Пол Боулз - Под покровом небес

Поезд двигался рывками, поминутно останавливаясь, причем всякий раз в местности, выглядевшей совершенно пустынной. Но из темноты всегда неслись голоса, выкрикивавшие что-то на своем гортанном горном наречии. С ужином было покончено; пока Кит доедала последний финик, Таннер нагнулся и достал из саквояжа очередную бутылку. Сама в точности не зная зачем, она вытащила спрятанный в щель бутерброд и положила его к себе в сумочку поверх пудреницы. Он налил ей шампанского.

— Шампанское уже не такое холодное, как раньше, — сказала она, пригубив.

— Уж какое есть.

— А я все равно его обожаю! Ну и что, что теплое. Ой, знаешь, я, кажется, пьянею.

— Ну уж и пьянеешь! С одного-то глотка. — Он засмеялся.

— О, ты меня не знаешь! Когда я нервничаю или чем-нибудь расстроена, я мигом набираюсь.

Он посмотрел на свои часы:

— Так, у нас впереди еще как минимум восемь часов. Судя по всему, мы так и будем ползти с черепашьей скоростью. Ты не возражаешь, если я пересяду к тебе?

— Конечно. Я же с самого начала предлагала тебе не ехать спиной.

— Отлично. — Он встал, потянулся, зевнул и плюхнулся рядом, привалившись к ней. — Виноват, — сказал он. — Не учел эту чертову болтанку. Господи, ну и поезд! — Он приобнял ее правой рукой и слегка притянул к себе. — Облокотись на меня. Тебе так будет спокойнее. Да расслабься же! Ты вся напряжена и зажата.

— Да, зажата! Боюсь, что так и есть. — Она рассмеялась; этот смех отозвался у нее в ушах жалким хихиканьем. Она частично облокотилась, положив голову ему на плечо. «Так мне должно быть спокойнее, — подумала она, — но на деле получается только хуже. Еще немного, и я полезу на стенку».

Несколько минут она заставила себя просидеть тихо в таком положении. Не испытывать при этом напряжения было нелегко, поскольку каждый толчок поезда, как ей казалось, подталкивает ее к нему все ближе и ближе. Постепенно она почувствовала, как мышцы его руки сжимаются у нее на талии. Поезд подошел к полустанку. Она подскочила с криком:

— Я хочу пойти посмотреть, что там делается снаружи.

Он встал, снова обнял ее, с силой сжимая за талию, и сказал:

— Ты знаешь, что там. Темные горы, больше ничего.

Она посмотрела ему в глаза:

— Знаю. Пожалуйста, Таннер.

Слегка вильнув бедрами, она заставила его убрать руку. В этот момент дверь в коридор отъехала, и похожая на горем убитую женщина в черном сделала вид, что собиралась войти в купе.

— Ah, pardon. Je me suis trompée[31], — извинилась она, мрачно стрельнув глазами, и пошла дальше, не закрыв за собой дверь.

— Что этой старой гарпии надо? — сказал Таннер. Кит подошла к двери, встала на пороге и громко сказала:

— Да она просто voyeuse[32].

Женщина, миновавшая уже полкоридора, стремительно обернулась и свирепо на нее посмотрела. Кит ликовала. Удовлетворение, которое доставило ей сознание того, что женщина услышала слово, поразило ее своей нелепостью. И тем не менее ее так и распирало от радости. «Еще немного, и со мной случится истерика. И тогда Таннер будет бессилен».

В нормальных обстоятельствах ее не покидало ощущение, что Порту зачастую недостает понимания, однако в ситуациях экстремальных он был незаменим; когда ей приходилось по-настоящему плохо, она целиком полагалась на него, и не потому, что он безукоризненно руководил ею в таких ситуациях, а потому, что часть ее сознания обретала в нем точку опоры и, таким образом, она отчасти с ним отождествлялась. «Но ведь Порта здесь нет. Так что, пожалуйста, никакой истерики». Вслух она сказала:

— Я сейчас вернусь. Не пускай ведьму.

— Я пойду с тобой, — сказал он.

— Ей-Богу, Таннер, — рассмеялась она. — Боюсь, там, куда я иду, твое общество будет не совсем уместным.

Он постарался скрыть смущение.

— О! Разумеется. Извини.

В коридоре никого не было. Она попыталась разглядеть что-нибудь за окнами, но стекла покрывала пыль вперемежку с отпечатками пальцев. Впереди роился хор голосов. Дверь в туалет была закрыта. Она прошла в следующий спальный вагон, помеченный цифрой II; в нем было светлее и многолюднее, но зато и выглядел он гораздо беднее. В противоположном конце вагона она столкнулась с людьми, которые заходили внутрь. Протиснувшись между ними, она спрыгнула вниз и пошла по перрону к началу поезда. Пассажиры четвертого класса, сплошь берберы и арабы, толкались посреди узлов и коробок, сваленных в кучу на грязной платформе под тусклым светом голой электрической лампы. Резкие порывы ветра налетали со стороны близлежащих гор. Она проскользнула между ними и поднялась внутрь.

Как только она прошла в вагон, ее первым впечатлением было: она очутилась совсем не в поезде. Это было нечто продолговатое, до отказа набитое людьми в мышиного цвета бурнусах, сидящими на корточках, спящими, развалившимися, стоящими и снующими через беспорядочное нагромождение тюков. На какое-то мгновение она застыла, вбирая в себя эту картину; впервые она почувствовала себя в чужой стране. Сзади кто-то толкал ее, принуждая идти вперед. Она уперлась, так как впереди не было места, и ее притиснуло к седобородому мужчине; тот строго на нее посмотрел. Под этим взглядом она ощутила себя нашкодившим ребенком. «Pardon, monsieur»[33], — сказала она, стараясь освободить проход, чтобы избежать нарастающего давления сзади. Это было бесполезно; ее несло вперед, несмотря на все ее усилия, и, запинающуюся о распростертые на полу тела и груды вещей, вынесло в середину вагона. Дернувшись, поезд тронулся. Украдкой она огляделась по сторонам с легким испугом. Ей пришло на ум, что вокруг — мусульмане и что исходящий от ее дыхания запах алкоголя возмутит их едва ли не больше, чем если бы она вдруг неожиданно разделась догола. Спотыкаясь о скрючившиеся фигуры, она протолкалась к той стенке, где не было окон, прислонилась к ней, достала из сумочки флакон духов и стала смачивать ими лицо и шею в надежде, что они отобьют запах алкоголя. Вдруг ее пальцы нашарили на затылке что-то крошечное и мягкое. Она поднесла их к глазам: то была желтая вошь. Она почти раздавила ее. С отвращением она вытерла палец о стену. Мужчины смотрели на нее, но в глазах у них не было ни сочувствия, ни неприязни. Не было даже элементарного любопытства, подумала она. У всех у них было сосредоточенное и вместе с тем отсутствующее выражение, как у человека, который разглядывает платок, в который он только что высморкался. На какое-то мгновение она закрыла глаза и, к своему удивлению, почувствовала голод. Она достала бутерброд и съела его, отламывая маленькие кусочки хлеба и с жадностью их жуя. Прислонившийся к стене рядом с ней мужчина тоже ел: что-то маленькое и темное, что он вынимал из капюшона своей одежды и с хрустом раскусывал. С легким содроганием она увидела, что это саранча, у которой были оторваны ноги и головы. Невнятный гул голосов, бывший до этого постоянным, внезапно стих; люди, видимо, к чему-то прислушивались. Сквозь громыханье поезда и ритмичный стук колес она расслышала отчетливый, ровный шум дождя, барабанившего по тонкой крыше вагона. Мужчины закивали головами; беседа возобновилась по новой. Чтобы иметь возможность сойти на следующей остановке, она решила пробиваться к дверям. Втянув голову в плечи и чуть набычившись, она стала яростно продираться через толпу. Снизу слышались стоны, когда она наступала на спящих, и негодующие возгласы, когда ее локти приходили в соприкосновение с лицами. На каждом шагу она кричала: «Pardon! Pardon!» Ей удалось протиснуться в угол в конце вагона. Все, что ей теперь было нужно, это добраться до двери. Дорогу ей загораживал сидящий мужчина с суровой бараньей головой и диким лицом, чьи глаза, точно агатовые шарики, таращились из своих впадин. «Ой!» — охнула она. Мужчина равнодушно взглянул на нее, не двинувшись с места, чтобы ее пропустить. Собрав все свои силы, она протиснулась мимо него, натирая юбкой его мясистую красную шею. С облегчением увидела, что дверь на площадку открыта; ей остается лишь протолкнуться сквозь тех, кто перекрывал вход. Она возобновила свои крики «Pardon!» и налегла, прокладывая себе путь. На самой площадке было попросторнее, потому что по ней хлестал дождь. У тех же, кто там сидел, головы были спрятаны в капюшоны бурнусов. Повернувшись к холодным струям дождя спиной, она вцепилась в чугунный поручень и встретилась взглядом с самым уродливым человеческим лицом, которое ей когда-либо доводилось видеть. Высокий мужчина был одет в обноски европейской одежды, а его голову, вместо обычного для арабов шерстяного покрывала, венчала джутовая сумка. Но на том месте, где должен был находится нос, зияла черная треугольная дыра, тогда как странные приплюснутые губы были белыми. Почему-то она подумала вдруг о морде льва; она смотрела, не в силах оторвать от него своих глаз. Мужчина, казалось, не замечал ни дождя, ни ее; он просто стоял тут — только и всего. Разглядывая его, она поймала себя на том, что задается вопросом, почему на изуродованное болезнью лицо, которое в общем-то ни о чем не говорит, смотреть гораздо страшнее, чем на лицо, чьи ткани выглядят здоровыми, но чье выражение выдает внутреннюю порочность. Порт сказал бы, что в нематериалистическую эпоху это было бы не так. И, вероятно, он был бы прав.