцией. В случае своей смерти Жуков просил Кашкина позаботиться о его ребенке. Этот любопытный штрих — свидетельство глубокой взаимной привязанности двух декабристов, возникшей в часы испытаний. Заботу о самом дорогом, что имел Жуков, — о ребенке, он поручает не родственникам, а другу по архангельской ссылке.[170]
Начиная с 1828 года мать И.П. Жукова неоднократно обращалась к царю с просьбой разрешить сыну оставить службу и жить с ней в деревне, дабы помочь поднять развалившееся хозяйство, но всякий раз прошения, выражаясь канцелярским языком, оставались “без милостивого воззрения”. Только в 1833 году Жуков получил долгожданную отставку “по домашним обстоятельствам”, но с категорическим воспрещением въезда в обе столицы и с учреждением за ним секретного надзора по новому месту жительства — в селе Сергиевском Лаишевского уезда Казанской губернии. В качестве снисхождения поднадзорному разрешили выезжать в случае надобности в Казань, но при условии, что на каждую поездку он получит разрешение тамошнего военного губернатора генерал-адъютанта Стрекалова и всякий приезд будет представляться ему лично.[171] Позднее Жукову позволен был свободный въезд еще и в Симбирскую губернию для приведения в порядок доставшегося ему от сестры имения.[172] Когда же “помилованный” декабрист попросил позволения на участие в дворянских выборах в Казанской губернии и на вступление в службу по выборам, царь “изволил найти неудобным разрешить сие Жукову, как подвергнутому наказанию за прикосновенность к тайным обществам”.[173]
Лишь более чем через два десятилетия после выступления декабристов, весной 1847 года, царь разрешил Жукову приехать в Петербург для встречи с родственниками и определения на учебу детей: дочери — в закрытое женское учебное заведение, двух сыновей — в гвардейскую юнкерскую школу.[174] Сообщая об этом министру внутренних дел Перовскому, новый шеф жандармов Орлов сделал приписку: “При том покорнейше прошу вас, дабы по прибытии в С.-Петербург г. Жукова, имелось за ним, во все время бытности его здесь, с вашей стороны секретное наблюдение”.[175] Полицейская слежка за Жуковым сохранялась до смерти декабриста. Столь злопамятным и мстительным было царское правительство.
