Генри Миллер - Тропик Козерога
А что он натворил?
Пытался изнасиловать родную сестру. Разумеется, итальянец. О'Мара, мой помощник, проверяет соискателя по полной программе. Он подозревает эпилепсию. Наконец, он добивается своего, и парень падает прямо тут, в офисе. Какая-то посетительница теряет сознание. Красивая моложавая женщина с очаровательным пушком на шее предлагает мне себя. Она — проститутка, это ясно, и я знаю, что если я соглашусь, это обойдется мне очень дорого. Она хочет работать в определенном здании в северном квартале, поскольку это близко от ее дома, так она говорит. Ближе к обеду заявляются друзья-приятели. Они садятся рядышком и наблюдают, как я тружусь, словно пришли на спектакль. Приходит Кронски, студент-медик; он сообщает, что один из принятых мной парней страдает болезнью Паркинсона.{33} Я так занят, что ни разу не отошел в уборную. Все телеграфисты, все управляющие заработали себе геморрой, так мне сказал О'Рурк. Он сам два года применял электро-массажер, но безуспешно. Время обеда, и мы занимаем столик на шестерых; кто-то, как обычно, платит за меня. Мы поспешно acei проглатываем и возвращаемся. Опять масса звонков, еще куча просителей. Вице-президент вне себя, потому что мы не заполнили всех вакансий. Наши объявления помещены во всех газетах Нью-Йорка. Во всех школах мы вербуем курьеров на неполный рабочий день. Вовлечены все благотворительные организации и общества социальной помощи. Но работники разлетаются как мухи. Некоторые не выдерживают и часа. Это человеческая мельница. И самое печальное в том, что все это совершенно не нужно. Но это не моя забота. Моя забота — сделать или умереть, как сказал Киплинг. Я подключаю одну жертву за другой, телефон трезвонит как ненормальный, в помещении воняет все круче, прорехи ширятся на глазах. Каждое человекоподобное просит корочку хлеба; я записываю его вес, рост, цвет, религию, образование, стаж и т. д. Все данные идут в амбарную книгу в алфавитном порядке, а потом в хронологическом. Имена и даты. Мы бы брали отпечатки пальцев, если бы хватало времени. А все ради чего? Ради того чтобы американский народ мог иметь удовольствие пользоваться самой быстрой связью, изобретенной человеком, чтобы он быстрее продавал свои изделия и немедленно информировал родственников о вашей внезапной смерти на улице. Немедленно — это в течение часа, если, конечно, курьер, которому доверили телеграмму, не начхает на работу и не кинет целую пачку телеграмм в контейнер для мусора. Двадцать миллионов поздравлений с Рождеством, все желают веселого Рождества и хорошего нового года: от директоров, президентов и вице-президентов телеграфной компании «Космодемоник», а в какой-нибудь телеграмме, может быть, написано: «Мать умирает, приезжай немедленно», но клерк слишком загружен, чтобы заметить послание, вы, конечно, можете возбудить уголовное дело за моральный ущерб — на то существует особый отдел, призванный отражать такие притязания, — но ваша матушка умрет, а поздравления с Рождеством и новым годом будут получены в срок. Клерка, конечно, уволят, но через месяц, когда он придет просить место курьера, его примут и отправят на работу в портовую часть города, где его никто не узнает, а его жена придет вместе с отпрысками благодарить главного управляющего или даже самого вице-президента за доброту и проявленное внимание. А потом в один прекрасный день все искренне удивятся, что означенный клерк спер кассу и будут просить О'Рурка сесть на ночной кливлендский или детройтский поезд, чтобы поймать его, если даже это обойдется в десять тысяч долларов. А потом вице-президент издаст приказ о запрете нанимать евреев, но через три или четыре дня он смягчится, ибо среди соискателей мест будут в основном как раз евреи. Из-за крайне затруднительного положения я уже готов принять циркового карлика, и я приму его, если, конечно, он не расколется и не признается, что он — на самом деле она. А Валеска, вот незадача, возьмет сие «оно» под свое крылышко, пригласит «оно» к себе домой тем же вечером, и устроит под видом внезапно вспыхнувшего обожания тщательную проверку, включая пальпацию интимных мест. А карлик окажется весьма любвеобильным и страшно ревнивым. Ну и тяжел денек! По пути домой я натыкаюсь на сестру приятеля, она настоятельно приглашает меня пообедать. После обеда мы идем в кино и в темноте затеваем игру, в конце концов, это нас так увлекает, что мы покидаем кинотеатр и возвращаемся в офис, где я раскладываю ее на оцинкованном столе в раздевалке. Когда я прихожу домой, чуть за полночь, звонит Валеска. Она умоляет меня поспеть на метро и немедленно ехать к ней, дело не терпит отлагательства. Час езды, а я смертельно устал, но она говорит, что это очень срочно, и вот я мчусь к ней домой. Там я встречаю ее кузину, довольно привлекательную молодую женщину, которая, по ее словам, только что переспала с незнакомцем, поскольку ей надоело ее девственное состояние. Ну, так о чем речь? Как о чем? Ведь она в нетерпении и спешке забыла о необходимых предосторожностях и теперь, возможно, беременна, и как же быть? Они хотят знать, что я посоветую предпринять, и я отвечаю: «Ничего».
Тогда Валеска уводит меня в сторону и просит, если я не прочь, переспать с кузиной, лишить ее девственности, так-то вот, чтобы впредь не было повторения такого рода дел.
Розыгрыш забавен, мы принимаемся хохотать до упаду, а потом начинаем пить — у них в доме нет ничего, кроме тминной водки, мы быстро отрубаемся. Скоро становится еще забавнее: обе начинают меня лапать, и ни одна не желает уступить другой. В результате я раздеваю обеих, отвожу в кровать и они засыпают обнявшись. Когда я покидаю дом, ближе к пяти утра, я обнаруживаю, что в кармане нет ни цента. Безуспешно пытаюсь выцыганить десять центов у таксиста и, наконец, снимаю подбитое мехом пальто и продаю ему — за десять центов. Когда я вхожу домой, жена не спит и сердита, как дьявол, за то, что я так задержался. Начинается перебранка и все-таки я выхожу из себя по-настоящему и даю ей затрещину. Она падает на пол, начинает стонать и плакать, просыпается ребенок и, заслышав стоны матери, от испуга принимается орать во все горло. Соседка сверху заходит узнать, в чем дело. Она в кимоно, длинные волосы распущены. В большом возбуждении она приближается ко мне, и все происходит как бы вопреки нашей воле. Мы относим жену на кровать, перевязываем ей лоб мокрым полотенцем, и, пока девушка сверху ухаживает за женой, я стою рядом, поднимаю ее кимоно, приноравливаюсь к ней, а она спокойно стоит, пока я не кончаю, и несет всякую чепуху. Наконец, я забираюсь в постель к жене и, к величайшему моему изумлению, жена начинает со мной заигрывать. Мы молчаливо совокупляемся до рассвета. Мне бы выбиться из сил, но Сон как рукой сняло, и я лежу и думаю о прошедшем дне, вспоминаю проститутку с очаровательным пушком на шее, с которой я беседовал утром. Потом начинаю думать о другой женщине, жене друга, вечно укоряющей меня за мою пассивность. А потом начинаю думать обо всех подряд, кого упустил по какой-либо причине, пока, наконец, не засыпаю, причем во сне происходит семяизвержение. В полвосьмого звенит, как обычно, будильник, и, как обычно, я смотрю на свою рваную сорочку, висящую на спинке стула, а потом опять засыпаю. В восемь звонит телефон. Это Хайми. Приезжай быстрей, говорит он, начинается забастовка. И вот так все и проходит, день за днем, и нет этому объяснения — разве что спятившая страна: то же, что и со мной, происходит повсюду, в меньшем или в большем масштабе, но всюду то же самое, ибо все хаос и бессмыслица.
Так все проходило день за днем, почти пять долгих лет. Континент периодически одолевали циклоны, смерчи, цунами, наводнения, засухи, бураны, моровые язвы, забастовки, налеты, убийства, самоубийства… непрерывная дрожь и муки, извержение, водоворот. Я был словно смотритель маяка: подо мной дикие волны, скалы, рифы, обломки потерпевших крушение судов. Я мог дать сигнал об опасности, но не мог предотвратить катастрофу. Я дышал опасностью и катастрофой. Иногда ощущение опасности было столь сильным, что оно извергалось из моих ноздрей, как огонь. Я хотел освободиться от него и все же был крепко прикован. Я был жесток и равнодушен в одно и то же время. Я был как сам маяк: в безопасности среди бушующего моря. Фундаментом мне служила гранитная скала, на таком же камне воздвигали небоскребы. Мои корни ушли далеко вглубь земли, а мой скелет был изготовлен из стали, клепанной горячими болтами. Кроме того, у меня был глаз, огромный всевидящий глаз, который безостановочно и безжалостно вращался. Это недремлющее око, казалось, погрузило в спячку все остальные чувства; все мои силы ушли на наблюдение, чтобы зафиксировать драму мира.
Если я желал разрушения, то лишь затем, чтобы уничтожить мой глаз. Я желал землетрясения, катаклизма всей природы, который смахнет мой маяк в морскую пучину. Я хотел превратиться в рыбу, в левиафана, в истребителя. Я хотел, чтобы земля разверзлась и поглотила все на ней сущее в одном всепоглощающем зевке. Я хотел, чтобы толща моря похоронила город. Я хотел сидеть в пещере и читать при свете лучины. Я хотел, чтобы глаз мой был уничтожен, это позволило бы мне познать собственное тело, свои желания. Я хотел одиночества на тысячу лет, чтобы отразить то, что увидел и услышал, и чтобы все забыть.
